Чудесная справка, чудесная! Чагдар рассыпался в благодарностях и извинениях за внезапный гнев.
Заскрипела-запела лестница. Вниз спускался Дордже. Выглядел он уставшим. Лазарев торопливо поднялся ему навстречу.
– Ну, голубчик, отпускаю вас с неохотой. Они ведь даже не понимали, что вы такое бормотали. А какие преображения!
– Так я не с ними говорил, а с голодными духами, которые в них вселились, – тихо объяснил Дордже. – Просил духов угомониться, не буянить.
– Вот, видите, доктор, – вставил Чагдар. – Ведь он любому такое может сказать не таясь. Так что в справке вы всё правильно написали. Ну, брат, – обратился он к Дордже, – благодари доктора. Ты теперь в полной безопасности.
Глава 16Апрель – август 1937 года
Тик-тик, тик-тик – громко стучали кухонные часы. Тик-тик… Чагдар с раздражением взглянул на расписанный лозунгами циферблат. Два часа ночи. «Удешевим строительство!» Тик-тик… Два двадцать. «Снизим себестоимость!» Яркие настенные ходики «Точмех» старательно приближали неотвратимое завтра.
Чагдар сидел на кухне уже четвертый час, вымучивая текст своего выступления на завтрашних прениях партконференции. Проникнуться классовой ненавистью к председателю Совнаркома Пюрбееву и второму секретарю обкома Дедееву никак не удавалось. Не мог Чагдар поверить в то, что испытанный большевик товарищ Пюрбеев, именем которого названы колхозы и улицы, о котором сложены стихи и песни, оказался чужаком, покрывающим окопавшихся во властных структурах троцкистов. Тайные троцкисты, согласно заявлению первого секретаря Калмыцкого обкома товарища Карпова, руководили Верховным судом, земельным комитетом, строительным трестом, местной промышленностью, здравоохранением, управлением по делам искусств, издательством, радиокомитетом, союзом писателей, комсомолом. Их обвиняли в попытке оторвать Калмыкию от СССР и превратить ее в колонию японо-германских фашистов. Но это же невозможно! У Калмыкии нет выхода к внешним границам страны!
Чагдар знал в лицо и по имени всех, кого товарищ Карпов причислил к злейшим врагам партии и народа, к оголтелой банде убийц, шпионов и диверсантов. Со всеми еще неделю назад Чагдар считал за честь поздороваться за руку, его звали на дружеские посиделки, особенно сосед Монта Дедеев. И отказаться Чагдар не мог. Как откажешься, если тебя зовет в гости второй секретарь обкома? Чагдар ходил, но больше слушал, чем говорил. Не то чтобы ему нечего было сказать; просто собравшиеся общались на калмыцком, и их язык чище, чем его смешанный бузавский, да и быстрый донской говор звучал здесь как-то… инородно, что ли.
Олимпиада искусств всех вдохновила. Говорили о возрождении культуры, о переводе «Джангра» на русский, за который взялся Санджи Каляев… И вот уже в октябре 1935-го Калмыкия получает статус автономной республики – а с лета 1936-го ЦК требует выявлять и разоблачать притаившихся последышей контрреволюции.
Началось с низов, на уровне улусов и предприятий. Выявили, разоблачили. Триста шестьдесят человек исключили из рядов ВКП(б). Кое-кого арестовали: за антисоветскую агитацию, за укрывание троцкистов, за несогласие с политикой партии. Потом новый первый секретарь обкома Карпов навел критику на весь партийно-правительственный аппарат и в первую очередь на своего предшественника Анджура Пюрбеева, пониженного до уровня предсовнаркома. За притупление политической бдительности, вождизм и разведение семейственности.
В декабре казалось, что большая буря прошла мимо. Страна приняла новую конституцию, которая всех уравняла в правах: и бывших кулаков, и бывших лишенцев. Добавили в реестр советских праздников Новый год. По распоряжению из Москвы организовали для детей в Доме правительства новогоднюю елку. С Кавказа привезли и установили в актовом зале пушистую сосну. Нарядили, обложили ватой. Прилепили свечки. Раздали детям стихи. Самый ответственный стих доверили младшему сыну Пюрбеева, девятилетнему Льву: «Мы пляшем, поем и смеемся сейчас, нам весело жить на земле. И всё потому, что о каждом из нас заботится Сталин в Кремле!» Хорошо рассказал, с выражением, без запинок, все взрослые хлопали.
Дети елки сначала сторонились – родившиеся в степи, они никогда не видели мохнатых колючих деревьев, а потом осмелели, стали подходить, трогать ладошками. Когда появилась Снегурочка в голубой шубке, с белой косой из льняной пеньки, пришитой к шапочке, – всё согласно спущенной сверху инструкции, дети совсем развеселились. Йоська не отходил от Снегурочки ни на шаг, все пытался отщипнуть серебристую крошку с опушки ее костюма. Но когда показался Дед Мороз – длинноволосый, седобородый, краснощекий, с большим мешком и суковатым посохом, испугался и побежал к отцу. Вовка со смехом потянул брата назад – посмотреть, что у белого деда в мешке. Но до раздачи подарков дело не дошло.
Дед Мороз начал зажигать огоньки на елке и подпалил свою пеньковую бороду. Пенька вспыхнула, молодой артист из техникума искусств сдернул ее вместе с шапкой с приклеенными волосами и бороду. Горящий ком оказался на смолистой ветке, и уже подсохшая сосна полыхнула, как факел. Дети с визгом бросились врассыпную. Мужчины срывали с окон фланелевые шторы, сбивали пламя, женщины выносили малышей. Хорошо, Надя в тот день приболела и Цаган осталась с ней дома. Артиста, игравшего Деда Мороза, обвинили во вредительстве и дискредитации советских праздников. Что он сам сильно пострадал, во внимание не приняли. Йоська с той поры страшился огня и, когда по вечерам вдруг отрубали свет, просил, чтобы свечек не зажигали.
Пожар восприняли как дурное предзнаменование. И вот подступило… Когда 1 февраля «Правда» сообщила о смертном приговоре для бывших видных деятелей Советского государства, старых партийцев, а ныне шпионов, диверсантов и террористов Пятакова, Серебрякова и еще одиннадцати человек, в основном из Нархимпрома и Наркомата путей сообщения, стало ясно, что волны разойдутся по всей стране. Надеялись только на то, что в Калмыкии нет ни железной дороги, ни тяжелой промышленности, и потому волну пронесет мимо. Напрасно надеялись.
…За три часа основного доклада товарищ Карпов раскритиковал всех и за все, не оставив камня на камне. На уровне первичных организаций, на уровне улускомов, на уровне республиканского комитета – стало вдруг понятно, как низко пали партийные руководители сверху донизу. А рыба, как известно, начинает гнить с головы, и Пюрбеев с Дедеевым получили по полной порции верховного гнева. К концу трехчасового доклада товарищ Карпов уже хрипел. С заседания участники расходились, как с похорон.
А на следующий день открылись прения. И безудержным потоком хлынули изобличения уже изобличенных товарищем Карповым, а также других, еще не упомянутых в основном докладе бывших товарищей. Наркомюст Манджиев, зампред Главсуда Каплин, завлит Санджарыков, начупр милиции Поздняк, начальник НКВД Гриценко, перемежаемые рядовыми членами партии, делегированными на собрание с мест, призывали к жесткой и бескомпромиссной борьбе с троцкистскими последышами.
Чагдар два дня слушал грохот словесного камнепада, потеряв последние ориентиры, силясь вообразить, как будет жить республика, если половину руководителей в одночасье снимут с должностей. Сам он выступать вовсе не собирался. Но вечером второго дня прений уже на улице его догнал Хомутников и предупредил, что на завтра записал Чагдара в выступающие, и задача его – осудить деятельность Пюрбеева и Дедеева.
Чагдар опешил.
– Василий Алексеевич, почему я?
– Карпов мне сегодня указал, что ЦИК не имеет права отмалчиваться. – объяснил Хомутников. – Я свое слово скажу. А ты будешь выступать вслед за мной. Для усиления.
– Но Дедеев – мой сосед, все время приглашал меня к себе…
– Он приглашал. Ты ходил. А эти посиделки теперь расценивают как собрание националистов-обособленцев. Тебе молчать нельзя. Или окажешься в одной с ним компании.
Чагдар закрыл глаза. Ему очень захотелось исчезнуть, испариться, раствориться, не быть… Если бы не семья, он бы сегодня же подался в бега. Уехал бы куда-нибудь далеко-далеко. Но Вовке в этом году в школу. Надю поставили на очередь в детский сад. Цаган мечтает вернуться к учительству, а ведь не допустят, если он вдруг исчезнет. Семья якорила, привязывала прочно, не оставляла выбора.
В чем же может он обвинить Пюрбеева? Так, чтобы всем было понятно, что обвинения эти пустяковые. Чтобы было ясно самому Пюрбееву, что не от сердца винил, а был вынужден. Чагдар в десятый раз принялся перелистывать брошюру, написанную Пюрбеевым в начале 1930-х – о торжестве победы над кулачеством. На часах два сорок ночи. Зеленая гиря из бутылочного стекла, поднявшаяся уже под самый циферблат, казалось, втягивала в себя лозунг, прописанный в правом нижнем углу: «Пролетарии все стран, соединяйтесь!»… Есть! Есть зацепка! В брошюре ничего нет про пролетариат! Это понятно – неоткуда ему было взяться в калмыцкой степи в начале 1930-х.
«Товарищ Пюрбеев в своих печатных трудах совершенно смазал роль пролетариата, заменив пролетариат батрачеством и беднотой», – написал Чагдар и хмыкнул от очевидной нелепицы обвинения. «В них указывается, что в Калмыкии уже изжито закабаление бедноты кулачеством», – выдавил он из себя следующую фразу. Вообще говоря, к 1930 году всех кулаков действительно сослали. Но в 1934-м некоторые, отбыв сроки, вернулись на родину. Неимущими, но по сознанию все равно кулаками. И бедняки по старой памяти снова подчинились бывшим хозяевам. То есть тезис о том, что с кулаками к 1930 году покончили, оказался ошибочным. Значит, он, Чагдар, в данном вопросе критикует справедливо. Ну, и честно-то сказать, Пюрбеев в последнее время возвеличивал себя без меры. Старая традиция подвела. Люди всегда превозносили правителя. Пюрбеев принимал похвалы подчиненных за чистую монету. Потерял бдительность. Ослабил самоконтроль и самокритику. Но обо этом уже два дня без отдыха говорят. А вот про смазанную роль пролетариата еще никто не догадался.
Теперь надо что-то про Дедеева. Мерзко. Мерзко чувствовал себя Чагдар. Как он будет после завтрашнего выступления смотреть соседу в глаза? Впрочем, Дедеева, наверное, посадят. А жена его, дети? Их выселят? Жилплощадь ведь служебная. Квартира у Дедеевых хорошая, трехкомнатная, окна на две стороны… Какая гадость лезет в голову! Что же сказать такого, чтобы не навредить соседу еще больше?