«Товарищ Дедеев некритично относился к товарищу Пюрбееву, во всем соглашался и торопился выполнять его распоряжения, не поразмыслив над ними», – наконец вывело перо. Ну да. А где ж это видано, чтобы подчиненные не выполняли распоряжение вышестоящих? Такого не бывает. Партийная дисциплина должна быть железной. Глупость обвинения будет понятна всем. Теперь надо отвести угрозу от себя. «Товарищ Дедеев, пользуясь положением соседа, пытался втягивать меня в свою…» Организацию? Нет, организация – это угрожающе крупно. Группировку? Еще хуже. «…в свою группу», – завершил фразу Чагдар. Группа есть везде, даже у Йоськи в детском саду – младшая, средняя, старшая… «Я это понял, к сожалению, не сразу, поскольку между собой члены группы говорили на торгутском наречии, которым я не владею, но не признавался им в этом из вежливости». Для калмыков такое заявление – нелепица, но Карпов, Каплин, Поздняк и Гриценко в калмыцких говорах, к счастью, не разбираются.
А закончить нужно самокритикой. «Я уже пятый год работаю в Калмыкии и несомненно обязан был досконально изучить все диалекты. Но с учетом того, что рабочие совещания и переписка происходят на русском, я пренебрег этой важной возможностью, в чем искренне раскаиваюсь».
Чагдар перечитал, свернул листок вчетверо и встал из-за стола. На цыпочках пробрался в прихожую, положил бумагу в нагрудный карман френча, висевшего на вешалке. Накинул фуфайку и, стараясь не шуметь, вышел.
Водопровод и канализацию в наскоро построенных домах так и не подключили. Город по-прежнему испытывал серьезные проблемы с водоснабжением, и квартиры высокопоставленным работникам выделяли на первом этаже, сокращая для них расстояние к туалету и водоразборной колонке. Чагдару, руководителю второго ранга, квартира на первом досталась по счастливой случайности после какого-то назначенца, присланного из Москвы, но вскоре переброшенного в другой регион.
Чагдар открыл хлипкую подъездную дверь и втянул запах «Беломорканала». На лавочке у подъезда темнели две фигуры с папиросами в зубах, огоньки освещали русые чубы под лакированными козырьками. Две головы резко повернулись на скрип открываемой двери, а потом так же дружно склонились, разглядывая под ногами смятые гильзы окурков. «Мендвт», – поздоровался Чагдар. «М-м-м», – промычали в ответ парни, не поднимая лиц. Чужие, сообразил Чагдар. Что здесь делают в такое глухое время?
Когда Чагдар возвращался из сортира, на лавочке уже никого не было. Табачный шлейф тянулся из темного угла между дворовыми сараями. Чагдар обвел глазами спящий дом. За плотно задернутыми шторами соседского окна горела зеленым «ленинским» светом настольная лампа. «Дедеева пасут, – с тоской понял Чагдар. – Чтобы не сбежал». Втянул носом исходившую от «Беломорканала» тайную угрозу. Он знал, конечно, что этот канал построен силами тех самых кулаков, попов и бывших буржуев, о победе над которыми раньше времени объявил в своей брошюре товарищ Пюрбеев. И, наверное, не зря «Беломорканалом» назвали самые расхожие папиросы – крепкий, грубый запах их дыма подхлестывал всю страну, помогая трудовым миллионам бодро преодолевать ежедневные трудности и душевные колебания.
Квартира на первом этаже, школа для Вовки, садик для Нади и работа для Цаган – пропади всё пропадом! И все блага, полагающиеся ему по номенклатурной должности, показались такими неважными, такими незначительными на фоне тревожного запаха «Беломорканала», перебившего и аромат весенней травы, и олифовый душок масляной краски, которой в преддверии шестьдесят седьмой годовщины со дня рождения Ильича выкрасили дверь в подъезд.
«Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить» – когда-то эта строка из Маяковского красовалась в каждом совучреждении. Но надпись выцветала и ветшала и со временем была заменена на «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» в садах и школах и «Любимый Сталин – счастье народное!» в больницах, библиотеках и красных уголках. Какой была бы страна, если бы Ильич не умер? Другой, однозначно другой, но об этом даже думать опасно.
…Пюрбеева обвиняют в том, что он назвал младшего сына Львом. Он отговаривается Толстым. Но о его связях с Троцким знает в Калмыкии каждый партиец. Пюрбеев долгое время гордился дружбой с вождем победоносной Красной армии, пока Троцкого не выслали из СССР. Хорошо, что имена его, Чагдара, детей не несут опасности. Имя Ленина навсегда свято. Имя Надежды Константиновны Крупской, все еще здравствующей жены Ильича, тоже неприкосновенно. Ну, а Иосиф – это как главный козырь на руках, лучшее доказательство его, Чагдара, преданности партии и ее вождю.
Чагдар тихо вернулся в квартиру, ополоснул в умывальнике руки и лицо, погасил на кухне свет. На ощупь пробрался в спальню. Подошел к окну, выглянул в щелку между занавесками. Два папиросных огонька раскаленными иголками прокалывали темноту беззвездной облачной ночи.
Чагдару показалось, что в спальне стало невыносимо душно. Он протянул руку и приоткрыл тонко взвизгнувшую форточку. Со двора потянуло проклятым «Беломорканалом». Цаган резко села в кровати:
– Не надо! – запротестовала она. – Надюшу продует. Только-только перестала кашлять.
Чагдар поспешно захлопнул форточку. Кроватка Нади стояла у торцовой стены рядом с дверью, но у девочки слабые легкие, а может, Цаган слишком ее кутала – Надюша все время болела.
– Знаешь что, – прошептал Чагдар на ухо жене, забравшись под одеяло. – Езжай с детьми на море. Надю подлечишь. На первое время деньги есть, снимешь комнату, а потом устроишься на работу…
– Что-то случилось? – встревожилась Цаган.
– Пока нет. Но может. И тебе лучше быть подальше отсюда, там, где тебя никто не знает: ни чья ты дочь, ни чья жена.
– А ты? – хрипло спросила Цаган.
– А мне легче будет… маневрировать.
– Но ты же ничего такого не сделал, – сдавленно прошептала Цаган. – Что тебе могут предъявить?!
– Теперь для того, чтобы оказаться врагом народа, делать ничего не надо. Достаточно родиться до революции. Так что завтра с утра собирай вещи, самое необходимое. Всем говори, что едешь к моему отцу. На хутор тебя Сумьян отвезет. Оттуда Очир добросит вас до станции, купишь билет на поезд до Новороссийска. А дальше – по обстоятельствам.
– А как же ты узнаешь, где мы?
– Этого мне лучше пока не знать.
Рано утром Чагдар зашел к Хомутникову и попросил машину – отправить семью на хутор. Тот уже был на ногах и одет, сидел на кухне, пил джомбу, глотал, почти не жуя, свежеиспеченные борцоги. Василий Алексеевич был неравнодушен к мучному, и это сказалось на его когда-то мощной фигуре.
Машину Хомутников дал без лишних вопросов, поинтересовался только, готов ли Чагдар к выступлению в прениях. Чагдар коротко кивнул.
Жене велел грузиться, не дожидаясь его. Погладил по головам сонных детей, неловко обнял Цаган и обернулся лишь, когда вышел из подъезда – жена смотрела на него в окно, держа на руках улыбавшуюся Надюшу. Чагдар махнул им рукой.
Выступал он во второй части, ближе к вечеру, сразу после Хомутникова. Василий Алексеевич покаянно признавался в некритичном отношении к деятельности Пюрбеева, говорил, что критика при Пюрбееве была так зажата, что даже он, председатель ЦИК, боялся открыто указывать первому секретарю на недостатки в работе. Тут Хомутников, конечно, лукавил, просто он был в хороших отношениях с Пюрбеевым. А вот предшественника Пюрбеева Араши Чапчаева невзлюбил, не оставил в покое даже тогда, когда тот работал на Дальнем Востоке и ничего общего с Калмыкией уже не имел. Написал письмо в ЦК с копией в партийную организацию Хабаровского края с требованием «неминуемой кары». В марте прошел слух, что Чапчаева расстреляли как правооппортунистического клеветника на партию и советскую власть, хотя критиковал он не всю партию, а лично Пюрбеева и Хомутникова, допустивших спад сельскохозяйственного производства в Западном улусе, и было это три года назад. Влиятельный человек Хомутников, большие заслуги у него перед партией и страной, больше, чем у Чапчаева и Пюрбеева, в Москве с ним считаются.
Как выступал, Чагдар помнил плохо. Самому казалось – блеял, как баран. Мечтал, чтобы на его выступлении сломался микрофон, но микрофон работал исправно и динамики усиливали каждый его вдох и каждое сглатывание. На присутствующих Чагдар не смотрел, тем более на тех, кого критиковал – Пюрбеева и Дедеева. Но когда зал принялся оглушительно хлопать в конце его короткой речи, он вздрогнул и поднял глаза. Люди сидели с застывшими ледяными, ничего не выражавшими лицами – только ладони, казалось, жили и энергично двигались отдельно от замороженных тел.
Самого Чагдара никто в выступлениях не задел, никто не припомнил ему участия в посиделках «беспринципной» группы. А стихов в честь Пюрбеева и Дедеева он не слагал, «Джангра» на русский не переводил, инициатив не проявлял.
Вечером приплелся в примолкшую квартиру, свет зажигать не стал, чтобы не видеть обескураживающей пустоты еще вчера наполненных жизнью комнат. Стащил у порога сапоги, прошел в спальню и ничком бросился на кровать, которая пахла Цаган. Когда запах стал привычным и более не воспринимался, Чагдар переполз к кроватке дочери, встал на колени и уткнулся носом в подушку. От подушки исходил нежный детский аромат. Когда перестал ощущать и этот запах, поднялся и перешел в комнату мальчишек. Белье на узких железных кроватях, на панцирных сетках которых Вовка и Йоська любили попрыгать, пахло совсем иначе: металлом, солидолом, бензином. Мальчишки бредили машинами и готовы были облизать каждый приезжавший во двор автомобиль. Чагдар лег на Вовкину кровать и забылся…
Вопреки ожиданиям, и в последний день партконференции его никто не упомянул, не покритиковал, не указал на недостатки в работе. Чагдар подумал, что погорячился со спешной отправкой семьи. Хомутников и его подчиненные были словно по тайному уговору исключены из списка критикуемых. А может, и был такой уговор.
С этого дня Чагдар пропадал на работе с раннего утра и до позднего вечера. Не только потому, что тяжко было находиться в пустой квартире, но и чтобы не сталкиваться с Дедеевым, целыми днями сидевшим у окна за письменным столом и порой выходившим из дома к подъезду покурить в компании стороживших его гэпэушников. Охрана, сменяя друг друга, теперь дежурила на лавочке круглыми сутками, не таясь, запах «Беломорканала» пропитал подъезд и стал привычным, и дворничиха Клавдя, которую нелегкая судьба занесла в жаркую полупустыню из благодатного Воронежа, негромко ворчала себе под нос, выцепляя тощей метлой окурки из-под лавки: «Ишь, соколики, у темноте урну-то не видють».