Чагдар никак не мог отделаться от мысли, что он попал в какой-то фантасмагорический сон, который длится и длится. Из черного картонного репродуктора, закрепленного на одной из четырех колонн при входе в дацан, крайней левой – колонне Истины страдания, в шесть утра раздавалось «Вставай, проклятьем заклейменный…». Этим же призывом и заканчивалась в полночь всесоюзная радиотрансляция. С рассвета на Комендантском аэродроме в соседних Колымягах начинались тренировочные полеты. В устье Большой Невки, несущей свои воды вдоль парадных ворот дацана, возвышался над набережной революционный крейсер «Аврора». А он, Чагдар, коммунист, просрочивший уплату партвзносов на три месяца, уже второй год стережет покой монаха-затворника, который, по утверждению экзальтированной старушки, призван концентрацией мысли трансформировать кармическую энергию наказания в энергию благости и очистить пространство от влияния злых сил.
Перед предстоящим военным парадом по городу курсировали усиленные патрули, шла массовая проверка документов. В дацане официально никто не проживал, и к Чагдару не являлись ни управдом соседних жилых домов, ни участковый. Он словно бы оказался невидим – может быть, так сказывалось влияние затворника?
Ираида Степановна пришла к Чагдару вечером 6-го и осталась ночевать у него в келье. Погода с утра была премерзкая, ветреная, с неба сыпался дождь. Из репродуктора барабанили бравурные марши, сливаясь в единую какофонию с ударами капель о крышу дацана.
Чагдар растопил буржуйку, поставил греться доверху наполненный пятилитровый чайник. Лестницу для устойчивости подпер большой тумбой. Выдвинул из-под кровати лохань. Ираида Степановна приготовила мыло, мочалку, полотенце, ножницы, расстелила на полу газеты. Чистое белье положила на топчан. Вид у нее был торжественный. Взволнованным голосом она давала Чагдару последние наставления, вычитанные ею в книгах по эзотерике:
– Вы, Гайдар Петрович, звоните в колокольчик не резко. Позвонили и приглядитесь, открыл глаза или нет. Если нет, тогда снова позвоните. Пока глаз не откроет, не трогайте его. Когда убедитесь, что открыл, коснитесь его ладони. Сообщите, что срок затвора истек. Сразу не спускайте. Пусть вперед разомнет ноги, походит там в полутьме. У него от дневного света голова может закружиться, имейте в виду. Поговорите с ним, убедитесь, что он в сознании. Да, перед спуском обрежьте ему ногти. А то ведь за лестницу взяться как следует не сможет.
Чагдар изумлялся продуманности действий, которые предлагала ему старая женщина.
– Если бы просветленный не был монахом, я бы ассистировала вам при купании. Я, знаете ли, в германскую войну сестрой милосердия служила. Мужских приватностей не стесняюсь. Но тут особый случай. Нам нельзя нарушать запретов.
Чагдар только кивал.
– Я буду ждать на втором этаже. Если просветленный даст разрешение поклониться ему, вы меня позовете.
Ираида Степановна надела пальто и вышла за дверь.
Репродуктор дослал в пространство последние аккорды марша «Если завтра война…» и сообщил, что все радиостанции Советского Союза ведут трансляцию с Красной площади. На трибуну Мавзолея уже поднимались товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, а Чагдар в это время с крючком в руке лез вверх к свитку, изображавшему победителя бога смерти Ямантаку. Аккуратно поддел шнур, на котором держался свиток, и бережно спустил полотно вниз, свернул и хотел было спрятать под топчан, но вспомнил, что изображения бурханов не должны касаться пола, и сунул свиток под одеяло.
Из репродуктора донеслось многоголосое «Ура-а-а!». На Красную площадь выехал нарком обороны маршал Ворошилов. Под рапорт командующего парадом маршала Буденного Чагдар снова полез наверх с ножницами и колокольчиком в кармане. Распахнул дверцу каморки на всю ширину, прислушался. По крыше барабанил дождь, пахло пылью, старым деревом, влажным кирпичом. Но человеком почему-то не пахло.
Чагдар пригнул голову, переступил через порог и заглянул за перегородку. Монах сидел боком к нему, не шевелился, глаза его были закрыты. Тронутые сединой, до пояса отросшие волосы напоминали металлическую мочалку. Борода свисала с лица длинными неопрятными клоками. Бордовый зипун сливался по цвету с кирпичом стен, и казалось, что голова монаха висит в воздухе сама по себе. Ноги были прикрыты овчиной, руки лежали на коленях ладонями вверх, отросшие ногти загибались внутрь.
Как же он умудрялся есть с такими ногтями, изумился Чагдар. Он вынул колокольчик и тихонько позвенел у монаха над ухом. Монах раскрыл глаза, но взгляд был туманный, рассеянный…
– Время закончилось! – сообщил Чагдар. Монах не отозвался. Чагдар сообразил, что монах, возможно, по-русски не понимает. Тогда он повторил фразу по-монгольски. Монах еле заметно кивнул.
Спускались по лестнице под фанфары из репродуктора, извещавшие о начале парада и конце трехлетнего затвора монаха, который не понимал или забыл русский язык. Глаза его страдали от избытка света, он невольно жмурился. Ноги не держали. Спускался он, сидя на плечах Чагдара, с трудом перехватывая перекладины почти прозрачными кистями рук. Голые ступни больше напоминали журавлиные лапы: посеревшая от пыли кожа да кости. Ногти на ногах пришлось откромсать в полутьме наверху, чтобы не цеплялись за перекладины. Но странно было, что от человека, не мывшегося больше трех лет, не исходило никакого зловония.
Буржуйка уже хорошо нагрелась, и в келье было тепло и влажно от кипевшего чайника. Чагдар, присев на край постели, спустил монаха на топчан, но того вдруг стало трясти мелкой дрожью, как бывает при ознобе. Видно, так возвращалось к обычной жизни его тело.
Снаружи из репродуктора доносился торжественный голос маршала Ворошилова: «Товарищи! Истекший двадцать первый год нашей славной истории мы отмечаем новыми победами и достижениями…» Глаза монаха были по-прежнему зажмурены, он даже прикрыл уши ладонями и отвернулся от света.
Чагдар стащил со своей кровати одеяло и занавесил одно из окон, на другое прикрепил свиток с Ямантакой. В келье заметно потемнело. Голос маршала Ворошилова зазвучал глуше: «Канула в вечность вместе с царями, дворянами, капиталистами и кулаками неизбежная голодовка и гибель многих миллионов тружеников земли…»
Монах открыл глаза. Взгляд был неосмысленный, голова заваливалась набок.
«Гордо смотрит вперед наш колхозник. Он, как и весь советский народ, знает, что руководимое великой коммунистической партией советское государство способно побеждать всех своих врагов, в том числе и враждебные силы природы…»
Чагдар достал из кармана колокольчик и снова позвонил над ухом монаха. Монах повернулся на звук и уставился на язычок, будто что-то вспоминая, но это воспоминание требовало большого усилия. Чагдар вложил колокольчик в ладонь монаха, вышел из кельи и поспешил на второй этаж. Чем ниже он спускался, тем громче раздавался голос из репродуктора: «Советский Союз живет под сенью новой Сталинской конституции, самой демократической и славной конституции торжествующего социализма…»
Ираида Степановна в волнении прогуливалась по периметру галереи, водя ладонью по световым витражам, созданным Николаем Рерихом и изображавшим восемь драгоценностей буддизма: пару рыб, белую раковину, сосуд, лотос, знамя, бесконечный узел, зонт и золотое колесо. Увидев Чагдара, с надеждой воскликнула:
– Разрешил?
– Он пока не пришел в себя. Но один я не справляюсь. Прошу вашей помощи.
– Конечно, конечно, – с готовностью закивала Ираида Степановна и первая устремилась к лестнице.
«Советская женщина успешно соревнуется с мужчиной на всех поприщах социалистического строительства…»
Чагдар хмыкнул себе под нос. Да, без женщин как без рук. В прямом смысле.
Вдвоем дело пошло лучше. Чагдар поддерживал обессилевшего монаха, а Ираида Степановна поила его сладким чаем, обстригала волосы, готовила воду для мытья.
Маршал Ворошилов из репродуктора продолжал докладывать генсеку Сталину и стране: «Агентура наших злейших врагов – троцкистско-бухаринские предатели – вредители и шпионы в истекшем году пытались вести свою гнусную подрывную работу…»
Один из таких врагов лежал теперь перед Чагдаром. Если кому и повредил этот монах, то самому себе. Таких изможденных людей с усохшим до скелета телом Чагдар видел только во время голода. Но тогда до крайности людей доводили обстоятельства, а здесь – добрая воля.
– Вы чувствуете излучение, идущее от просветленного? – восторженным шепотом вопрошала старая теософка, натирая ноги монаха камфарным маслом для усиления циркуляции крови.
– Нет, – честно отвечал Чагдар. – Ничего такого. Только запах камфары.
– Ну как же так, Гайдар Петрович? Меня прямо-таки волной накрывает.
– У меня, Ираида Степановна, одна забота – поставить просветленного на ноги раньше, чем наш завхоз вернется к исполнению служебных обязанностей. И уехать из Ленинграда, пока меня этот климат вконец не извел.
Ираида Степановна согласно закивала:
– Да, вам бы надо к Бадмаеву, племяннику того Бадмаева, который, знаете, цесаревича Алексея еще пользовал и весь светский Петербург. Он тибетскими лекарствами лечит. Институт восточной медицины возглавляет! – Ираида Степановна подняла вверх указательный палец, придавая значимость сказанному. – Горького лечил от туберкулеза и Толстого, Алексей который.
– Я не Горький, – улыбнулся Чагдар.
– Николай Николаевич очень дружен был с хамбо-ламой. Я вам письмо для него напишу. Он и справку дать может, что вы были на излечении.
– Спасибо!
– Спасибо! – как эхо отозвался монах, которого Чагдар уже перетащил на тюфяк, а Ираида Степановна накрывала одеялом.
– Заговорил! – всплеснула руками Ираида Степановна.
– По-русски! – облегченно выдохнул Чагдар.
– Высокочтимый! – обратилась к нему Ираида Степановна. – Благодарю судьбу и всех богов за величайшую честь быть здесь с вами в эту минуту.
– Оммм! – негромко произнес монах.
– Оммм! – отозвалась Ираида Степановна, сложила руки в лотос и низко поклонилась. Чагдар, совершенно не задумываясь, сделал то же самое.