— Ладно. Пойду я… очередь занимать.
— Ни пуха!
— К черту!
Глава 23
«Вольвочку» приходится оставить почти в самом начале улицы Королева, среди множества других, почти в беспорядке и почти брошенных машин. У некоторых побиты стекла и вскрыты багажники. Кажется, на жулье-ворье новая религия не действует. Как, впрочем, и никакая другая.
Прежде чем бросить прощальный взгляд на старушку, я включаю противоугонное устройство и тщательно запираю дверцы. Словно через час-другой собираюсь сюда вернуться.
Ну, а вдруг?
Как ни странно, некоторые кафе и забегаловки еще работают. В ближайшей из них я выпиваю двойную половинку скверно приготовленного кофе и, выйдя на улицу, выкуриваю сигарету.
Как перед казнью.
Чем ближе я подхожу к телецентру, тем больше обгоняю людей. В основном молодежь, некоторые мамы — с детьми. Но попадаются и старушки с узелками. На углу стоит передвижная телестудия. Только она не ведет передачу, а наоборот, принимает ее: на крыше автобуса установлены четыре огромных концерт-дисплея. На каждом из них — забавный «чебурашка». Я немедленно начинаю искать что-то — кошелек, должно быть — на замусоренной мостовой. Но множество молоденьких солдат, собравшихся вокруг автобуса телестудии, не отрывают глаз от экранов. Их жесты угловаты и нервны, глаза лихорадочно блестят. Словно они все опиума накурились.
Стоп. Почему — опиума? Откуда сравнение?
Ах да, бессмертное: религия — это опиум для народа.
Уж эта-то, насчет «общего бога» — несомненно. Какими они прозорливыми были, классики марксизма…
— И создал Петр артегомов. И увидел Петр, что это хорошо… доносится до меня из динамиков дикторской текст.
— Слава Петру-создателю! — надрывается еще мальчишеский ломкий голос.
— Слава, слава, слава! — отзывается собравшаяся вокруг агитавтобуса толпа.
— Артегомы — подтверждение божественности Петра!..
— Слава, слава, слава!
Хорошо, что я заземлен.
Людской ручеек становится шире и полноводнее. Теперь мы идем между двумя шеренгами солдат, стоящих на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Углядев позади них озабоченного капитана, я машу рукой, привлекая к себе внимание.
— Я издалека, из города Озерец приехал… Меня послала община, дабы хотя бы один из нас мог своими глазами повидать Живого Бога, поклониться ему и высказать слова признательности. Вы не знаете, как мне к Нему попасть?
— Вы правильно идете, гражданин, — улыбается капитан. Глаза его лихорадочно блестят. — Как до второй полевой кухни дойдете, так поверните налево, вместе со всеми. Войдете внутрь ограды и там, под навесом, переночуете. Ну, а завтра уже… — дружески улыбается капитан.
— Спасибо, спасибо… — усиленно кланяюсь я.
Завтра… Под навесом — это что, прямо на асфальте, стоя, как лошадь? Вот еще… Неужели не найдется другого способа, побыстрее и покороче, повидаться с Пеночкиным?
В крайнем случае скажу какому-нибудь генералу, что в молодости бил Пеночкину морду. И покажу свой — теперь уже священный, поди? — кулак.
В самом деле, мы проходим мимо вначале одной полевой кухни, потом другой. И передвижных туалетов здесь полно, чуть ли не над каждым канализационным люком. Интересно, кто это все так здорово организовал? Наверное, нацгвардия. Стоило «обратить» ее самого главного командира — и все, дальше он знает, что делать. Работает по программе «стихийное бедствие». Обучен…
Последние пару сотен метров мы проходим вдоль бетонного забора. До ворот. Может быть, тех самых, которые показывали по телевизору, с водяными пушками на привратных столбах-колоннах. Из ворот никто не выходит: видимо, выливается людской поток из телецентра через другую «трубу». Идем мы теперь медленно, часто останавливаясь и наступая друг другу на пятки. Но все-таки идем. А это значит, что долго лицезреть «создателя» никому не дают.
В воротах устроены шесть узких коридорчиков, в конце каждого виднеется детектор оружия — аэрофлотовская «рамка» в рост человека. Но редко-редко кого заставляют проходить дважды, перед этим попросив выложить в специальный лоточек ключи и прочие металлические вещи.
Хорошо, что мой пистолет — «бумажный».
А вообще-то для такого скопления людей — удивительно тихо. Ни драк, ни скандалов, ни даже элементарных ссор. Так люди ходили… куда же так могли ходить?
На похороны.
А еще в мавзолей.
«Рамку» я прохожу благополучно. И почти сразу же вижу «навес»: огромную площадку с натянутым над нею тентом, по периметру — армейские палатки. А в середине — тысячи шезлонгов и раскладушек.
Да, неплохо все организовано. И опять-таки: полевые кухни, передвижные туалеты… А на ночь, похоже, еще и одеяла выдают. Только не хочется мне здесь ночевать, совсем не хочется.
Очередь медленно движется мимо навеса, теряется в глубине парка, огибает старое здание телецентра и… возвращается к тому же «навесу», только уже с другой стороны. И лишь затем поглощается черным зевом входа в новый корпус.
Вот если бы проскочить мимо армейских палаток да внедрится в финишный участок очереди… Но вездесущих мальчишек, пытающихся совершить подобный «прокол во времени», водворяют обратно в очередь гвардейцы. И потом, не сигать же мне, в костюме и при галстуке, через передвижные загородки, подобно юнцу?
Я с тоской смотрю на счастливчиков, уже приближающихся ко входу в новый корпус. Всем им пришлось ночевать под навесом. Зато через час-другой они уже увидят «создателя», а я…
Возле дальней от меня палатки разговаривает с нацгвардейцем какой-то монах. Одет он в черную рясу, на голове клобук, на груди — ясно различимый даже издалека большой крест. Очень похожий на тот, который обычно прячет под одеждой…
— Порогов! — кричу я изо всех сил, — Мефодий! — и машу руками.
Ну конечно же, это он, наш падре. Миленький, славненький, как хорошо, что ты здесь! И что среди гвардейцев у тебя отыскался знакомый — тоже хорошо. Он ведь разрешит пожилому человеку облобызать своего пропавшего сотрудника? А я за это не уволю его с работы. Может быть.
Лейтенант-гвардеец, под неодобрительными взглядами очереди, сдвигает в сторону загородку и, удостоверившись, что именно я Павел Андреевич, ведет меня к падре.
То есть — к финишному участку очереди.
— Вообще-то мы так не делаем, — снисходительно объясняет он. — Но, в знак уважения к Мефодию Кузьмичу…
Ну вот, дожились: я хоть что-то значу в этом мире лишь потому, что знаком с двадцатипятилетним мальчишкой, незадачливым попом-расстригой, бросившим работу в самый напряженный момент.
Но с этим мы разберемся позже, после свидания с «пророком общего бога». А пока…
— Спасибо, — вполголоса благодарю я. — А то стоял бы я… до синих веников.
— Рад вас видеть, — приветствует меня падре, коротко попрощавшись со своим другом-гвардейцем и становясь рядом со мною в очередь.
— Перед Богом все равны, — шипит за спиной какой-то дедок в длиннополом — не по сезону и не по моде — плаще.
— Я и вас пропущу вперед, — почтительно улыбается Федя. — Старость нужно уважать. Проходите, пожалуйста!
Дедок, крякнув, становится впереди нас и успокаивается.
— Вы в каком храме прошли первую ступень? — спрашивает падре.
— Да в этом… в «Салюте»! — на ходу выкручиваюсь я. — Там же и моя дочь была. А ты?
Лучший способ избежать опасных вопросов — задавать их самому.
— В «Мире». У них артегом — новейшей модели, не на колесиках, а ходячий.
— Но первая ступень — такая же? Что в нее входит?
— То же, что и в других храмах. Непосредственное общение с артегомом, разучивание молитв, коллективная медитация, апостольский практикум. Но в Останкино всех пускают, даже дилетантов. Товарищ правильно заметил: перед «создателем» все равны.
Кал-то странно Федя произнес слово «создатель». Будто бы с маленькой буквы, да еще и в кавычках. Как я, заэкранированный и не верящий в него, только мысленно и рискую «произносить». И глаза падре вовсе даже не блестят. Словно он поменялся ими с семидесятилетним, не меньше, дедком, сэкономившим два человеко-места в очереди. Вот у того взор — орлиный, едва не огненный.
Очередь делает последний, предфинишный поворот, и мне становится виден экран установленного над входом в новый корпус концерт-дисплея. На нем какой-то мужичонкам, размахивая руками, вещает что-то про оружие. На голове его — красивая…
Я чувствую, как моя собственная голова, уже несколько свыкшаяся за прошедшие часы с париком, начинает отчаянно потеть, даже какое-то жжение в макушке наблюдается, словно с нее стекает коронный разряд. Я с трудом подавляю в себе желание сорвать парик и растоптать его ногами.
На концерт-дисплее — Пеночкин. А я его… И сразу почувствовал свою ошибку. Физиологически.
Значит, экранировка не помогает? Почти. И это сейчас, когда мои токопроводящие башмаки топчут асфальт. А в корпусе, на линолеуме, паркете или коврах? Великий Создатель! Как я посмел столь непочтительно? Прости великодушно!..
— Оружие — дело рук диавола. Отбрось оружие всяк сюда входящий! призывает Петя… то есть Петр с экрана. — Всякий, замысливший недоброе против Бога Общего, Пророка Его или чад Его малых — да будет низринут в геенну огненную!
Я смотрю на Создателя и не могу оторвать от Него взгляд. Мои руки сами по себе, без малейшей на то воли, лезут во внутренние карманы пиджака, достают «записные книжки», и единственное, что удерживает меня от желания швырнуть их на асфальт — врожденная культурность. Я ищу урну, в которую можно выбросить обжигающие ладони детали «бумажного» пистолета. И не вижу ее.
Падре, уловив мое смятение, забирает ненавистные мне «книжечки» и прячет их у себя под рясой.
От входа, заметив нашу возню, спешит старлей-гвардеец, подозрительно смотрит на людей, медленно движущихся ему навстречу. Но мое лицо, как и сомнамбулические лица всех остальных, уже вновь приковано к экрану.
Петр-Создатель, верую в Тебя, Пророка Общего Бога всех наделенных сознанием существ, независимо от их пола, цвета кожи и устройства мозгов…