От станции до санатория он пошел пешком. В отличие от ленинградского, московский снег хрустел под ногами, и Чагдар воспринял это как хороший знак. Да и небо в Москве казалось выше, и ветер был не такой пронизывающий, и настроение наконец стало бодрым. В зимнем парке было тихо и малолюдно – разгар рабочего дня, школьные уроки еще не закончились. Мамки и няньки выгуливали малышей на санках, дворники чистили и посыпали песком дорожки. Огромные деревянные ящики закрывали на зиму гипсовые скульптуры. Точно такие же стояли на Елагином острове в Ленинграде, и Чагдар даже мог угадать по размеру ящика, что внутри: пионер-горнист, метатель диска или девушка с веслом. Девушка с веслом своей откровенной обнаженностью напоминала мраморную Диану из Русского музея, и Чагдар удивлялся, как можно в советской стране так напоказ выставлять наготу. Он не раз видел, как отдыхающие, проходя мимо, стыдливо опускают глаза, и только мальчишки-подростки откровенно пялятся, хихикая и толкая друг друга локтями. Чагдара, самим положением в дацане принужденного к воздержанию, скульптура не на шутку распаляла, и в сладких снах воображение рисовало ему обнаженную Цаган… с веслом. Но днем он гнал от себя мысли о жене и детях. Иногда, правда, представлял Вовку в шортах и с горном – он бы гордился, если б сын научился горнить. Лишь бы все у них было благополучно. Цаган сильная и умная, она вытянет, успокаивал себя Чагдар.
4-й Лучевой просек вывел Чагдара к Поперечному просеку. Слева вытянулось каменное одноэтажное здание с полукруглым фронтоном. На фронтоне надпись: «Санаторий имени доктора А. Н. Алексина». Письмо, которое Чагдар вез от Ираиды Степановны, было адресовано вдове доктора, которая и сама теперь достигла звания профессора. Ираида Степановна с восторгом рассказывала об этой потрясающей, по ее выражению, паре. Доктор до революции пел в Большом театре с великим Шаляпиным, а потом, когда в семье случилась трагедия и у доктора умерла первая жена, тоже певица и актриса, он полностью отдал себя медицине. Лечил от туберкулеза и Чехова, и Горького, и еще каких-то великих людей.
– Сгорел в служении, – вздыхала Ираида Степановна, передавая Чагдару письмо. – Но жена самоотверженно продолжила дело мужа. Такие люди!
Лишь бы только ее не арестовали, как Бадмаева, тут же возникла в голове Чагдара неприятная мысль. Слишком уж очевидна стала взаимосвязь: если человек был деятелен еще до революции, чистка не пропускала его в дальнейшую социалистическую жизнь, будь он хоть трижды заслуженный перед партией и народом.
Чагдар потянул на себя тяжелую дверь и не успел закрыть ее изнутри, как к нему уже подскочил вахтер:
– Посетитель или на лечение к нам?
– Мне бы профессора Алексину увидеть.
Глаза вахтера вмиг остекленели:
– У нас такая не работает.
– Перевели в другое место?
– Не имею сведений.
Расспрашивать дальше было опасно. Предчувствие не обмануло Чагдара. Он пробормотал «до свидания» и, пятясь, вышел на крыльцо. Сначала медленно, потом все быстрее зашагал в сторону метро, время от времени останавливаясь у запорошенных снегом скамеек, как будто передохнуть, а на самом деле – проверить, нет ли за ним хвоста.
Итак, полечиться в Москве не вышло. Может, и впрямь поехать в Крым? Знать бы, что происходит сейчас в Калмыкии. Пока жил в Ленинграде, по утрам как на молитву ходил к стенду у железнодорожной станции, где каждый день наклеивали свежий номер «Правды». Просматривал статьи и заметки от корки до корки, пытаясь найти хоть крупицу правды о Калмыкии. Но в «Правде» не было ничего. По центральному радио тоже полное молчание, как будто такой республики и не существовало. Возможно, пересажали всех журналистов, умеющих хорошо излагать мысли по-русски, предположил Чагдар.
Он смел рукой снежок со скамейки у Центральной эстрады, снял с плеч мешок. Лицо пощипывало, а уши, прикрытые шапкой, горели, да только не от мороза. Чагдар снял шапку, подпорол подкладку, достал опасное письмо, разорвал на меленькие клочочки, а обрывки кидал потом понемногу в попадающиеся по дороге чугунные урны.
Он мог узнать в «Мосгорсправке» адреса живших в Москве именитых земляков, но, поразмыслив, не стал этого делать. Возможно, он объявлен в розыск и появление его в квартире любого калмыка могло быть опасным для обеих сторон. Ведь за недоносительство тоже грозило заключение, а то и расстрел. Но желание узнать хоть что-нибудь о родине было неодолимым.
На Саратовский вокзал каждый день приходили поезда из Сталинграда, ближайшего к Калмыкии железнодорожного вокзала. И Чагдар решился. Он поедет на вокзал, дождется поезда, найдет среди пассажиров незнакомого калмыка и все вызнает. Надо бы только надеть пальто и сапоги, лежавшие у него в мешке: появляться перед земляками в затрапезном виде Чагдару не позволяла гордость.
На Саратовский вокзал он добирался уже на трамваях, за два пятачка. Народу было немного, удалось даже сесть и пристроить в ногах натрудивший плечи мешок. Он ехал на грохочущей красной «Букашке» по Садовому кольцу, которое совсем не соответствовало своему названию: ни одного палисадника не осталось, асфальт доходил до самых фундаментов оголенных, беззащитных перед дорожным шумом старых усадеб и новых, неприступно высоких громадин-домов. Наверное, скоро переименуют, подумал Чагдар. Станет кольцо Сталинским. Сталинское кольцо – сильное название. И правильное: трамвайные рельсы замыкали кольцо полностью.
Миновали запруженный Курский вокзал, невзрачную Таганскую площадь и выехали на только что выстроенный Краснохолмский мост. Москва-река покрылась тонким слоем прозрачного льда, да и то еще не полностью, а у берега уже десятки лунок, где с удочками стоят рыбаки. Много больше рыбаков, чем на Невке, хоть рыбы там, наверное, вдесятеро, а то и поболе по сравнению с Москва-рекой, невольно отметил про себя Чагдар. В Москве всего и всех несравненно больше. Кроме рыбы в реке.
– Саратовский вокзал! – объявила кондукторша в форменной шинели, закутавшая поясницу толстой клетчатой шалью. – Готовимся к выходу заранее!
Чагдар подхватил свой мешок и спрыгнул с высокой подножки. Вокзал, который он в последний раз видел, возвращаясь домой после ленинградского института, особенно не изменился. Но рыночную толкучку перед ним ликвидировали, разбили чинный сквер, в центре белел какой-то памятник. На него от входа в вокзал с одобрением взирал круглый портрет железного наркома товарища Кагановича.
Чагдар вместе с толпой влился в здание вокзала, поискал глазами расписание. До прихода поезда из Сталинграда оставалось меньше часа. Чагдар попятился назад и чуть не сбил мешком стоявшего за ним человека.
– Эй, товарищ, аккуратней! – услышал Чагдар знакомый выговор.
Перед ним одетый в гражданское, сильно похудевший и обросший, стоял Василий Алексеевич Хомутников собственной персоной. Он подмигнул Чагдару – и тот закусил губу, чтобы не закричать, не броситься к нему с распростертыми объятиями. Но было понятно, что положение Хомутникова тоже далеко не радужное, а потому Чагдар лишь пробормотал извинение. Бывший председатель ЦИК Калмыкии повернулся и пошел на выход. Чагдар двинулся за ним, так и не переодевшись и забыв про голод. Внешний вид уже не имел значения, а пустой желудок мог и подождать.
Глава 186–9 сентября 1940 года
У-у-у-у-у-у-у – в безоблачном сентябрьском небе появилась белая точка. Стоявшие под навесом встречающие все как один встрепенулись, пришли в движение, зашептались.
– Что за самолет?
– Из бригады особого назначения.
– Трехмоторный, издалека слышно.
– На одном моторе генерала не повезут. А ну как откажет!
– Высоко взлетел Ока Иванович! Говорят, на самый верх вхож!
Чагдар скромно стоял в последнем ряду с блокнотом и карандашом, как и положено журналисту. Он мог бы послать на аэродром сотрудника своей редакции, но сегодня особый случай. Нечасто приезжает в Калмыкию легендарный герой Гражданской Ока Иванович Городовиков, теперь – генерал-инспектор и командующий всей советской кавалерией. Но пятисотлетие национального эпоса – это событие всесоюзного масштаба. Соразмерно масштабу Оки Ивановича.
Но не только Оку Ивановича надеялся увидеть сегодня Чагдар. Прошел слух, что Василий Алексеевич Хомутников тоже приедет. Знал Чагдар, что тоскует его бывший начальник по родным степям, что по-прежнему ходит на Саратовский вокзал, вылавливает там знакомых калмыков и зазывает в гости в свою депутатскую квартиру, угощает джомбой и выспрашивает про обстановку в Элисте.
Чагдар несколько раз порывался написать Хомутникову, поблагодарить за все, доложить обстановку и передать весточку с кем-нибудь из командированных в столицу, но не знал, кому можно довериться. Друзья-приятели из старых кадров или расстреляны, или отбывают сроки в лагерях, а новые… Чагдару казалось, что каждый из новых – секретный сотрудник НКВД, хоть ЦК запретил вербовать осведомителей из числа ответственных работников обкомов и облисполкомов. Но могут донести и по доброй воле, выказать преданность.
А Чагдара и без того за спиной обвиняют: мол, занял пост редактора газеты на калмыцком, а в 1937-м на партконференции притворялся, что недостаточно знает родной язык, чтобы распознать злокозненные националистические устремления троцкистской группы Пюрбеева и Дедеева. Чагдар понимал, что редактором назначили его от безысходности: после чисток восемьдесят руководящих постов в республике освободилось. А кадры не растут как грибы. Допустим, человек с двумя классами образования может командовать районом, но редактором газеты такого не поставишь, каким бы кристально бедняцким ни было его происхождение…
Самолет резко нырнул, словно свалился, и стал заходить на посадку. Твердая как камень, выжженная степь закучерявилась воронками пыли. Еще миг – и переднее колесо уже запрыгало по потрескавшейся посадочной полосе, а за фюзеляжем взметнулся длинный желто-коричневый шлейф.
Чагдар достал из кармана добытый в штабе гражданской обороны респиратор. Он бы и противогаз не прочь был надеть, лишь бы пыль не попала в больные бронхи, но окружающие не поймут.