В ушах звенело. Рот пересох. Сердце колотилось. Да, пять лет жизни, когда сражаешься только с буквами, расслабляют. Хорошо, что навык сохранился. Впаялся в мозг, в мышцы, в глазомер. Повезло, что дома остался он, а не Булгун и не отец.
Чагдар читал, что с началом коллективизации в станицы вернулись грабежи. Но все это было где-то там, вообще, на страницах газет. А теперь перед ним, в каких-то 15 метрах, лежали два мертвых тела, и он, Чагдар, положил две жизни за полуторагодовалого жеребчика.
– Кось-кось, – ласково подозвал жеребчика Чагдар.
Услышав знакомый голос, жеребчик вскинул голову, но с места не сдвинулся. Чагдар сбегал за яблоком, приоткрыл калитку, протягивая ладонь. Жеребчик затрусил к базу. Чагдар впустил его внутрь, подвел к высыпанной под навесом падалице и, пока жеребчик ел, осмотрел круп, ноги, шею. На шее внизу виднелась потертость – похоже, когда жеребчик вырвался, натянутая веревка ожгла ему кожу. Больше повреждений не было. Чагдар вздохнул с облегчением и удивился своим чувствам: ответственность перед братом за животину значила для него больше, чем трупы, что лежали за базом на полуденном солнцепеке.
День тянулся медленно. Чагдар бродил от навеса к сараю и обратно, пытаясь сделать что-то полезное по хозяйству, но все валилось из рук. Он изумлялся сам себе: когда-то не задумываясь рубил направо и налево, сколько трупов перевидал – не счесть. А теперь переживает за пару убитых конокрадов.
Когда солнце стало клониться к закату, Чагдар, перезарядив наган, вышел на выпас. Бандиты лежали ничком, по телу старшего прогуливался ворон-разведчик. Завидев живого человека, птица взлетела, досадливо и натужно каркая. Чагдар загнал на баз корову с теленком, принес им из сада корзину падалицы. Скотина принялась хрупать яблоки, отмахиваясь хвостами от кусачих мух, время от времени шумно вздыхая, словно переживала за произошедшее.
В груди молоточком стучала безотчетная тревога: не случилось ли чего с семьей, вдруг напали на них в дороге, а им и отбиваться нечем, кроме кнута. Когда наконец рассмотрел вдали пылившую повозку, расслабился. Поспешил открыть ворота, но не хотел огорошивать родных прямо с порога. Да и выглядели они уставшими и расстроенными. Дордже сразу ушел в дом, забрался на печь и затих. Булгун занырнула в кибитку, сменила одежду на домашнюю и заторопилась с подойником к корове. Отец присел на базу у холодного очага, опираясь на завернутую в кошму домбру, и замер в задумчивости.
– Какие новости? – осторожно спросил Чагдар старшего брата, помогая ему распрягать лошадь.
– Воет народ, – проронил сквозь зубы Очир. – Поманили большевички землей, а теперь отбирают обратно. Всех поголовно батраками сделать хотят.
– Ну, коллективизация – необходимая мера, – уверенно возразил Чагдар, – иначе города без продовольствия останутся. Видел бы ты, что в Ленинграде по весне творилось. На рынке цены задрали до небес. Сознательности-то у крестьян никакой. Хочу – продаю зерно по спекулятивным ценам, хочу – в земле сгною.
– Пóтом и кровью урожай достается, что ж его за так отдавать? Только-только мясо на кости нарастили, и нате вам… Сколько можно станицы грабить? Говорят: колхоз – дело добровольное, а скот уводят в общее стадо насильно!
Крыть Чагдару было нечем. Он решил сменить тему разговора, никак не решаясь заговорить об убитых.
– А Дордже чего такой смурной?
– Могилу бакши Борманжинова в Денисовской разрыли. Золото, видно, искали. Понятно, что пришлые. Местные-то знают, каким он был противником роскоши. Осквернили место. Останки пришлось перенести на общее кладбище. Там хоть сторож есть с берданкой.
– У меня тоже новости, – Чагдар наконец решился. – Жеребчика сегодня хотели увести.
Очир кинул в телегу сбрую, которую держал в руках, бросился к навесу, стал оглядывать жеребчика. Глаза его сузились, желваки заходили.
– Кто? – коротко спросил он.
– За базом лежат, – так же коротко ответил Чагдар. – Двое было.
– Молодец, – одобрил Очир. – Не забыл выучку. Что с трупами делать будем?
– В Зимовники свезем, в милицию сдадим. Пусть разбираются.
– А как докажешь, что они виноватые?
– Они до сих пор обрезы в руках сжимают.
– Нет, не так. Хоть ты у советской власти и в доверии, но лучше привезти милиционера сюда. Чтобы сам все увидел, – решил Очир. – Да и телегу марать не хочется.
– Хорошо, – кивнул Чагдар. – Отцу ты… вы сами скажете?
Когда Чагдар говорил по-русски, его все время подмывало обращаться к старшему брату на «ты». И каждый раз, когда нужно было «выкать», Чагдар делал над собой усилие или переходил на калмыцкий, где это звучало естественно.
– Завтра с утра всем скажу. А ночь мы с тобой напополам откараулим.
Ночь прошла спокойно, хоть Чагдару все время казалось, что за базом кто-то ходит. Он до рези в глазах всматривался в густоту августовской ночи, до судороги сжимая в руке револьвер. А чуть забрезжил рассвет, запряг кобылу и направился в Зимовники, в районный отдел милиции.
Дежурный милиционер спал за конторским столом, угнездив голову на ворохе бумаг. В розовой лысине отражалось солнце, венчик белобрысых волос вокруг макушки сиял короной. Кисть правой руки, на которой было наколото восходящее синее солнце, сжимала в пальцах химический карандаш. Чагдар нарочито громко хлопнул дверью. Милиционер дернулся, захлопал сонными глазами, поспешно нахлобучил форменную фуражку с кокардой, где серп и молот тоже купались в лучах восходящего солнца, только красно-золотых.
– Я с заявлением о нападении, – строго сказал Чагдар.
Белобрысый окинул его взглядом, оценил гимнастерку, галифе, ремень и сапоги.
– Грамотный? – поинтересовался милиционер.
– Высшее образование имею, – гордо отозвался Чагдар. – Только что окончил Ленинградский институт живых восточных языков.
Милиционер выпучил выцветшие, словно старое стекло, глаза, потом хохотнул.
– А что, бывают языки мертвые?
– Конечно. Латынь, например, старомонгольский…
– Ладно, – прервал белобрысый. – Мне этим голову морочить не надо. Бери бумагу и пиши: место нападения, обстоятельства, есть ли жертвы.
– Два трупа, – как можно будничнее обронил Чагдар. – Вот из этого нагана. – И выложил на стол оружие именной планкой вверх.
Белобрысый с осторожным интересом подтянул к себе ствол.
– «Тов. Уланову от правительства МНР», – прочитал он. – Мэенэр – это где?
– Монголия это. Был направлен туда советским правительством с секретной миссией.
– Вон оно че, – пробормотал милиционер и с уважительным кивком вернул наган Чагдару. – Вы извините, что я не сразу в вас героя революции распознал. Среди здешних калмыков в основном бывшие контрики попадаются, возвращенцы. И где же на вас напали?
– На хуторе Васильевском.
– Васильевском? – озадаченно переспросил белобрысый. – Он же нежилой вроде.
– Отец с братом у меня там, – неохотно пояснил Чагдар.
– Это как же? – озадачился белобрысый. – Единолично живут, что ли? Это и опасно, и против линии партии… Вы же, поди, партиец?
Чагдара словно плеткой оттянули. Как-то не задумывался он над этой связкой – своей партийностью и единоличным проживанием семьи.
– Вот прибыл на хутор, чтобы убедить отца переехать, и вовремя, похоже, – соврал Чагдар.
– Ладно, не пишите пока ничего, – решил белобрысый. – Сейчас мой сменщик придет, а мы с вами на место происшествия доедем и потом все оформим. Я продиктую, вы напишете. А то я уже зарылся в этих бумажках, мозоль вон какую набил, – показал покривившийся средний палец, похожий на преломившийся луч наколотого на кисти синего солнца. – Народец-то как с цепи сорвался. Трижды прав товарищ Сталин: чем дальше мы идем по пути социализма, тем больше у нас выявляется врагов.
Сменщик, грузный дядька с вислыми усами, был похож на старорежимного казацкого атамана.
– Опять чего случилось? – спросил усатый.
– Да вот товарищ двух бандюков подстрелил, – кивнул белобрысый на Чагдара. – Едем оформляться.
– Хорошо бы, чтоб те бандюки уже в розыске были. Хоть одно бы дело закрыли.
Чагдар с белобрысым вышли из здания. Чагдар сел за возничего, милиционер растянулся в телеге.
– Пока едем, введите в курс, – пробормотал и закрыл глаза.
Чагдар стал рассказывать. Когда дошел до перестрелки, сзади раздался мерный храп.
На базу их встречал Очир.
– Я там прикрыл их рогожкой, – буднично обронил он, – чтобы птицы не расклевали. Соки выходить начинают.
Рой мух вился над двумя серыми бугорками. Милиционер сорвал одну из рогожек и, просунув рукоятку плетки под горло убитого, приподнял голову. Это был старший. Чагдар мельком отметил на руке мертвеца такое же солнце, как на руке белобрысого.
Милиционер мелко перекрестился и тут же сделал вид, что отгоняет мух. Снял фуражку, отер со лба пот. Очир вдруг напрягся, вытянулся в струнку и словно одеревенел. Потом, сославшись на дела по хозяйству, ушел на баз.
Милиционер вывернул карманы убитых, в которых, впрочем, ничего кроме кисета с махоркой, спичек и корки хлеба не обнаружилось. Выдернул из окоченевших рук обрезы, засунул себе за голенища. Подпоров швы, стянул с убитых сапоги.
– Вещественные доказательства, – пробормотал он, укладывая сапоги в телегу.
В мазанке, куда зашли писать протокол, была только Булгун, подавшая им чай и сразу исчезнувшая за дверью.
– Вы их тут сами закопайте, – велел белобрысый. – И мой вам совет – съезжайте с хутора к людям, пока вас не порешили. Обостряется классовая борьба!
Когда Чагдар, отвезя милиционера, вернулся на хутор, вся семья была в сборе. Отец и Очир прокаливали на огне лопаты, ритуально очищая их от тлена, Булгун жарила борцоги, Дордже с молитвой кропил молоком во все стороны.
– Похоронили? – коротко спросил Чагдар.
Отец кивнул.
– Думаю, не узнал он меня, – обращаясь к отцу, сказал Очир. – Все-таки я тогда еще мальчишкой был.
– Кто? – не понял Чагдар.
– Да милиционер твой. Конокрад он бывший. Мы с отцом поймали его однажды в пятом году. Я его по метке опознал. Он как снял фуражку, смотрю – шрам, звезда паучья во лбу. Я эту звезду на всю жизнь запомнил…