рицы, ни одной индюшки, так поразивших Чагдара своими размерами, – только перья, налипшие на раздавленные яйца в опустевших гнездах. Поленницы разорены, дрова раскиданы по всей округе, будто кто-то играл ими в городки. Из флигеля вытащены деревянные чаны, в каких замачивали белье, днища пробиты брошенным здесь же топором.
– Мерзавцы! – сжав челюсти, процедил сквозь зубы Чагдар.
Чагдар видел в жизни большие погромы. Да что там погромы! Он видел выжженные дотла станицы и изуродованные тела, видел реки, несущие вздувшиеся трупы, и красные от крови снежные поля. Но то было в годы Гражданской, когда классовая ненависть взрывала людей изнутри и жажда мести пожирала остатки человечности. А теперь совсем другое время. Советская власть победила окончательно и бесповоротно, зачем же крушить мебель и давить яйца? Бессмысленное разрушение – вот чего Чагдар не мог понять и принять.
Да и последние монахи, которых отсюда забрали, – Чагдар никогда не видел более смиренных, более поглощенных внутренней жизнью людей. Они вместе копали огороды, ловили рыбу, плели корзины. Они были обыкновенные люди, всего лишь украдкой собирались на молитвы. Но чем эти молитвы могли повредить советской власти? Это же пустые слова, обращенные к несуществующим защитникам веры… Смешно, конечно, что далекие от буддизма окрестные жители приходили в дацан с подношениями и просьбами совершить защитную молитву от ГПУ для себя и своих близких. Но на что только не готов человек, когда ему страшно! Готов молить и Будду, и Аллаха, да хоть самого черта, лишь бы спастись. И наверняка молили. Но кто из них уцелел?
А вот он, Чагдар, ни на кого не уповает, жизнь сама уводит его из-под удара. Он мог погибнуть во время Гражданской, мог в Монголии, когда ликвидировали Джа-ламу. Но уцелел. Его негнущаяся в запястье рука стала малой платой за отсеченную голову колдуна. Когда Чагдару сказали, что голова Джа-ламы в конце концов оказалась в Эрмитаже, он в 1926-м ходил в музей специально, чтобы взглянуть на дело рук своих. Обошел весь отдел Дальнего Востока, но экспоната не увидел. Владимирцов объяснил ему потом, что голову Джа-ламы держат в запасниках, куда посторонним вход воспрещен. И ведь никому не скажешь: «Какой же я посторонний? Имею к голове самое прямое отношение: срубал ее с плеч». Чагдар тогда рассудил так: раз судьба не дает встретиться с прошлым, значит и не надо…
Когда рассосался в горле ком ярости, когда отхлынула горячая волна гнева, он с дрожью понял: судьба опять пощадила его. Он даже не хотел знать почему. Просто принял этот дар с благодарностью.
Первым порывом было бежать, бежать немедленно. Документы и деньги при нем, партбилет перекочевал в подкладку нового костюма. Вот только долг его – сообщить о случившемся старцу.
Чагдар открыл дверь, ведущую на черную лестницу, и услышал шаги, медленные, но легкие. Он замер. Тот, кто шел навстречу, тоже остановился.
– Вас послал Агван Доржиевич? – раздался сверху немолодой женский голос.
Произношение было питерское, коренное: со свистящим «с», с твердым, как жужжание шмеля, «жы» вместо дребезжащего «жь».
Чагдар поднял голову. Свесив в пролет непокрытую, гладко зачесанную седую голову, на него смотрела женщина. Круглые очки блеснули, поймав свет из входной двери. Чагдар неопределенно кивнул – то ли соглашался, то ли отрицал.
– Значит, племянник его уже предупредил, – приняв кивок за подтверждение, продолжала женщина. – А я постучалась в их квартиру – дверь не открыли. Думала, их тоже… А там ведь два малыша…
Женщина спустилась к Чагдару. Одной рукой она прижимала к себе глиняный кувшин, обвязанный сверху тряпицей.
– Ираида Степановна, – представилась женщина. – Живу здесь неподалеку. Принесла сегодня молоко для ритуала, а тут… Вот… – трясущимися руками передала она кувшин Чагдару.
– Чагдар.
– Гайдар? – Ираида Степановна, видно, плохо слышала. – А по отчеству?
– Баатрович.
– Петрович? – переспросила Ираида Степановна.
Пусть будет Петрович, решил про себя Чагдар. Так и стал он Гайдаром Петровичем.
Шаги. Теперь уже реальные шаги, из настоящего времени. Снова завхоз.
– Слышь, Гайдар Петрович, отложи-ка пока это дело. Там грузовик мячей привезли. Надо в подвал снести.
– Целый грузовик? – удивился Чагдар. – На что же так много?
– А как же! На первомайском параде каждый физкультурник несет в руках мяч. Белая майка, белые трусы, белые тапочки, белый мяч! Загляденье! – Константин Иванович мечтательно прикрыл глаза.
– А что же после выступления с такой прорвой мячей делать?
– Чудак человек! – засмеялся Гассар. – Хранить до следующего парада! На что же нам такую хоромину под физкультурную базу выделили? Чтобы все помещалось: и мячи, и кольца, и весла, и декорации всякие. Хранить в сухом, прохладном месте!
Чагдар поднялся и поспешил во двор. Кузов грузовика, подкатившего задом к самым ступеням дацана, был полон картонных коробок. Долговязый шофер уже отвернул брезентовый полог и открыл задний борт. Теперь, задрав голову и придерживая от падения фуражку, он с любопытством рассматривал портик здания. Увидев Чагдара, подошел, подал руку. Поздоровались.
– Не пойму, что за диковина! – озадаченно проговорил водитель. – Тут что же, охотники молились на удачу?
– Почему охотники? – не понял Чагдар.
– Так вон же на крыше две оленихи. А между ними – мишень.
– Это не мишень, это колесо учения.
– Учения? – переспросил шофер. – А чему учили?
– Как жить во благо всех живых существ.
Водитель потер нос, подумал, хмыкнул.
– Невозможно. Вон олень хочет жить, а человек желает его убить и съесть, чтобы жить самому. А из шкуры пимы сделать. И шубу. И вообще на свете много всякой дряни. Разве можно жить во благо тараканов, вшей, комаров или крыс? От них одна зараза! Вредное было учение, – заключил он. – Ну, давай разгружать, что ли? Еще-то работники есть или мы с тобой вдвоем колупаться будем?
– Больше нет. Штат пока не утвердили.
– Плохо. Дождь того и гляди пойдет, картон весь размокнет. Может, завхоз подсобит?
Чагдар приоткрыл дверь в дацан.
– Константин Иваныч! – позвал он.
«Ы-ы-ы-ы», – гулко откликнулся зал.
– Поднимись-ка в свою голубятню! – раздался откуда-то сверху требовательный голос.
«У-у-у!» – загудел зал.
Сердце Чагдара ухнуло. Зачем это завхоз полез на самый верх? Он выше второго яруса, где раньше размещалась библиотека дацана, никогда не поднимался. Чагдар обитал в келье на самом верхнем этаже с той поры, как в опустевший дом при дацане Ленинградский коммунхоз вселил новых жильцов из очередников-горожан. Именно из его кельи вела на чердак приставная лестница, где сидел в затворе монах, которого опекал Чагдар.
До сих пор завхоз в его келье не бывал. Дел у него и без «голубятни» невпроворот. А Чагдар убеждал Гассара, что там ничего, кроме сломанной мебели и хлама, нет.
Чагдар рванул наверх. Завхоз стоял, задрав голову, и указывал на свиток с изображением грозного Ямантаки, который прикрывал вход на чердак.
– Что это? – мрачно спросил Константин Иванович. – Почему у тебя под потолком идол висит? Снимай немедленно, благо тут и лестница есть.
– Константин Иванович, вас шофер спрашивает…
– Подождет шофер.
– Там мячи в картонных коробках. Дождь пойдет – все размокнет.
Завхоз внимательно посмотрел на Чагдара.
– Трусишь, что ли? Я заметил, ты и тех уродов, что в молельном зале по стенам висели, снимать не стал. Мне пришлось. Может, ты верующий?
– Да нет, я совершенно неверующий, – торопливо проговорил Чагдар. – Но у меня правая рука плохо работает. А так, чтобы и за лестницу держаться, и снимать, мне несподручно. Вот появятся в штате еще работники, и снимем.
– Черт с тобой, – Гассар решительно подошел к лестнице. – Я сам сниму. Подстрахуй!
Чагдар взялся рукой за левую балку лестницы. Сейчас Гассар снимет свиток и увидит за ним дверку. И полезет внутрь. А там, за тонкой переборкой, в полной темноте в позе лотоса сидит человек, больше похожий на зверя: косматый, бородатый, весь в пыли и паутине… Чагдар и вообразить не мог, что будет дальше. Лишь бы у завхоза оказалось крепкое сердце и стальные нервы.
А Гассар уже торопливо взбирался по перекладинам. Снизу казалось, что лысая голова его норовит боднуть рогатого Ямантаку прямо в огромный складчатый живот. Многочисленные руки победителя царя подземного царства, расходившиеся веером от плеч до колен, подрагивали от сотрясения лестницы будто в едва сдерживаемой ярости.
Начищенные до блеска ботинки завхоза были уже на уровне головы Чагдара. Теперь Чагдару мнилось, что лысина Гассара достигла клыкастого рта Ямантаки – самого нижнего из девяти пирамидой выстроенных ртов. Двадцать семь глаз гневного божества взирали на дерзкого человека. Завхоз не замечал этих взглядов. Зато Чагдара трясло так, что стучали зубы.
Гассар обеими ногами встал на предпоследнюю ступеньку и, опершись одной рукой о стену, другой принялся дергать свиток за верхнюю планку, чтобы скинуть шнур с гвоздей. Раздался негромкий сухой треск – и подошвы завхозовых ботинок скользнули вниз, а подбородок с глухим стуком зацепился за одну из перекладин.
– Ум-м-м, – замычал завхоз, отталкиваясь руками от лестницы. Лестница зашаталась, Чагдар едва удержал ее. Завхоз мешком шлепнулся на пол, скрутился от боли калачиком. Щека и лысина были расцарапаны, будто кто когтями полоснул…
Гассара спускали с третьего этажа под руки вдвоем с водителем. Константин Иванович не мог наступать на левую ногу, скакал со ступени на ступень и стонал – говорить он не мог. Вызвали карету скорой помощи, и завхоза увезли.
Сложив все мячи в подвал и расписавшись в накладной у шофера, Чагдар поднялся к себе в келью, посмотрел наверх. Ямантака хитро щурился и белозубо скалился. Не переусердствовал ли защитник, наказывая Гассара, Чагдар раздумывать не стал. Не ему об этом судить. Быть может, Ямантака спас Константина Ивановича от внезапного сердечного приступа. А может, перекладина просто треснула от старости. Ясно одно: Чагдар снова чудом избежал опасности, на этот раз – опасности разоблачения.