Чагдар уже попрощался с жизнью и теперь просил прощения у всей дивизии за недоставленный приказ, сжимая сквозь ткань штанов свой талисман. Секунда, другая… Десять… Не разорвалась!
Чагдар юзом отполз от мины, потом на карачках подальше, подальше, за бугорок… Вдруг начал икать, тело сотрясалось словно студень. Достал из-за спины фляжку с водой, но руки не слушались, не мог отвинтить колпачок. Лег на бок, надеясь унять дрожь. Рыжий муравей, тащивший былинку, заметался, пытаясь понять, с какой стороны обойти внезапное препятствие. Кругом стреляют – а муравей занимается строительством! Чагдара разобрал хохот. Спроси у него, над чем смеется – не смог бы сказать, над собой ли, над глупым ли муравьем, над неразорвавшейся ли миной. Хохот перемежался икотой, а потом Чагдара стало рвать…
Когда артобстрел закончился, Чагдар более-менее пришел в себя. Чмокнул губами, подзывая коня. Держась за подпругу, не без труда влез в седло. Солнце стояло почти в зените. Вдали над озерцом у хутора Карповка беззвучно взмыла в воздух стая чаек – пользуются передышкой, чтобы подкормиться. Птицы тоже к войне приспосабливаются.
Чагдар приник к шее коня, словно жокей на забеге, сжал бока каблуками, насколько хватало сил. Рывок – на такой скорости лошади бегают на ипподроме короткую дистанцию – и вот Чагдар уже на задах хутора.
– Стой, стрелять буду, – протяжно разнеслось над огородами: наперерез ему мчался разъезд.
Осадив Жухрая, Чагдар громко назвал себя.
– Я с донесением. Комдив здесь?
– Комдива не видал, но замком и начштаба оба тут. На старом кладбище, посреди хутора, где в мае мы рыли учебно-огневые. Чего-то кумекают.
Два человека, оба в бурках, вырисовывались на фоне неба словно черные изваяния. Во всей дивизии бурки были только у Хомутникова и Раабя. Войлок на хорошей бурке такой плотный, что и от пули, и от сабельного удара, да и от мелких осколков защитит. И от холода она хороша, и от перегрева. Остальные могли только завидовать такой амуниции.
Чагдар вдруг вспомнил сон. Бурка… Убитый майор… немцы накрыли его буркой… Неужели он видел будущую смерть Раабя? В желудке опять стало нехорошо, но блевать было уже нечем.
Чагдар спешился, извлек из-за пазухи влажный от пота конверт.
– Разрешите обратиться, товарищ замком? – козырнул Чагдар Хомутникову, старшему по званию. – Привез пакет из корпуса!
Хомутников опустил бинокль, протер глаза, словно не веря, что перед ним Чагдар собственной персоной.
– Как же ты… Туда-сюда за полсуток! Под такой бомбежкой! Герой! Да за этот марш-бросок тебе орден полагается! Уцелеем сегодня – напишу представление!
Быстро взломал сургучную печать, прочитал, передал Раабю.
– Эх, нам бы этот приказ да на сутки раньше. Сколько народу вчера положили! – горько воскликнул начштаба, махнув рукой на окопы. – Под завязку! Не думали, когда рыли, что готовим для своих братские могилы. Только закопать-то теперь не успеем.
Из окопов несло омерзительно – сладким запахом разлагавшихся на жаре тел. Навозные мухи, деловито жужжа, змейками вились над трупами. Мухи, черви да крысы – вот кому война в прибыль.
– Приказ посылали уже дважды, – пояснил Чагдар. – Но не довозили.
– Связь у нас хромает на обе ноги, – зло процедил Хомутников. – Они бы еще в Сибири штаб разместили.
– На словах просили передать, что отходить нужно сегодня же, – добавил Чагдар. – Прорвались немцы и выше, и ниже по течению на этот берег.
– Видим, не слепые, – Раабь указал на свою планшетку. – И смех и грех. Вчера румыны в женских платьях на подводах Дон форсировали. Вроде как на базар бабы едут. Какой базар в зоне боев?! Идиоты!
– Теперь нужно выйти отсюда с минимальными потерями, – поставил задачу Хомутников, – и штаб передислоцировать. Приказ сейчас перешлю комдиву. Вы оба выдвигайтесь в Ажинов, проследите, чтобы вывезли документы и знамена, а я тут распоряжусь.
Он порывисто обнял Чагдара:
– Не прощаюсь, свидимся еще. Мы с тобой живучие.
В Ажинов Чагдар и начштаба скакали раздельно, под прикрытием лесополосы, соединявшей два хутора. Разрывы ухали уже и спереди, и сзади, и справа, и слева. Немецкая артиллерия укладывала снаряды, как швейная машинка стежки: кучно, точно, споро. С восточной окраины хутора, от ветряной мельницы прицельно отвечали дивизионные пушки и минометы. Их расположили в огородах, подальше от домов, чтобы сохранить жизнь и жилье не успевшим эвакуироваться женщинам и детям. Но в Ажинове уже начинался пожар. Мельничные лопасти раздували во все стороны пепел и дым. Видимая издалека стоящая на пригорке хуторская церковь плевалась пулеметным огнем из пробитых в толстых стенах амбразур. Значит, немцы уже пошли в полевое наступление, и с разных сторон. Но их Чагдару не было видно, обзор заслоняли деревья.
Чагдар тревожился за старшего брата. Очир оставался в Ажинове при лошадях. Кони спецэскадрона стояли за хутором, в выкопанных в человеческий рост и обнесенных плетнями капонирах, чтобы животные не видели, что творится вокруг. Очир там, с ними, в помощь коноводам и ветврачу.
Вчера, перед тем как отправиться с заданием в штаб корпуса, Чагдар зашел к брату попрощаться. Куда направлялся – не сказал, военная тайна есть военная тайна. За день до этого, как раз после сброса немецких листовок, пропал напарник Чагдара, писарь штаба Дорджи Арбаков. Тела нигде не нашли. В штаб вызывали его старшего брата Басанга, командира сабельного взвода, бойца храброго и надежного, но тот ничего прояснить не смог. Начштаба заподозрил самое худшее, однако рапорта подавать не стал, что и понятно – сам бы пошел под трибунал вместо пропавшего.
За недолгие девять дней, прикрывая отступление, бойцы дивизии насмотрелись всякого. Политруки опасались, как бы в общей панике не побросали солдаты оружия, не дезертировали. Калмыков призывали не опозорить свой улус – вот где чувство клановой принадлежности пригодилось. Массово и спешно в перерывах между боями принимали солдат всех национальностей в партию и комсомол. Но число пропавших без вести было слишком велико, чтобы все списать на утонувших.
Вчера, прощаясь, Очир заметил как бы между прочим, что в царской армии к жизни солдата, а уж тем более казака, относились куда бережливее и распоряжались разумнее, и победить немецкие войска с их самой современной техникой «тремя ржавыми шашками да при таком расточительном командовании» не выйдет. Позиция пораженченская, что и говорить. И надежда у Чагдара была теперь только на клятву, которую Очир невольно зачитал в присутствии отца. Но если выросший уже при Советах Дорджи Арбаков дезертировал, а скорее всего, и перешел к немцам, не побоявшись опозорить старшего брата, то старой закалки Очир, к тому же давно недовольный властью, тем более может решиться на подобный шаг. Да, буддистскую свастику фашисты развернули в обратную сторону – но большевики вообще уничтожили все, что у калмыков было связано с древней верой…
Когда Чагдар выскочил из-под прикрытия лесополосы на северную окраину Ажинова, на восточной бахнул мощный взрыв, деревянная мельница подпрыгнула, разделилась в воздухе на бревнышки-спички и посыпалась вниз. Неужели накрыло всю артиллерийскую группу? Тучи пыли, дыма и копоти не давали разглядеть. Впереди видна была только бурка Раабя, рвавшегося прямо к эпицентру взрыва.
Чагдар направил коня к штабу. Во дворе стояли три грузовика-полуторки, санитары и штабисты укладывали раненых. Распоряжался погрузкой лично военком Заярный.
– Товарищ военком! – Боец, черный от сажи словно кочегар, подбежал к Заярному. – От хутора Калинин движутся восемнадцать танков и мотопехота!
– Подпустить на пятьсот метров – и ураганный огонь!
Своей очереди доложить уже дожидался начальник связи штаба Киреев:
– Товарищ военком! Наблюдатель с колокольни сообщает: от Карповки по полю идут танки, самоходные пушки, густые цепи автоматчиков.
– Командиру батареи выпустить по полю оставшиеся термитные заряды!
Значит, «катюши» здесь, еще продержимся!
– Товарищ военком! – очередь дошла и до Чагдара. – Разрешите доложить! Вернулся из штаба корпуса. Приказ об отступлении передал завкому Хомутникову в Карповке. Он направил меня сюда с заданием вывезти знамена.
– Сразу, как только отправим раненых. Помогайте!
– Эй, сержант! – окликнул Чагдара военфельдшер Майоров. – Брат твой тут!
Очир лежал под самой стеной, закутанный в плащ-палатку. Казацкие усы его были опалены, ободранная щека кровоточила. Глаза смотрели в небо, но ничего не видели.
– Ахэ! – громко позвал его по-калмыцки Чагдар. Очир даже не повернул головы.
– Контузия! – объяснил военфельдшер. – Снаряд прямо в капонир попал. Лошади – в клочья. А брату твоему повезло – свечкой взлетел и на грунт бухнулся. Не видит, не слышит, но, может, отойдет через пару недель.
Чагдар молча сжал руку Очира, почувствовал в ответ слабое пожатие.
– Хорошо, что живой… – заплетающимся языком проговорил Очир.
Хорошо, что судьба так распорядилась, подумал Чагдар. И живой, и не предатель. Никуда он теперь не убежит, не опозорит фамилию.
– Ну что, поднимаем, понесли! – скомандовал Майоров и взялся за нижний край плащ-палатки. Чагдар аккуратно – за верхний. Погрузили.
С лязгом закрыли задний борт, перетруженный мотор затарахтел, грузовик рванул прочь в южном, единственно свободном от противника направлении. За ним двинулся второй. Белой дороги, мысленно пожелал брату Чагдар. Белой… Дорога будет пыльная, ухабистая, забитая отступающими войсками, беженцами, скотом. Да ничего, лишь бы не бомбили. Чагдар засунул руку в карман, погладил амулет. Лишь бы не бомбили.
Пиу-пиу – раздались торжествующие аккорды «сталинского органа», как фашисты называли ракетную установку. И это были самые желанные в тот момент звуки. «Катюша» – единственно достойный ответ массированному натиску противника, ракеты при взрыве поджигали все вокруг на сотни метров.
В нос ударил запах печеного хлеба. Это горели пшеничные поля. Поля было жалко. Столько труда погибало, столько еды! Жаль было и зернохранилищ, которые подожгли при отступлении на правом берегу. Бабы рыдали в голос, глядя на пожарище – сколько горбатились, «лучче бы пашеничку по людям роздали».