Будда сидел в своей нише непривычно голый, в одной лишь бронзовой накидке, и, казалось, мерз в холодной хмари ленинградской осени, сочившейся сквозь световой фонарь. Шафрановый халат и полотнища были сняты со статуи по распоряжению завхоза, «чтобы обеспечить доступ к телу для демонтажа». Раздет был не только Будда, раздет был весь дацан. Из молельного зала вынесли шапки лам, книги, музыкальные инструменты, сняли со стен иконы-танка с изображением добрых и гневных божеств – отправили в Музей истории религии, который открылся в Исаакиевском соборе. Потом скатали ковер, лежавший в зоне для простираний, и обнаружили свастику.
Даже если бы ламы, жившие при дацане, и не были уже арестованы как агенты «японско-бурятского контрреволюционного центра», после обнаружения свастики всех бы забрали как пособников и шпионов гитлеровской Германии. А скажи товарищам из Большого дома на Литейном, что свастика символизирует след Будды, они бы и Будду причислили к основателям фашизма.
За спиной хлопнула дверь, средняя из трех, в которую полагалось входить только высшим ламам. По мелким, торопливым шагам Чагдар понял: явился завхоз с проверкой.
– Пойдет, Константин Иванович? – спросил Чагдар не оборачиваясь.
Завхоз просеменил по неокрашенному краю на противоположную сторону и встал там, наклоняя голову то вправо, то влево.
– В тусклом свете не видно. А при солнце, может статься, опять проявится.
– Кто не знает, тот не увидит, – заверил Чагдар.
Гассар нервно потер подбородок.
– Теперь все лупами вооружились. В цепи ученого кота на школьных тетрадках – и там свастику обнаружили. А тут вон какая здоровая. Узнает кто, и мне тогда крышка!
– Ну, вы тут при чем? Свастика на полу с дореволюционных времен, – попытался подбодрить завхоза Чагдар.
– А ты откуда знаешь, Гайдар Петрович? – подловил его Гассар. – Ты же всего год как в Ленинград приехал.
– Монахи говорили, – нашелся Чагдар.
– А ты им больше верь! Шпионы твои монахи! – И, помолчав, добавил: – Были шпионами.
– Они не мои! – отмежевался Чагдар. – Я за лечением к ним ехал.
– Нашел к кому! В Ленинграде полно хороших врачей…
– Да кто бы меня принял без прописки? А тут пообещали…
– Кто пообещал?
– Настоятель бывший.
– И где теперь тот настоятель?
– Уехал на родину, в Бурятию, умирать…
Лыко-мочало, начинай сначала. Чагдар уже в десятый раз рассказывал Гассару историю своего появления в дацане. Понимал: проверяет его завхоз. Хамбо-лама Агван Доржиев и правда уехал в октябре прошлого, 1937 года в Забайкалье, в родной дацан. А то, что арестовали настоятеля в Улан-Удэ, Чагдар мог и не знать, если бы внучатый племянник ламы, душеприказчик и наследник Сандже Дылыков не поделился с ним этим скорбным известием. Чагдару Сандже жалко: такой смертельно опасный груз – дацан с двумя жилыми домами в придачу – свалился на плечи юному аспиранту-японисту Института востоковедения. Осложнялось дело тем, что Дылыков с женой и двумя детьми жил при дацане в бывшей квартире хамбо-ламы. А вслед за крамольным наследством пришло известие, что дядя до последнего прибежища не доехал. Сандже стал ходатайствовать перед Ленсоветом о передаче дацана в госфонд. Но имелась закавыка: по соглашению 1927 года храм считался достоянием буддистов четырех стран, принимавших участие в его строительстве – Тибета, Монголии, Бурятии и Калмыкии.
– Умер уже? – не отставал завхоз.
– Кто?
– Да настоятель.
– Не знаю, – пожал плечами Чагдар.
– А что, у тебя разве связи с бурятами нет?
– Нет, я ж калмык.
– Калмык? – завхоз делал вид, что страдает провалами в памяти. – Из Калмыкии, значит?
– Нет, – Чагдар позволил себе подпустить в голосе некоторое раздражение. – Из Ростовской области я, область в прошлом году выделили из Азовско-Причерноморского края.
– Из глубинки, значит? – уточнил Гассар. – А разговариваешь что-то очень грамотно.
– Учителем русского языка долго был, – устало объяснил Чагдар и, чтобы прекратить дознание, попросил: – Мне бы скипидару, кисть окунуть, чтоб не засохла.
– Нет, ты давай уж все закрась. И это тоже, – завхоз указал на изображение лотоса.
– А цветок-то зачем? – оторопел Чагдар. – Лотос – символ чистоты.
– Сегодня символ чистоты, а завтра – неизвестно, – многозначительно произнес Гассар. – Замазывай!
– Как скажете, – пожал плечами Чагдар. – А вы, Константин Иванович, из немцев будете?
Гассар аж взвился.
– Я – из немцев?! Моя фамилия исконно русская, со времен Ивана Грозного в списках, владимирскому боярину дарованная в знак высочайшего расположения!
– Так что ж, вы из бывших?
Завхоз понял, что в запале сболтнул лишнего.
– Да нет же, род наш давно обеднел, – забормотал он. – Семья к революции была почти пролетарской. Пойду поищу тебе скипидара, – Гассар суетливо направился к выходу. Средняя дверь гулко хлопнула.
Чагдар насухо вытер кисть и положил рядом с банкой на газету, привычно проверяя, чтобы на листе случайно не оказалось портретов Сталина, Молотова или Ежова. Для хозяйственных целей самый безопасный – последний лист любого издания. Глаз зацепился за извещение: «Партийная Коллегия Комиссии Партийного Контроля просит Богаева Ф. И., Белякова В. Я., Семенова А. П. и Кокарева Л. А. сообщить свои адреса и место работы. Просьба ко всем товарищам и организациям, знающим местонахождение перечисленных лиц, сообщить об этом в коллегию». Такие извещения не редкость. Много партийцев пытаются раствориться теперь среди народных масс.
Ловко он завхоза поддел, может, прекратит допытываться. А лотос, выложенный цветными плитками на полу, жалко замазывать, к тому же сохнет краска при низкой температуре долго, а дров закупили мало и топят теперь помещение вполсилы. Навряд ли до Нового года водворится здесь физкультурная база областного комитета профсоюза рабочих жилищного хозяйства, в аренду которому передали здание. Чагдар очень рассчитывал на промедление и по мере возможности этому способствовал. И вот почему.
Монаху, чьего имени он даже не знал, севшему в затвор в далеком 1935-м и жившему в келье под самой крышей храма, до завершения обета затворничества в три года три месяца и три дня оставалось всего лишь двенадцать суток. Весь прошедший год Чагдар втайне готовил для монаха в подвальной кухне пустой рис и вареные овощи и выносил за ним горшок. Это была часть завещания старого настоятеля своему племяннику, не прописанная на бумаге, но предполагавшаяся к исполнению.
Старый хамбо-лама возлагал на затворника большую надежду по защите целостности храма. Именно за такой срок по вычислениям буддийских мудрецов кармическая энергия способна трансформироваться в энергию мудрости. И коль скоро старый хамбо-лама не счел возможным нарушить уединение монаха, у Чагдара не было выбора, кроме как принять к исполнению просьбу Агвана Доржиева. Хамбо-ламе Чагдар был обязан своим спасением.
Старый настоятель позвал Чагдара приехать в Ольгино на беседу как раз в тот день, когда арестовали всех оставшихся обитателей дацана. Простое то было совпадение или он, Чагдар, такой везучий – не ему судить. Только уходил он из благостного дацана погожим солнечным днем 3 сентября, ничего не подозревая. Поздоровался с земляком, вернувшимся с утренней рыбалки, сложил овощи с огорода в ивовую корзину в подарок хамбо-ламе, прикрыл мешковиной и пошел на станцию, рассчитывая вернуться тем же вечером.
Однако встреча затянулась. Хамбо-лама дотошно расспрашивал Чагдара об обстановке в Калмыкии. Может, проверял, тот ли человек Чагдар, за кого себя выдает, а может, и впрямь не имел иных способов узнать, что там творится.
Что поразило Чагдара в старом настоятеле, так это почти неподвижная мимика при удивительно притягательном взгляде. Наполненные теплотой глаза жили отдельно от застывшего лица. Судя по страшно распухшим, похожим на слоновьи, ногам, хамбо-лама должен был испытывать сильную ревматическую боль, но ни на лице, ни в глазах это не отражалось. Однако недаром же он выбрал жить вне дацана, видно, не в состоянии был подняться на верхний этаж.
Чагдар очень тревожился, как встретит его хамбо-лама. Как ни крути, а они идейные враги: советская власть уничтожила все плоды подвижнической жизни Агвана Доржиева во имя распространения веры. Но за всю продолжительную беседу Чагдар ни разу не почувствовал ни напряжения, ни фальши в дружелюбно-ровном голосе старого настоятеля. А когда Чагдар процитировал наизусть по-монгольски строки из его «Забавных приключений», хамбо-лама растрогался, лицо расплылось в улыбке, но он тут же вслух укорил себя за тщеславие.
Добро на проживание в доме при дацане Чагдар получил. Получил и дозволение дожидаться приезда ламы-лекаря, деля комнату со своим земляком Куберлиновым.
Последний пригородный поезд на Ленинград уже ушел, когда беседа закончилась, и Чагдару предложили заночевать в доме настоятеля – большая честь. А рано утром Чагдар потихоньку поднялся и, не тревожа хамбо-ламу, поблагодарил ухаживавшего за ним монаха за гостеприимство и поспешил на станцию…
Еще издалека понял, что в дацане что-то случилось. Ажурные ворота, всегда запертые, были распахнуты настежь. Дорожка из ракушечника, ведущая к храму, вся усыпана узкими полосками из молитвенных складней. Обрамлявшие дорожку кусты акации смяты, некоторые вырваны с корнем. Нижние ветви деревьев, на которые паломники привязывали с молитвой разноцветные тряпицы, обломаны. Двери, ведущие в храм, заперты и опечатаны.
Чагдар выскочил с храмовой территории и побежал к жилому дому. Скользнул глазами по окнам – никого. Дверь в парадное раскрыта, подперта кирпичом. Перед входом валяются осколки фарфоровой посуды, обломки лакированного китайского столика… Вход в магазин тоже настежь. Чагдар заглянул внутрь. Занавески с окон содраны, все ящички выдвинуты, содержимое: порошки, лекарственные шарики, сушеные грибы и травы – высыпано на пол. Задняя дверь сорвана с петель.
Чагдар пробежал сквозь магазин во двор. Там царил хаос. Бочки, в которых засаливали на зиму рыбу, опрокинуты, по серебристым рыбьим тушкам ползали навозные мухи. Разломан и летний курятник. Ни одной ку