Снаружи донесся финальный возглас речи Клемента Ворошилова: «Да здравствует наш Сталин!» – а дальше гул, похожий на шум морского прибоя, – бурные продолжительные аплодисменты…
Монах, который носил тибетское имя Гьяцо и приехал в Петербург из Бурятии по вызову хамбо-ламы несколько лет назад, поправлялся довольно быстро. Через неделю, поддерживаемый Чагдаром, он уже мог спускаться в молельный зал и совершать простирания перед образом Будды. Делал он это по ночам при единственном зажженном светильнике-зуле, но Чагдару казалось, огонек столь ярко и многократно отражается в позолоте на гигантской фигуре, что отблески его видны с улицы. Он даже выходил во двор, чтобы убедиться, что это не так. И хотя Гьяцо никаких ароматических порошков не воскурял, Чагдару мнилось, что в дацан вернулся храмовый запах. И не только ему. Ираида Степановна тоже это почувствовала. Она говорила, что воздух наполнился молитвенным словом. Но, может, это был остаточный запах, исходивший от пятицветных знамен-баданов. Сшитые по кругу из флажков-лоскутков и образующие длинные пустотелые цилиндры, они все еще оставались висеть в молельном зале.
Чагдар испытывал неимоверное внутреннее напряжение. Он ожидал возвращения на работу завхоза или появления кого-то, кто заменит Гассара на время болезни. Проходя по утрам мимо Будды, Чагдар мысленно молил его о благополучном исходе «операции» и тут же сам себя ругал за реакционную религиозность. Показывать Гьяцо посторонним было пока нельзя. Лицо монаха будто застыло в полуулыбке, а с таким выражением люди по улицам Ленинграда не ходят. А в сочетании с ненормальной худобой полуулыбка выглядела вызывающе и привлекла бы внимание любого постового или патрульного.
Целые дни проводил Гьяцо в келье, готовый в любой момент взобраться в свою каморку, которую вместо свитка с Ямантакой теперь прикрывало белое знамя добровольного спортивного общества «КИМ». Если появится завхоз или кто еще, Чагдар объяснит, что держит знамя у себя на глазах для сохранности от плесени. Но так не могло продолжаться бесконечно. Гьяцо предстоял самостоятельный путь к далекому Байкалу, и лучше бы отправить монаха туда до наступления морозов. Но прежде надо было вернуть его как-то к реальности, и Чагдар отважился вывести Гьяцо на улицу.
На другом берегу Большой Невки – меньше 100 метров по мосту – на Елагином острове раскинулся парк культуры и отдыха, получивший имя Кирова после убийства популярного в народе первого секретаря Ленинградского обкома. С наступлением ранних ноябрьских сумерек там не оставалось ни души кроме конных патрулей. Для них Чагдар придумал легенду, что он выгуливает родственника, поправляющегося после тяжелой болезни.
Ираида Степановна принесла для Гьяцо толстое пальто на вате, оставшееся еще от покойного мужа, инженера-путейца, отпоров меховой воротник, медные пуговицы и хлястик, чтобы пальто не выглядело буржуйским. Она предлагала и сопровождать монаха на прогулках – присутствие пожилой женщины должно было, по ее мнению, успокоить патруль, но такую жертву Чагдар категорически отверг: у Ираиды Степановны на попечении был внук. Дылыкова Чагдар тоже не вовлекал: у молодого научного сотрудника Монгольского кабинета Института востоковедения теперь трое детей на руках мал мала меньше.
В первый вечер Гьяцо задохнулся от избытка кислорода, стоило им только выйти за порог дацана. Ковылял медленно, опираясь на палку. А дойдя до реки, не смог ступить на мост: от вида текущей воды у него закружилась голова.
В следующий вечер мост длиной в 90 метров они с трудом, но преодолели. Шли долго, с остановками. Гьяцо то и дело цеплялся за перила и повисал на них, передыхая. Добравшись до ближайшей скамейки, рухнул обессиленно. Но на лице по-прежнему сияла улыбка.
– Зачем вам нужно было это самоистязание? – задал Чагдар давно мучивший его вопрос.
– Самоистязание? – не понял Гьяцо.
– Ну, затвор. В мире ничего не поменялось. А своему телу вы нанесли серьезный вред.
Монах ответил не сразу, собираясь то ли с мыслями, то ли с силами.
– Когда я был маленьким мальчиком, бабушка водила меня в дацан, – заговорил он по-монгольски. – Она говорила, что в этом месте люди становятся Буддами и святыми. Я смотрел на бурханов и чувствовал исходившую от них энергию величия и покоя.
Он помолчал, подняв глаза к небу.
– А потом наступили тяжелые времена, – продолжил Гьяцо. – Умерла бабушка, погиб отец. Я осознал, что люди не могут избежать рождения и смерти. Люди, которые дарят тебе счастье, люди, без которых нельзя жить, однажды оставляют тебя. Я снова и снова приходил смотреть на бурханов. Вокруг лилась кровь, а бурханы, казалось, отдыхают и ничто не может их потревожить. Я подумал: если есть способ стать Буддой, я стану монахом прямо сейчас. И стал.
– Но ведь не каждый монах проходит через затвор, – заметил Чагдар.
– Затвор – это лучшее, что случилось со мной в жизни. «Чем тяжелее испытание, тем дальше ты продвинешься», – говорил мне хамбо-лама. Я и сам понимал, что не так-то легко открыть ворота мудрости, живя обычной жизнью: чувства и желания обуревают. Всё в этом мире во власти суеты. Закрывшись от мира, я наконец обрел свободу. Я мог ежедневно каждую каплю энергии посвящать практике. Я научился понимать свой ум, истинный ум и омраченный.
– Вы теперь просветленный?
– Ну что вы! Я до сих пор цепляюсь за свое земное «я». «Я» за пределами жизни и смерти мне еще предстоит увидеть. И, полагаю, довольно скоро. А пока пойдемте обратно в тепло. Холод легко переносится в состоянии медитации, а в обычной жизни худому человеку всегда зябко.
Последние метры до дацана Чагдар фактически тащил монаха на себе, а спать положил в подвале на спортивные маты, потому что подняться по лестнице в келью у Гьяцо не осталось сил.
Чагдар решил изменить маршрут прогулок и ходить пока только по твердой земле. Конечно, улицы Старой и Новой Деревни, на границе которых стоял дацан, трудно было назвать твердыми. Пропитанные ноябрьскими дождями, они представляли собой непролазную торфяную грязь вперемежку с глубокими, не просыхавшими до морозов лужами. Однако время подгоняло.
Следующим вечером они вышли из дацана, повернули налево, за угол, в Липовую аллею и неспешно двинулись в сторону станции. Чагдар планировал дойти до железной дороги – обычного хода минут десять от силы, но в темпе монаха все тридцать – и повернуть обратно.
Фонари в аллее не горели. Темной была и соседствующая с дацаном «Вилла Катри», огражденная высокими железными решетками. Что размещалось теперь в бывших дачных хоромах жены питерского банкира, Чагдар не понимал. Иногда из окон дацана видел, как подъезжают к усадьбе черные легковушки, но разросшиеся кусты и деревья даже зимой надежно скрывали новых постояльцев от посторонних взглядов.
Чуть дальше по улице затявкала собака. Псы из соседних дворов, казалось, только и ждали сигнала. В один миг все пространство по цепочке на сотню метров вперед наполнилось брехливым лаем. Гьяцо зажал уши. Прогулка опять не задалась. Чагдар тронул монаха за плечо, предлагая вернуться.
Неожиданно на территории виллы зажглось сразу несколько огней. Чагдар потянул монаха за рукав, пытаясь укрыться за стволами старых лип, тотчас же набросивших на ухабистую улицу ажурную сетку теней. Но Гьяцо словно завяз в болотистой почве, стоял столбом: видно, слишком много вдруг обрушилось света и звуков на его неокрепшее восприятие.
Собачью какофонию перекрыл резкий скрип усадебной калитки.
– Эй, кто тут?
Чагдар вжался в морщинистый ствол дерева. Два человека в шинелях двигались к Гьяцо, у каждого в одной руке пистолет, в другой – фонарик. Глаза монаха были зажмурены. И вдруг Чагдар увидел, как по контуру фигуры Гьяцо побежало голубоватое свечение, и это не был отсверк фонариков, испускавших обычный желтый свет.
– Руки вверх! Шагай сюда! – раздалась громкая команда.
Гьяцо резко отнял ладони от ушей, взметнул вверх, но ладони были направлены не вперед, а повернуты друг к другу, и двинулся на зов, будто заскользил по ровному льду.
– Эй-эй! Не так быстро! Стрелять буду! – в голосе кричавшего слышалась паника.
Между тем стремительно удалявшаяся от Чагдара фигура Гьяцо становилась все ярче и все прозрачнее.
– Антихрист!
– Чур меня!
Два выстрела грянули одновременно. Чагдар инстинктивно вжал голову в плечи. Тум! Тум! – дерево, за которым прятался Чагдар, приняло в себя обе пули. Чагдар выглянул из укрытия. Контур тела Гьяцо стал вдруг резко сжиматься: раз – шар, два – точка, три – черная прозрачная пустота…
– Господи, пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас! – раздался дребезжащий, прерывающийся голос.
– Дядь Петро, что это было? – спросил второй, осипший от крика.
– Нечистый дух! В чухонских гнилых болотах их прорва! Церкву-то здешнюю закрыли, крест сняли, вот и повылезали бесы! На нас ведь с тобой теперь крестов тоже нет… Айда в каптерку, Богородице-защитнице молитву сотворим. Только ты смотри не проболтайся.
– Не, я могила! А спросят, в кого стреляли – что говорить?
– А в воров. Пытались, мол, через забор лезть… А стрелять начали – убегли…
Опять заскрипела, потом лязгнула, закрываясь, кованая калитка. А сердце Чагдара продолжало колотиться, словно пыталось вырваться за пределы грудной клетки. Он стал свидетелем… чего?
Ухода в тело света, объяснила ему потрясенная Ираида Степановна, ждавшая в келье их возвращения с прогулки. Она услышала выстрелы и предположила самое худшее.
– Вы избранный, Гайдар Петрович, избранный, – не уставая повторяла она. – Вы лицезрели чудо, понимаете?
– Это было похоже на сон. Он вознесся, не оставив ни тела, ни даже одежды.
– Она испепелилась.
– Допустим, испепелилась… В моей голове все равно не укладывается. Я вроде бы видел, но не готов поверить. Может, он как-то спрятался? Вдруг вернется? Я дверь в подвал оставлю открытой на всякий случай…
Но монах не вернулся. Зато на следующее утро вернулся к служебным обязанностям завхоз Гассар. Он опирался на палку и немного шепелявил. Внимательно-подозрительно осмотрел Чагдара.