– Отец, не отпускайте его больше в хурул, – Чагдар понизил голос. – Я этого говорить не должен, но… Готовятся массовые аресты священнослужителей. Всех, независимо от веры.
– Яхэ-яхэ-яхэ! – забормотал отец, обращая лицо к полке с бурханами и складывая ладони в молитвенной позе.
– И бурханов спрячьте. На их место портрет Сталина повесьте. Я вам привезу.
– Но калмыки не смогут жить без бурханов. Во что тогда верить? Человек не зверь, ему вера нужна.
– В великое коммунистическое завтра надо верить. Ни Христос, ни Будда не оставили людям учения, как сделать жизнь в этом мире лучше. Все обещания – только после смерти. А коммунисты знают, как устроить рай на земле.
– Пока только тащат в ад, – мрачно обронил Очир.
– Это всё временные трудности, – с жаром возразил Чагдар. – Приходится идти на крутые меры, чтобы изменить сознание людей. Вот я же видел своими глазами, какую жизнь устроили американцы в коммуне. Всех бы наших туда – посмотреть.
Очир покачал головой:
– Не поможет. Мы – другие. Триста лет мы, бузавы, на Дону среди русских прожили, а все равно всё делаем по-своему.
И Чагдар опять вспомнил слова Грум-Гржимайло про дух расы, который определяет ее верования, культуру и учреждения, и про медлительность перемен внутри рас. Но у Советского государства нет такого запаса времени. К концу века намечено построение коммунизма, пусть даже и в отдельно взятой стране. Но и внутри страны народов больше сотни. Если каждый народ будет дудеть в свою дуду, получится не коммунизм, а неразбериха.
– Вся эта особость нам боком выходит, – заметил Чагдар. – Будем и дальше упираться – вымрем. Советская власть нам и отдельный район, и всеобщую грамотность, и к управлению наших же поставила. Разве при царе такое было возможно?
– Не было, – согласился Очир. – Но жили мы богаче и вольготнее. Какие были табуны! Какие отары! И земельные наделы, не облагаемые никакими налогами, у каждой семьи. Сдал в аренду – и по осени получи с арендатора, деньгами или натурой.
– Бесполезный ваш спор! – отец поднялся от стола, держась за поясницу. – Что было, того не вернешь. А что будет, нам неизвестно. Жизнь перевернулась, это ясно. Но к нашему роду благоволит. Вы все трое уцелели. Живем хорошо, не голодаем. – Он повернулся к Очиру: – Чагдар высокое образование получил, в самом городе Ленина. Большим начальником стал. Жениться собирается. Есть надежда – продолжится род. Нам надо Чагдара во всем поддерживать. Завтра же запишусь в колхоз. И бурханов спрячу. Они же с нами останутся, только не на виду.
Очир не ответил. Даже если у него и были возражения, отцу перечить не принято. Накинул на плечи ватник и, пожелав всем спокойной ночи, вышел из дома.
Отец сел на кровать, кряхтя нагнулся снять сапоги.
– Позвольте мне, отец! – подскочила Булгун.
Отец с удовольствием посмотрел на нее.
– Ты теперь старшей невесткой будешь! – объявил он. – Придется тебе учить молодую, как правильно вести себя. Она, поди, забыла, если и знала. Из городской семьи. Городские – они обычаи мало блюдут.
– Да, отец, – смутившись, ответила Булгун.
Чагдар задумался. Трудно вообразить Булгун старшей невесткой. Цаган и по возрасту, и по всему остальному опережает свою будущую родственницу. И невозможно представить Цаган, стаскивающую сапоги со свекра. К ней обращаются не иначе, как «товарищ учительница» или по имени-отчеству. Все женщины в станице готовы ей услужить, пригласить в гости, попотчевать.
– Вы, братец, на печку ложитесь, – обратилась к Чагдару Булгун, торопливо прибирая грязную посуду. – Я чуть-чуть натопила, лежанка теплая, для ваших легких хорошо. Джомба в чугунке на загнетке, если вдруг ночью пить захотите.
Она пожелала мужчинам спокойной ночи и бочком выскользнула из мазанки. Чагдар прильнул к окну, увидел невестку, бегущую к кибитке в дальнем углу база. Они с Очиром всё еще спали там, хоть по утрам уже было зябко. Наверное, брат не оставляет попыток завести потомство, подумал Чагдар. Пусть бы уже понесла Булгун, может, Очир и отмякнет.
Чагдар полез на печную лежанку, где стоял густой дух сушеной полыни: Дордже заготавливал ее для воскурений – других благовоний достать теперь невозможно; раньше возили из Китая и Тибета, нынче путь закрыт, связи с реакционным Тибетом порваны.
Утром проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Оказалось, отец. Он радостно улыбался во весь рот, как улыбаются маленькие дети.
– Ну, сын, твоя взяла! – заявил Баатр. – Очередь стоит перед сельсоветом, прибежали все в колхоз писаться. Чулькины, которые вчера горлопанили, – первыми. Иди сам посмотри!
– А что мне идти, – почти спокойно ответил Чагдар, хотя сердце кричало от радости. – Я свое дело вчера сделал, а сегодня Мухайкин и без меня справится. Мне дальше ехать надо. Северо-Кавказская область взяла повышенные обязательства: добиться стопроцентной коллективизации уже к следующей весне. Не могу подвести руководство!
Уезжал Чагдар с хутора в приподнятом настроении. Не мытьем, так катаньем, как приговаривал крайкомовский инструктор, обучавший Чагдара методам коллективизации. Чагдар, не понявший значение русской поговорки, попросил дополнительных разъяснений.
– Ум у крестьянина, как грязное белье, – нашел сравнение инструктор, – и если горячими речами эти мозги от частнособственнической психологии отмыть не удастся, то берешь рубель и скалку и энергично разглаживаешь.
Видно, без угроз и принуждения не обойтись, понял Чагдар. Он никому не скажет, что калмыки и немцы как нацменьшинства района раскулачиванию не подлежат. А план по кулакам выполнит за счет хохлов, бежавших с Украины еще в Первую мировую и Гражданскую и уже крепко обросших хозяйством на землях района. Упрямый народец, их пустыми угрозами в колхоз не загонишь, перед ними спектакль с конфискацией разыграть придется. Надо ковать железо, пока горячо. Смысл этой русской поговорки был предельно понятен. От хутора Зюнгар до Иловайского хутора, недавно еще станицы Иловайской, сплошь заселенной калмыками до отступа к Новороссийску, а теперь полностью – пришлыми с Украины и Великороссии, всего 3 километра. Кто-нибудь из жителей Зюнгара в Иловайский весточку уже донес, подготовил почву. Пока там весь скот не пустили под нож – надо бы пересчитать количество, взять под контроль.
Погода испортилась: небо затянуло, накрапывал мелкий дождь. Ничего, не сахарный, не растаю, ухмыльнулся Чагдар, поднимая воротник шинели. Пегас бойко бежал по тропке вдоль русла речки, обильно заросшей камышом. Только бы зима была снежная, пожелал Чагдар и снова улыбнулся. Вот как поворачивает жизнь: раньше калмыки снежных зим боялись – не смогли бы кони, пасшиеся круглый год в степи, разгрести глубокий покров и добраться до мерзлой травы. А теперь хочется снега побольше, чтобы земля сильнее пропиталась при таянии: и для зерна хорошо, и для сбора сена. План-то по хлебозаготовкам все увеличивается и увеличивается.
Бах! Голова сама пригнулась, рука ослабила повод, а правая нога толкнула Пегаса в бок – тот почти мгновенно перешел с рыси на галоп. Судя по звуку, стреляли из обреза. Бах-бах! – хлопки слышались уже сзади. В голове застучал вопрос: зюнгарские или иловайские? Неясно. Что ясно: дальше коллективизация бескровно не пройдет.
На разгоряченном коне влетел он в Иловайский, напрямую к сельсовету, унаследовавшему рубленый дом калмыцкого станичного правления. Навстречу выбежали председатель и его заместитель в одних косоворотках, на ходу оправляя ремни; лица напряженные, красные. «Знали, что еду, – мелькнуло в голове Чагдара, – и знали зачем».
Он коротко поздоровался, попросил, чтобы обтерли коня. Заместитель гаркнул в дверь:
– Васька! Прибери коня, мигом!
Из сельсовета выскочил Васька, то ли подросток, то ли недоросток в рваном ватнике и непомерно больших сапогах – казалось, обе ноги его свободно войдут в одно голенище, – сгреб ладонями раструшенное у крыльца сено, принялся обихаживать Пегаса.
– Чаю не хотите откушать, товарищ секретарь? – осведомился председатель, отирая пот со лба. – У нас самовар как раз закипел.
– Своевременное предложение, – откликнулся Чагдар. – Горло сильно пересохло.
Председательский стол был накрыт как для праздника: рассыпчатая картошка, щедро посыпанная жареным луком, вареные яйца, соленые арбузы, румяные пирожки, витые булочки.
– По какому случаю? – осведомился Чагдар, кивая на стол.
Председатель и заместитель коротко переглянулись.
– Ну как же… – начал было председатель.
– Именины нынче у Петра Семеныча, – перебил его вдруг заместитель. – С утра благодарные бабы нанесли.
– Да-да, – подхватил председатель. – Сегодня же двадцать второе… Именины мои. Вы к нам прямо вовремя…
– И чай у нас сегодня настоящий! – добавил заместитель, указывая на цветастый заварочный чайник, венчавший ведерный самовар. – Вот, из реквизированного имущества.
– Давайте без застолья. У нас большая повестка. Стол для бумаг понадобится.
– Как, совсем всё убрать? – упавшим голосом спросил председатель. – Вы, может, едой нашей брезгуете, товарищ секретарь? Мы ж пока ваших вкусов не знаем.
– Вовсе нет.
Скользкую пищу Чагдар в рот брать не мог: никаких там соленых арбузов, жареного лука, вареников в сметане – сразу выворачивало.
– Пирожки с чем? – поинтересовался он.
– С рыбой. Жирный сом вчера попался…
С рыбой у Чагдара отношения тоже не сложились. Особенно с сомом. Тиной пахнет. Только с голодухи ел.
– Булки оставьте, – распорядился он. – Остальное раздайте нуждающимся. Вон Ваську вашего накормите.
– Васька! – заорал председатель в дверь. – Забирай весь харч и кликай комбедовцев!
Васька не заставил себя ждать. Под раздосадованными взглядами председателя и секретаря стол вмиг опустел.
– Садитесь под портреты, товарищ секретарь, – предложил именинник Чагдару свое место под строгими взглядами вождей революции. Ленин висел слева, а Сталин – по центру. Справа виднелся еще один гвоздь. Здесь до недавнего времени висел Троцкий, догадался Чагдар, но его сняли, а сдвинуть портреты не успели.