– Вы для меня и так много сделали, – покачал головой Чагдар. – Дальше я уж сам.
И Чагдар протянул председателю свое заявление. Тот взял лист, но читать не стал, а пристально, с прищуром посмотрел Чагдару прямо в глаза. Чагдар взгляд выдержал.
– По-моему, ты большую ошибку совершаешь, – Хомутников опять обтер лоб платком, нервно расстегнул верхнюю пуговицу светлого летнего кителя. – Давай я тебя отпущу на денек в отгул. Выспишься, подумаешь еще.
– Василий Алексеевич, я вас не хочу подводить, – твердо сказал Чагдар. – Туберкулез в стадии обострения заразен.
Хомутников тяжело опустился в рабочее кресло, развернул на столе и разгладил ладонью заявление. Достал из нагрудного кармана свою знаменитую ручку с золотым пером завода Сакко и Ванцетти – подарок от ЦК – и поперек всей страницы поставил росчерк: «Не возражаю», подпись и дату.
– Дела передашь своему заместителю. Удостоверение – в канцелярию. Ключ от квартиры – коменданту. Грузовик для вывоза вещей я тебе выделю. Давай лечись! Будь здоров! – Протянул Чагдару бумагу и, не вставая, пожал руку.
Выходя из кабинета, Чагдар оглянулся. Хомутников сидел, опустив голову, и скручивал в жгут носовой платок, пробуя на разрыв.
На родном хуторе Чагдар не задержался и на сутки. Выгрузил пожитки, отпустил грузовик обратно в Элисту, а ближе к вечеру сказал отцу, что отправляется в Новороссийск к семье.
– Тебя выгнали? – только и спросил отец на прощание.
– Нет, по собственному желанию, – как можно спокойнее ответил Чагдар.
– А разве так бывает? Разве желания теперь учитываются?
– Иногда, – улыбнулся Чагдар.
Он молча обнял Дордже, тот тоже молчал, только губы шевелились. У растерянной Булгун в глазах блеснули непрошеные слезы, и она тут же их сморгнула.
– Привет младшей невестке и племянникам, – тихо выговорила она. Булгун, похоже, единственная из семьи поверила, что Чагдар едет к своим.
У Чагдара и впрямь было сильное желание повидать семью. Найти, обнять, убедиться, что у них всё в порядке, и тогда уехать со спокойным сердцем подальше. Но он уже слышал про закон о заключении в лагеря жен врагов народа и не имел права рисковать Цаган и детьми, которых рассовали бы после посадки матери по детским домам для перевоспитания.
Враг народа… Он – враг народа! Он, боровшийся на стороне народа с семнадцати лет, всю жизнь старавшийся ради его блага. Он не менял жен, не искал личных выгод, не поддерживал националистов – нельзя же всерьез считать посиделки у соседа собранием обособленцев! На этом пункте своих рассуждений Чагдар обычно вспоминал про белогвардейское прошлое Очира и религиозное настоящее Дордже и сникал. Он не враг, конечно, но укрыватель. Однако его братья никому не делают зла, честно работают в колхозе вот уже сколько лет… Но тут всплывала жена непролетарского происхождения, хоть и сирота. И крыть уже было нечем.
Свой френч тонкого сукна Чагдар поменял на ростовском базаре на дешевую пиджачную пару и сатиновую рубашку. Там же расстался с сапогами, купил ботинки – шнурки все время норовили развязаться и попасть под подошву. Новый облик его был нелепым и жалким, зато и неузнаваемым. С ежиком недельных усов, в серой кепке со сломанным козырьком – незадачливый простодушный нацмен ни дать, ни взять. Партбилет зашил в подкладку пиджака, партвзносы оплатил при отъезде из Элисты на год вперед. Оплатил бы и за больший срок, но не хотелось вызывать подозрений у секретаря ячейки. С учета сниматься не стал.
Куда ехать – знал с самого начала. Во всем СССР был только один крупный город, где человек его внешности не привлекал бы особого внимания, – Ленинград. Там в институтах и на разных курсах повышения квалификации обучался весь север и восток необъятной страны.
До Ленинграда добирался две недели. Поездов избегал, прыгал с попутки на попутку, ночевал в домах колхозника, а порой в сараях и на сеновалах. Представлялся Уланом. В Ростове говорил, что едет в Воронеж, в Воронеже – что в Липецк, в Липецке – что в Тулу. Москву объехал по дуге через Рязань, Владимир и Ярославль. Боялся, что водители и случайные попутчики будут расспрашивать кто такой, откуда, куда, зачем едет, но люди стали удивительно нелюбопытны и неразговорчивы. Чагдару это было только на руку, хоть и поражало без меры.
Он каждый день ждал, когда появится в «Правде» заметка или статья про разоблачение национал-троцкистов в Калмыкии. Но главной газете, видно, было не до маленькой республики. Националисты вдруг одновременно подняли головы по всей стране: «Правда» громила руководство Киргизии и Узбекистана, Чечено-Ингушетии и Карелии. Везде одно и то же, как под копирку: вождизм, троцкизм, шпионаж…
Ленинград – большой город, но мало кто из соучеников Чагдара по монгольскому разряду все еще работал там. Чагдар надеялся на Николая Поппе, с которым вместе ездил в монгольские экспедиции. Теперь Поппе стал большим человеком, член-корреспондентом Академии наук СССР, главой отдела монгольских исследований в Институте востоковедения. К тому же депутатом райсовета.
Город, откуда Чагдар уехал десять лет назад, заметно изменился. Сказать, что теперь он нравился Чагдару больше, – покривить душой. Ленинград и раньше, в 1920-е, подавлял помпезностью. Но тогда город напоминал потрепанного буржуя в дорогой, хоть и облезлой шубе, под которой скрывалось ветхое белье. А теперь буржуй нацепил прямо на шубу серый рабочий халат, а поверх еще и аксельбант из кумачовых лозунгов – очень странное сочетание. Но улицы стали чище – это факт. Рытвины сровняли, дороги подлатали и продолжали благоустраивать. На зданиях вдоль Невского проспекта надстраивали этажи или меняли крыши. Памятники почистили от птичьего помета. Зимний дворец выкрасили в красный цвет, правда, штукатурка уже успела облупиться, словно само реакционное здание не желало примириться с торжеством советской власти.
Чагдара радовало многолюдье, особенно в центре: в толпе-толчее легче затеряться. Трехвагонные трамваи с висевшими в дверях гроздьями пассажиров, тренькая и грохоча сновали взад и вперед, но не справлялись с потоком людей. Им в помощь на улицы Ленинграда выкатились рогатые троллейбусы. На площади у Московского вокзала стояли аккуратные ряды таксомоторов. Жизнь кипела. Пестрая толпа, в которой смешались военные и штатские, городские форсистые гражданки с короткими прическами и косолапые крестьянки в выгоревших платочках, пружинистые спортсмены и развязные жиганы, текла нескончаемой рекой. В ларьках продавали квас и сладкую воду. В кинотеатрах шли «Веселые ребята». Афиши зазывали на бега и скачки. Живи и радуйся! Но лица людей были напряженными, угрюмыми, а взгляды – подозрительными и озабоченными.
Идти к членкору в обтрепанном виде Чагдар не хотел. По старой памяти отправился на Мальцевский рынок, где и в 1920-х была вещевая толкучка. Там, наскоро примерив в подворотне пиджак и прикинув брюки, Чагдар купил отлично скроенный полушерстяной костюм серо-стального цвета. Сгорбленный в дугу седенький еврей потел, постоянно оглядывался, руки тряслись – то ли от волнения, то ли от старости.
– Чего же вы так боитесь, если не спекулянт? – удивился Чагдар.
– Нам по положению можно шить только на заказ, а продавать заранее пошитое нельзя! – объяснил портной. – Лишат меня членства в артели, если поймают. И еще оштрафуют! Хорошо, что милиция теперь ходит вся в белом – издалека видно.
Чагдар бережно уложил покупку в чемодан. Он был доволен: в таком костюме можно хоть куда. Оставалось привести в порядок обувь. Здесь же, на Мальцевском рынке, когда-то работал чистильщиком ассириец Садо, верзила с выдающимся птичьим носом и роскошными усами, кончики которых он залихватски закручивал вверх и прихватывал клеем. Когда Садо нагибался, чтобы почистить обувь клиента, усы, казалось, вот-вот выколют ему глаза. Помогали отцу в работе трое сыновей, теперь, наверное, выросших.
Будка чистильщика была на старом месте, но закрыта на большой накладной замок. Рядом в газетном киоске скучала молодая девушка в ажурной нитяной беретке – сквозь дырочки вылезали непокорные кудряшки.
– «Правда» есть? – поинтересовался Чагдар.
– Да что вы! С утра все газеты разобрали. Какая очередь была!
– А что там сегодня? – встревожился Чагдар.
– Да как же? – удивилась его неосведомленности девушка. – Сегодня день авиации. На первой полосе портреты всех беспосадочников. Мне так нравится товарищ Чкалов! Такое волевое лицо! Настоящий герой!
Чагдара удивило это словцо – «беспосадочник». Да, пожалуй, если ты Герой Советского Союза, то тебя, наверное, не посадят.
– А точно у вас ни одного номера не осталось? Я бы почитал прямо тут, пока чистильщика жду. И тотчас бы отдал.
Радостное возбуждение в момент исчезло с лица газетчицы.
– Не дождетесь вы чистильщика, – сообщила она шепотом. – Их артель, того, накрыли. Мне сказал дворник, что все ассирийцы были иранскими шпионами. Наш директор едва открестился – тоже могли бы забрать, развел тут осиное гнездо…
Чагдар почувствовал, что у него холодеют руки. Ведь и вправду, мог Юханна Садо быть шпионом. Служил в молодости в британских войсках в Мосуле, в Ленинград приехал из Майкопа, а туда – из Бейрута. Он сам все это Чагдару рассказывал, еще в 1920-х, без утайки.
– А вы к нему по какому вопросу? – вдруг быстро спросила газетчица.
– Обувь поваксить хотел, – Чагдар указал на ободранные носы своих ботинок. – Такая незадача.
– А у меня и вакса есть, и щетка, – сообщила девушка; наклонилась и достала из-под прилавка картонную коробку. – Позавчера в его будку с обыском приходили. Шнурки, новые щетки, непочатый гуталин – всё забрали как вещественные доказательства. Замок поменяли. А начатую банку и старые щетки за порог выбросили. Я и подобрала. Подумала, пригодится. И правда. Люди-то по старой памяти всё идут сюда и идут.
Она протянула коробку с обувными причиндалами Чагдару, вынесла ему и свою табуретку. Чагдар принялся за работу. Девушка стояла рядом и трещала не умолкая. Казалось, слова лезут из нее так же непроизвольно и настойчиво, как кудряшки свозь ажурную беретку.