Листовка жгла руки, глаза, сердце и легкие. Подобные воззвания разбрасывали с немецких самолетов осенью прошлого года, когда фашисты пытались захватить Ростов. Но при находке такой прокламации ее надлежало передать в милицию, а при невозможности – сжечь. Чагдар понимал, что только один человек в доме мог сохранить листовку – его старший брат.
Нет, Чагдар, не допустит, чтобы они с Очиром снова оказались по разные стороны фронта, чтобы в семье завелся предатель. То, что в Гражданскую Очир ушел к белым, было оправданно – он присягал царю. Но фашистам он клятвы не давал. И в германскую – пока не ранили – воевал против немцев. Он, конечно, зол на советскую власть. Из-за прошлого Очира его не ставили даже бригадиром. Многолетний брак оказался бездетным. Попытка поменять жену окончилась позором. Отец девушки, с которым Очир знался еще со времен германской, был согласен выдать за него дочь, но юная комсомолка подняла бунт: если ее будут выдавать насильно «за старого хромца», она пожалуется куда следует. Эту новость долго мусолили в калмыцких станицах и хуторах района. Старики осуждали девушку, молодые – Очира.
Теперь Очира нужно держать под присмотром, глаз с него не спускать. Забрать его в дивизию. Под мобилизацию по возрасту он уже не подпадал – сорок шесть лет, значит, надо, чтобы записался добровольцем. Будет учить новобранцев обращаться с шашкой. С Хомутниковым Чагдар договорится. Но сам он не может заставить старшего брата уехать с ним завтра в Зимовники. Как ни хочется огорчать отца – придется рассказать ему о находке.
Чагдар сунул листовку в карман и отправился под навес, где отец ночевал в теплое время года.
Отец, стоило подойти поближе, тут же окликнул:
– Это ты, Чагдар? Случилось что?
– Пока нет, и надо упредить, чтобы не случилось.
Зашуршало сено, отец сел.
– Я хотел вам кое-что дать прочитать.
Он засмеялся:
– Я теперь и днем плохо буквы вижу, а в темноте и подавно.
– Сейчас включу фонарик, – Чагдар щелкнул кнопкой.
– Ослепил ты меня, – проворчал отец, – круги теперь в глазах. Ты мне сам читай, вслух.
– У меня язык не повернется такое проговаривать, – отказался Чагдар. – Здесь буквы крупные, – протянул листовку отцу.
Он развернул бумагу, вчитался.
– Видел я такие по осени, в сельсовет люди сносили. Где взял?
– Под столешницей заткнута была.
– Беда… – отец бросил листовку на землю, достал трут и огниво, долго высекал искру. Лист вспыхнул мгновенно, как будто сама бумага сгорала от стыда. Оставшиеся седоватые хлопья Баатр растер босой ногой. – Зови его сюда.
Чагдар вернулся в мазанку, прошел в горницу, где на кровати отца спал Очир.
– Брат, – потряс спящего за плечо, – вас отец к себе зовет.
– Хорек, что ли, опять в курятник залез? – Очир сел на кровати, нашаривая ногами опорки.
Чагдар промолчал. Прошел в кухню, сел за стол и сделал вид, что погружен в работу. Очир прошел мимо, сдернув с гвоздя у входа плетку.
«Нельзя требовать от конницы самостоятельного выполнения задачи по прорыву обороны врага, – переводил Чагдар, прислушиваясь к звукам с база. – Она вынуждает конницу спешиваться и всеми силами ввязаться в затяжной бой. Возможность маневра утрачивается, конница несет бесцельные потери…»
Услышал короткий хлесткий удар. Потом негромкий отцовский голос – слова неразличимы: бу-бу-бу. Тишина. Опять: бу-бу-бу. Тишина.
Бум! Привлеченный светом, в стекло снаружи ударился майский жук. Бу-бу-бу – снова раздалось с база. В горле пересохло. Чагдар отложил карандаш, подошел к печной загнетке, открыл котелок, зачерпнул джомбы. Непривычный вкус, когда вместо чая кладут сушеную морковь. Но где же теперь возьмешь настоящий чай? Война!
Иу-у-у-ур-р-р! Дверь с визгом распахнулась. Чагдар так и замер с черпаком в руке.
На пороге стоял старший брат: глаза обратились в щелочки, ноздри раздуты, ходят ходуном, как у взмыленного жеребца, потирает плечо. Плетки в руках нет. Молча направился в закут за печкой, вышел оттуда с заплечным мешком. И, как будто бы не замечая Чагдара, прошел к сундуку, достал яловые сапоги, чеченский нож, кожаную фляжку, новые кальсоны…
– Хоть калмыку сожалеть о прошлом и не положено, – проговорил сквозь зубы, – но зря я вернулся в двадцать третьем. Всю жизнь мне советская власть исковеркала.
– Человек наделен судьбой, небо – тучами, – напомнил Чагдар брату калмыцкую поговорку.
– А разве коммунист может верить в судьбу? – поддел его Очир. – У вас же всё наперекор обстоятельствам, назло судьбе. Или не так?
Чагдар не знал ответа на каверзный вопрос. Ну, то, что именно ему пришлось отсечь голову Джа-ламы и пострадать от его пса, – это судьба. А то, что выпала доля ухаживать за монахом в затворе? Мог ли он покинуть дацан? Физически мог, морально – нет, будто судьба не оставляла ему выбора. И уход монаха в тело света он точно видел не по собственной воле, так случилось. И вот сейчас… Он же не искал листовку – она выпала ему на колени, словно только его и дожидалась. И ведь не просил же он отца отправить старшего брата вместе с ним в дивизию, отец сам так решил. Да и Очир, уже с сединой на висках, мог бы поступить по своему усмотрению, а вот нет же… Может, потому, что один раз уже опозорился, против воли отца выгнав Булгун из дома, и боится повторения?
Чагдар брату не ответил. Не время вступать в пререкания, подливать масла в огонь. Сказал только:
– У нашего отца чутье великое. И душа добрая. Он дурного не посоветует.
И тут же увидел, что Очир обмяк. Продолжал сборы, но движения уже не были так резки, а дыхание не таким шумным. Чагдар понимал, что спас гордость Очира: вроде бы он делает то, что отец ему посоветовал, а не то, что приказал, ударив при этом еще и так кстати принесенной плеткой.
Утром они завтракали свежеиспеченными борцогами. Булгун встала до рассвета и наготовила целую гору, чтобы и Чагдару хватило в дорогу. Новость, что Очир тоже уезжает, была для нее неожиданной. Скулы ее заалели, глаза увлажнились. Видно, решила, что бывший муж уходит в армию, чтобы не сталкиваться с ней каждый день. Ну, пусть будет так. Пусть так думают и соседи. А Дордже нисколько не удивился. Сидел возле очага, шевеля губами и перебирая четки одним указательным пальцем – творил молитву за живых. Теперь ему прибавится забот – надо будет заменить Очира по хозяйству.
Телега уже стояла запряженной, а Баатр, в праздничной рубашке и новой кепке, все сидел на пеньке у очага, ссутулив плечи словно на холоде и перекатывая потухшую трубку из одного угла рта в другой. Дети слонялись по базу, не понимая, как вести себя при таком тяжелом расставании. Только Роза бесцеремонно залезла к отцу на колени и обняла за шею. Судя по лицам, и остальным хотелось быть на месте Розы, но нельзя, не маленькие уже. Булгун подошла к Чагдару забрать Розу, но тот покачал головой – пусть останется. Ему тоже было трудно оторвать от себя теплые детские ручонки.
Очир, позавтракав, ушел в сад – прощаться с деревьями. Они его дети, его радость, плоды его жизни.
– Вот что, парни, – обратился к сыновьям Чагдар, нарочно употребив взрослое слово. – Сад остается полностью под вашу ответственность. Дедушка скажет, что и когда делать. Чтобы старший дядя, когда вернется, мог сказать: «Вот племянники! Какой урожай вырастили!»
Вовка и Йоська дружно кивнули.
– Ты, Надюша, помогай тете и следи за Розой.
Надюша прижала ладошку к октябрятской звездочке, которую носила с прошлой осени, осторожно перекалывая со школьного фартука на домашнее платье и обратно.
Чагдар старался запомнить в подробностях лица детей, каждую гримаску, каждый жест. Запахи родного база, такие обыденные – сена, коровьего молока, сохнущих кизяков, кострового дыма, жареных борцогов – казались теперь, в минуту расставания, притягательнее любых женских духов, будь то хоть «Красная Москва». А нежный запах, исходивший от малышки, не заменил бы и букет роз.
Когда Очир вернулся, Баатр выбил погасшую трубку, заткнул за пояс и, опершись ладонями о колени, поднялся с пенька. Сказал негромко, хрипло:
– Пора!
Дети уже без стеснения облепили отца. Дордже, не прекращая перебирать четки, подошел к старшему брату и поклонился. Очир похлопал его по плечу. Потом коротко кивнул Булгун и прыгнул в телегу, оттолкнувшись здоровой ногой от земли и перебросив на руках сухощавое тело.
Чагдар погладил детей по спинам, подошел к Булгун, вытиравшей невольные слезы концом пестрого платка, передал ей малышку. Обнял Дордже, почувствовал, как громко стучит сердце внешне бесстрастного младшего брата. Запрыгнуть в телегу, как Очир, не мог – встал сапогом на ось колеса, аккуратно шагнул через жердину и устроился позади старшего брата. Сена в телегу отец класть не стал – не хватало еще, чтобы его сыновья приехали в штаб дивизии все в сенной трухе, кинул только войлочный шырдык. Мальчишки распахнули ворота и так и остались стоять, прилипнув к створкам, становясь всё меньше и меньше с каждым вдохом и выдохом, и Чагдару казалось, никогда еще престарелая лошадь отца не бежала так быстро. Очир даже не обернулся.
Они ехали в Зимовники по веселой, зеленой, трудовой равнине. Ее больше нельзя назвать степью – все распахано аккуратными прямоугольниками, и всходы пшеницы уже топорщатся острыми пиками. На заливном лугу у речки, трудно вытягивая копыта из чавкающей грязи, щиплет траву стадо колхозных коров. В небе, как и в детстве, как и всегда, заливаются жаворонки – кажется, их стало больше, ведь на взрыхленном поле и ямку для гнезда легче найти, и пропитание.
Только бы немцы не докатились сюда. Ненасытная война изгадила, залила кровью и порохом, засыпала снарядами и минами, взрыла воронками такие огромные, такие плодородные пространства! Люди перед войной только-только вздохнули, только-только поели вволю хлеба… Но судьба не хочет давать передышки, все испытывает и испытывает на прочность. Может, все свергнутые советской властью боги объединились и выпустили в наказание коричневую чуму? Глупости. В Польше, например, люди набожные, а захватили их в первую очередь. Не достучались поляки до бога. Но если нет богов, кто составляет судьбы? Это был последний вопрос, который задал себе Чагдар перед тем, как провалиться в дрему.