В Нижне-Жиров, где, как полагал Раабь, все еще стоял штаб корпуса, Чагдар отправился из Ажинова, как только стемнело. Дорога была нещадно раскурочена немецкой авиацией – сплошные воронки, но поминутно взлетавшие ракеты освещали путь. Да и зрение калмыцкое прирожденно острое. Ночью, по крайней мере, под авиабомбежку не попадешь, «юнкерсы» и «фокке-вульфы» отдыхали, им и дня для работы хватало. Летали над нашими позициями практически безнаказанно – станковые пулеметы могут отпугивать бомбардировщики только с нижних горизонтов. Артиллеристы приспосабливали противотанковые пушки, подрыв углубление под лафетом. Пять самолетов за все время обороны общими усилиями сбили. Капля в море. У фашистов их тысяча, а то и больше.
Наши «ястребки» предыдущей ночью поработали первый раз за все девять дней боев и снова затихли. Говорят – с горючим у авиаторов проблемы. А у противника горючего, похоже, хоть залейся. Не только бомбы метать, но и подрывными листовками заваливать хватает.
Все у немцев методично устроено. Снаряды посылают точечно, листовки у них адресные. Позиции дивизии два дня назад засы́пали призывом: «Калмыки! Сопротивление бесполезно! В случае сдачи – сохраним жизнь! Вас, людей свастики, ожидают великие блага! Переходите со словами “Сталин капут”».
Бойцы усмехались – вот спасибо, прислали бумаги на подтирку. Злые наши ребята на немчуру. За их чувство превосходства злые. За экипировку, как с иголочки. За технику безупречную. Захватили немецкий пулемет – так чуть не взорвались от зависти. 12 килограммов веса против 20 у нашего «максима». Подача ленты с двух сторон. Охлаждение воздушное – не надо воду все время под рукой держать. Замена ствола – в три секунды. Лента с патронами металлическая, гибкая, со стыковкой – можно наращивать до бесконечности. Ни сырость, ни жа-ра не помеха. А у нашего то патрон перекосило, то лента отсырела, то вода в кожухе закипела – маята, да и только. А пистолеты? Чагдар ощупал кобуру с трофейным парабеллумом. В руке сидит как влитой. Отдача почти не чувствуется. Эта вам не «тэтэшка» – выстрелишь, и так долбанет, что ладонь тут же заноет.
Чем мы можем немцев победить? Только яростью. Мы чувствами сильны. Любовью к родной земле. Советской земле. Скольких в Гражданскую вот тут же в землю положили, чтобы восторжествовала власть большевиков! А скольких потом, во время голода… Но об этом сейчас думать нельзя. Сейчас главное – ненависть к поработителям. «Я потомок того, кто всегда умел быть к врагам беспощадным, и сейчас беспощадное сердце мое прыгает вверх ко рту от ненависти к врагу», – пели калмыки строки из «Джангра», и рубили шашками головы, и шли напролом врукопашную, и кололи штыками, и душили, и выдирали пальцами глотки, как баранам, когда удавалось добраться до пехотинцев. Но самолеты и танки руками не остановишь, шашкой не сразишь.
Не умеем мы пока делать такие пулеметы, такие пистолеты, такие танки. И у нас всего не хватает. Запасной смены белья – и той у бойцов нет. Хорошо еще, что сейчас лето, до боев можно в реке постирать-помыться, а зимой на позициях месяцами без бани и в одном и том же грязном, стертом до уткá белье. Мы фашистов духом своим сразим, шутили, пусть задохнется немчура!
Запасников, прибывавших из тыла в части, стиранными называли – они были в старом обмундировании. С кого снимали эти штаны, гимнастерки, портянки? С трупов. Но в этом нет ничего особенного – в голую и босую Гражданскую гимнастерки и галифе прямо с убитых на себя надевали. В обуви не хоронили никого – впрочем, и теперь не хоронят.
Санитарки в госпиталях отмачивают бинты от крови, и снова в дело. Хорошо хоть спирт для обработки ран в достатке с тех пор, как ввели наркомовские 100 граммов для каждого бойца на передовой. Многие солдаты от спирта отказываются – поняли, что под хмельком быстрее пулю-дуру поймаешь. Особенно по такой жаре. Для солнца все одинаковы: и наши, и немцы – печет так, будто решило всех испепелить. А комары все достались нашим: с высокого, теперь немецкого берега ночной ветерок кровососов сдувает, а среди болотной осоки займища каждое живое тело для них жертва. Комары к дурным запахам небрезгливы.
Коротка июльская ночь, да и штаб неблизко – когда Чагдар добрался до Нижне-Жирова, небо на востоке уже заалело. Здесь войной и не пахло. Пахло разнотравьем, навозом, созревающими яблоками. Пересвистывались птицы. Мычали коровы. Перекликались петухи. Что, находясь здесь, можно понимать про войну? Однако что-то понимали. Как минимум – что пора сматывать удочки.
Штаб Чагдар застал в процессе эвакуации. Повезло, что успел. Разыскал начальника штаба Панасюка, отдал пакет. Подполковник прочитал сообщение тут же.
– А что это у вас столько пропавших без вести? Дезертируют?
Вопрос на засыпку.
– Никак нет, товарищ начштаба! На форсировании Дона потонули, – Чагдар ответил так, как инструктировал его Раабь. – Калмыки плавать не умеют. Камнем идут ко дну.
– Ясно. А почему ваши полки до сих пор не оставили Багаевскую переправу?
Чагдар опешил: как почему? Потому что командирам не хочется под расстрел за самовольный отход. Потому что у Маныча стоит заградотряд, сформированный из учебного эскадрона дивизии, которому приказано стрелять в своих в случае бегства.
– Не было приказа, товарищ начштаба!
– Был. Дважды посылали нарочных. Выходит, и второго связного убили. А у меня и отправить больше некого, все заняты на погрузке, – Панасюк кивнул в сторону машин, в кузова которых спешно бросали штабное имущество. – А вот что, – принял он решение, – сейчас на тебя удостоверение выпишем, скачи назад, передай приказ об отступлении. На словах скажи, что отходить нужно сегодня же днем, немедленно, у нас есть сведения, что к ночи немцы возьмут вас в тиски.
Скачи… От штаба до Карповки, куда вчера оттянули от невыгодной позиции у Багаевского моста два полка дивизии – почти сотня километров. А конь подустал, не поен, не кормлен.
– Мне бы лошадь свежую, товарищ начштаба!
– Это можно. Кони у нас есть хорошие, с племзавода. К тому же обстрелянные, – Панасюк обернулся к своим. – Эй, Ефрем, приведи Жухрая.
Тот, кого звали Ефрем, спрыгнул с борта грузовика и уже через минуту привел жеребца, благородного горбоносого метиса с большими влажными глазами.
– Не конь, а птица! В забегах участвовал, – заверил Ефрем, придерживая коня, пока Чагдар его седлал.
Не соврал. Ходкий конь. Жухрай тут же почувствовал, что всадник спешит, подстегивать не пришлось. Чагдар пустил его галопом, ехать старался не по забитым отступавшими войсками и техникой дорогам, а прямо по степи, по обезводевшим руслам речек и высохшим бочагам. Но как ни торопился, до первого авианалета не успел.
В семь утра небо загудело. Чагдар не мешкая укрылся в высоких камышах. Густые заросли с уже пушившими верхушками не давали обзора, но зато хорошо маскировали. Чагдар срезал несколько охапок, устроил себе лежбище. «Юнкерсы» шли десятками, наплывали волнами, сбрасывали снаряды на дорогу и, синхронно взмыв, уходили. Четко были видны черные кресты на фюзеляжах и желтые концы крыльев – жаль, что пуля не долетала до той высоты, до которой достигал глаз.
Никогда так сильно не жалел Чагдар, что не может передать приказ мыслью. Впереди гибли два прикрывавших полка, которые еще позавчера могли отступить. И пакет, что везет он за пазухой, – позволение бойцам пожить еще. Ему бы скакать побыстрее, а вынужден тут отлеживаться.
Только на войне человек может заснуть под грохот бомбардировки. Чагдару снилось, что он убит. Он лежит на краю ямы, над ним стоит группа немецких офицеров, звучит отрывистая, тявкающая речь. Но он все понимает. Он раздвоился: он и убитый, и одновременно зритель. Закатное небо, руины какой-то церкви, со стены смотрит на него святой, кажется, Петр, потому что с ключами от рая. Но видит Чагдар и себя сверху: обгоревшее лицо, оторванная, но приставленная к телу рука. Только петлицы не сержантские, а майорские.
Надо брать пример, говорит немецкий полковник, с этого вражеского офицера, который не колеблясь пошел с гранатой против танка, прикрывая отступление своих солдат. И Чагдара закрывают буркой и опускают в могилу. Он лежит на дне, не испытывая ни страха, ни жалости к себе, а только успокоение. Он погружается в глубокое безмятежное небытие и уже откуда-то сверху видит, как немцы засыпают могилу саперными лопатами, а потом стреляют в воздух из пистолетов…
Очнулся Чагдар от внезапной тишины. Отбомбили. Ощупал себя – живой, весь в камышовом пухе и он, и конь. У Жухрая пушинки даже на ресницах. Потрогал петлицы на воротнике – по-прежнему сержантские. Никакой бурки. Приснилась смерть, но не его. Чья-то. Как никогда ощущал сейчас Чагдар ценность своей жизни. Он не может, не имеет права быть убитым, прежде чем доставит приказ.
За бомбардировкой должен последовать артобстрел. Но между ними – часовой зазор: немцы выжидали, чтобы не подбить ненароком свои самолеты. Чагдару казалось иногда, что у немцев где-то внутри есть заводной ключик, они движутся, пока не ослабнет пружина, а потом замирают – тогда у наших есть возможность поменять позицию, вынести раненых… И теперь Чагдар воспользовался передышкой, чтобы галопом пересечь открытое, засеянное уже созревшей пшеницей колхозное поле и упасть в кусты тальника, как только снова засвистело над головой…
Шквал разрывов от бризантных снарядов проливался смертоносным дождем. Осколки убивают больше бойцов, чем пули, срезают, как бритвой, головы, отсекают руки и ноги… Трух! Трах! Та-та-та-та! Иу! Пах-пах-пах! Казалось, барабанные перепонки сейчас лопнут. Чагдар зажал руками уши, распластался всем телом в лощинке среди невысоких, редких кустов. Конь лежал рядом. Умница, все понимал, вел себя спокойно, только ушами прядал. Умный конь – спаситель для всадника.
Тюк! Мина упала в жухлую траву чуть выше места, где лежал Чагдар, скатилась под уклон и застыла в полуметре от его носа. Чагдар почувствовал, как коротко стриженные волосы ощетинились под пилоткой стальными иголками, а по спине побежали мурашки. Мина походила на красивую игрушку, этакое пухлое веретенце, окрашенное красным и желтым. Веретенце поблескивало прозрачным пластмассовым кончиком и само просилось в руки. Вот так и пропадают без вести – человека просто разрывает в мелкие клочья…