Пирожки оказались сытные, Чагдар тут же осоловел. Ноги стали тяжелыми, как будто к каждой привязали по булыжнику, выбитому из щербатого тротуара. Глаза уже не хотели смотреть по сторонам. Чагдар досадовал на себя: он так хотел увидеть столицу, и до ночи еще далеко, а он уже клюет носом.
– А вот это Елисеевский магазин! – показал Иван Семенович пальцем в большущее стекло, за которым громоздились пирамиды консервных банок, ряды ярких коробок и батареи пузатых бутылок. – Сюда тебе, пожалуй, нельзя. Еще в обморок упадешь от избытка еды. Сейчас на квартиру поедем. Ездил когда на трамвае?
Чагдар помотал головой. Трамвай – интересный транспорт. Похож на обрубок пассажирского поезда, перегоны короткие, но качает из стороны в сторону сильнее. Люди входят и выходят, деньги платят женщине с сумкой на животе. А кто хочет проехать бесплатно – цепляется сзади, мальчишки в основном. Иван Семенович назвал их зайцами. Почему зайцы, а не воробьи, например?
Трамвай громыхал, качался, ускорялся, со скрежетом тормозил, а Чагдар, сидя у окна, силился не заснуть под журчащий несмолкаемым потоком рассказ Ивана Семеновича про завод «Дукс», на котором он работал до революции, собирая сначала автомобили, а потом и аэропланы.
– А что же вы оттуда ушли? – поинтересовался Чагдар.
– Так сразу после революции завод бесхозным остался. Я в шоферы подался – автомобилем уже умел управлять. Так в наркомат и пристроился. А потом вот в дипкурьеры продвинули. – Иван Семенович понизил голос: – Рабочее происхождении большие преимущества теперь дает. И инородческое тоже. Так что ты, брат, не тушуйся! Знай свои права. Помнишь «Интернационал»? Кто был ничем, тот станет всем! Так-то!
Чагдар подумал, что стать шофером или летчиком, а уж тем более рабочим, ему теперь не даст рука; и по военной линии он продвигаться не может, даже честь отдать толком не получится; надо будет искать что-то умственное или руководящее…
С трамвая сошли в какой-то зеленой местности. Затейливые особняки, между ними – большие пространства, не то что на Тверской, где дом к дому лепится. Бывшие буржуйские дачи, теперь переданные под заселение, объяснил Иван Семенович.
Когда дошли до нужного дома, Чагдар глазам своим не поверил. Деревянное строение – точь-в-точь многоярусный хурул с пристроенным к правому боку добротным купеческим пятистенком. Окна на трех этажах башенной части были необычные, как треугольники со срезанным верхом. А с левого бока на второй этаж вела гнутая лестница с округлой ажурной верандочкой, прилепленной к углу, словно ласточкино гнездо.
– Что, похоже на сказочный терем? – с потаенной гордостью спросил Иван Семенович.
– На калмыцкую церковь сильно смахивает, – признался Чагдар.
– Каких трудов мне стоило выхлопотать тут комнату! – признался Иван Семенович. – Да еще с отдельным входом! Михална, – постучал он в окно, – вещички мои у тебя?
На стук выглянула немолодая худенькая женщина в выцветшем, когда-то синем платье из набивного ситца в невзрачный цветочек. Похожее платье было у матери, давно-давно, еще до германской. Тоже выцветшее, тоже с мелкой рябью белых цветов.
– А, Ванька! Вернулся, залетный! – поприветствовала Михална Ивана Семеновича. – Что, заморского гостя с собой привез?
– Свой человек. С Дону. Красный казак, – отрекомендовал Иван Семенович, – у Буденного воевал. Слыхала про такого?
Михална с сомнением разглядывала Чагдара.
– Слышала недавно. Нам тут громкоговоритель на углу установили. И песни все время крутят. «Веди, Буденный, нас смелее в бой, пусть гром гремит, пускай пожар кругом, пожар кругом», – вдруг запела она.
– «Мы беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь есть борьба», – подхватил Чагдар.
– Ладно, – согласилась Михална принять Чагдара за своего. – А то я думала – китаец переодетый. А Марфа твоя в деревню уехала, картошку сажать.
– Да я в курсах, – в голосе Ивана Семеновича проскользнула легкая досада. – Вот с делами разгребусь, возьму увольнительную и тоже на трудовой фронт! Личным примером крепить связь города и деревни, – засмеялся Иван Семенович. – Давай багаж-то.
– Да тут он, в колидоре. Забирайте! – Михална отступила в сторону.
Иван Семенович нырнул в дверь, вынес свой чемодан и мешок Чагдара. Поднялись по гнутой лестнице, Иван Семенович достал из-под вязаного половичка ключ, отомкнул тяжелую дубовую дверь.
– Ну, заходи, гостем будешь! – пригласил Чагдара широким жестом.
Чагдар на пороге замешкался. Пол в комнате блестел так, будто на него налили воду. Иван Семенович, поняв, в чем заминка, подтолкнул Чагдара:
– Не бойся, не замокнешь. Это полы такие, лакированные.
– Так сапоги ж подкованные. Поцарапаю.
– Да заходи, пока жены нет, – сам Иван Семенович присел на табуретку у двери и стал стаскивать сапоги. Чагдар тоже, хоть и непростое это дело – снимать сапог одной рукой.
– Картошку, она, видите ли, поехала сажать! – освободившись от обмоток и шевеля босыми пальцами, продолжал Иван Семенович. – Я ей говорю: ты помни, чья ты жена! Что ты, как батрачка, у родителей горбатишься, пупок надрываешь! Из-за этого и родить не можешь! Все равно все излишки государство реквизирует. Отменили продразверстку, ввели продналог. Те же яйца, только сбоку. – Помолчав немного, добавил: – Ну и правильно! Рабочий класс должен хорошо питаться! Ты проходи, проходи уже! – подтолкнул переминавшегося с ноги на ногу Чагдара. – Присядь вот на диван. Я пока самовар раздую.
Чагдар снял шинель, по привычке скатал и присел на обитый кожей деревянный диван.
Иван Семенович бегал по комнате от буфета к столу и обратно и все больше распалялся.
– Нет бы мужа с дальней дороги встретить, с чайком, с пирогами! Разведусь, ей-богу, разведусь и женюсь на барышне из канцелярии. Видел, какие там красоточки в шелковых чулочках? И пахнут как ароматно! А моя пусть в деревне так и остается, раз картошка ей дороже советской дипломатии!
– Стол у вас, как у начальника железнодорожной станции, – попробовал сбить Ивана Семеновича с женской темы Чагдар. – С сукном и тумбами.
– Так тут кабинет у прежнего владельца располагался. Из книжного шкапа мы буфет сочинили. А книжки истопили в прошлом году.
– Книги сожгли? – поразился Чагдар.
– Да там ничего хорошего не было. Чертежи да цифирь.
Отчего-то дипкурьер стал Чагдару вдруг неприятен.
– Ну, план у нас с тобой такой, – сообщил Иван Семенович за чаем. – Завтра с утра пораньше – в наркомат, дела доделаем и на фильму пойдем, «Красных дьяволят» посмотрим. В субботу – на бега. А в воскресенье в цирк! Про Бима и Бома слыхал? Клоуны! Такие шутки откалывают – живот надорвешь.
Чагдар перестал хлебать чай.
– Необыкновенно хорошо у вас тут в столице, – начал он и замолчал. Собрался с духом. – Но мне домой ехать поскорее надо. Пирожки с человечиной у меня из ума не идут. У нас на Дону тоже в прошлом году голодали. Да и денег у меня лишних нет по циркам ходить. Так что я завтра…
На последних словах Иван Семенович чуть не подавился, закашлялся.
– Да ты что, парень, ты меня без ножа режешь! – отдышавшись, выдавил он. – Ты, значит, уедешь, а мне на выходные спину ломать на картошке!
Чагдар не увидел связи.
– Я вроде как прикомандирован тебя по Москве сопровождать, понимаешь? А если останусь один и в деревню не поеду, Михална моей жене настучит. И будет мне потом пролетарская взбучка. Марфа и жалобу на работу накатать может, за ней не застоится. Научил грамоте на свою голову!
– А вам тоже обычай запрещает землю копать? – озарило Чагдара.
– Мне не обычай, мне ум запрещает! А если поясницу надорву и из строя выйду? На мне такая ответственность! Государственная! А Марфа моя не способна большие политические горизонты охватить, на мир из-под лопаты смотрит. Ох, разведусь я с ней!
На следующий день Иван Семенович проводил Чагдара на Саратовский вокзал. На прощанье вручил сверток:
– Мне тут паек выдали. От американских щедрот – голодающим. Какава, манка, молоко сгущенное, лард – сало ихнее. Возьми своим в подарок. По назначению пойдет.
До Царицына Чагдар добирался в общем вагоне на третьей полке. Теперь, при новой экономической политике, бесплатно военных в нижних чинах помещают на третью полку, а нижние две отдают платежеспособным гражданам. Да потерпит, езды до Царицына меньше суток.
Вагон был полон. В основном всё мужики, ездившие в столицу хлопотать по разным поводам. Курили безбожно. Тяжелый запах самосада напомнил Чагдару калмыцкие кибитки во время праздников. Только вот настроение в вагоне было невеселое. Ругали советскую власть на чем свет стоит.
– Собирают налоги да рекрутов берут! А что мы имеем? Землю? Так мы сами ее и взяли!
– Да в Москве те же баре правят! В какую контору ни придешь, все такие гладкие. Гоняют по кругу, пока у тебя терпение не лопнет!
– Обирают нас эти коммуняки! Все они пришлые! Еврейцы, немцы да инородцы! Сгубить хотят русского человека!
– Нам надобно свою партию, крестьянскую! Так не дают сорганизоваться! Мол, большевики и так взяли курс на смычку города с деревней.
– Не смычка, а помыкание одно!
– Ну хоть перестали хлеб до последнего зернышка выгребать. Можно кой-что и продать.
– Да, продать!.. За копейки! А цены на мануфактуру какие! Ситец по цене парчи!
Чагдар вспомнил булочную Филиппова, под завязку забитую выпечкой, и отчего-то стало стыдно, словно это он самолично назначал цену на хлеб.
Накричавшись, мужики повытаскивали из своих котомок самогон, приняв на грудь, еще больше распалились и покатили бочку на городских, которые задарма едят их хлебушек. Тут дружно вскинулись рабочие с царицынского завода «Баррикады», сидевшие рядком в начале вагона, и вскоре внизу начался всеобщий мордобой. Проводник сбегал за охраной. На станции Грязи особо буйных и пьяных ссадили, остальные тут же успокоились. От Грязей до Царицына ехали в полном молчании, прерываемом лишь заливистым храпом отдельных граждан.