– Я с тобой, – Надя бросила обратно в миску невылущенные колоски и выхватила среди кучи сушившихся на печном приступке вещей свою шубку.
– Что ты ходишь за братом, как бараний хвост! – укорила ее тетя Булгун.
– У Балуда кошка окотилась. Хочу посмотреть на котят. Я потом всю миску одна разберу. Честное слово!
– Совсем вы от рук отбились, – покачала головой тетя Булгун. – Своевольничаете, как беспризорные. После заката нельзя детям выходить из дома.
– Мы уже не дети, – напомнил ей Йоська. – Мы школьники. И в предрассудки не верим.
– Как я оправдаюсь перед памятью вашей покойной матери, если вас серые задерут? – запричитала тетя. Она до сих пор боялась называть волков их настоящим именем.
– Не задерут, – уверенно сказал Йоська. – Черные машины всех серых распугали. Слышали, как они рычали? Труф-труф-труф! Даже стекла дрожали. – И чтоб не продолжать препираться, вместе с Надей шмыгнул за дверь.
– Я на самом деле к Балуду не пойду, – признался сестренке Йоська.
– Я знаю. Машины хочешь посмотреть, да? Я тоже. Я, когда вырасту, буду грузовик водить. Или трактор, – Надя выставила вперед руки, как будто держалась за руль.
– Это не женское дело.
– Женское. Мужчины теперь все больные и калеченные.
Действительно. У дяди Санджи трясучка, отец все время кашляет, дедушка плохо видит, а младший дядя Дордже со справкой, ему машину не доверят. И соседи, кого ни возьми, – без руки, без ноги, а кто и одноглазый. Вот и набирают теперь на курсы одних молодых женщин.
– Ничего, скоро наш возраст в силу войдет, мы за руль сядем, – уверил сестренку Йоська.
А с базов впереди уже выскакивали мальчишки и мчались наперегонки к школьному двору, где дружно урчали машины. Пока добежали, из-под брезентовых пологов, закрывавших кузова, уже высыпали солдаты – весь школьный двор заполонили, мелькали в свете фар, перетаптываясь на морозе. Мальчишки столпились в уважительном отдалении, рассматривали приехавших.
– Мендвт! – поздоровался с друзьями Йоська. – Какого рода войска?
– Да опять красноперые! – махнул рукой Балуд, знаток военных регалий. – И так много! Человек сто, не меньше…
– Наверное, бандитов ловить едут, – пробормотал Цебек, запахивая поплотнее тулупчик.
– А что это за машины?
– Американские. В газете писали, дают нам союзники во временное пользование, – сообщил Балуд.
Мальчишек заметили. Быстрым шагом к ним шел офицер с майорскими лычками.
– А ну, пацаны, живо по домам! Нечего тут околачиваться!
Надя бесстрашно выступила вперед.
– А можно на машины посмотреть?
Майор уставился на нее с некоторой оторопью.
– Насмотришься еще! – пообещал он. – А пока беги-ка ты к мамке!
– У меня нет мамки, только тетя, – недрогнувшим голосом ответила Надя. – Маму фашисты расстреляли. По доносу…
– Ну, значит, к тете, – исправился майор.
– А у моего папы – орден Красного знамени, – не смущаясь продолжала Надя. – Можно в кабине посидеть?
– А у моего – два! – не вытерпел Балуд. – И он еще воюет!
– А мой под Сталинградом погиб, – встрял Эрдяш.
– А мой – на Дону…
– Так, – громовым голосом отрезал майор, – я понял. Геройский у вас хутор. А теперь равняйсь! Смирно! Завтра все придете сюда прямо с утра, накатаетесь досыта. А теперь кругом! По домам шагом марш!
И мальчишки, ободренные обещанием, повернули к своим базам, стараясь не волочить по снегу бултыхавшиеся на ногах опорки.
За ужином старшие только и обсуждали, что солдат. По словам деда, даже немцев во время оккупации столько на хутор ни разу не наезжало.
– Корова что-то волнуется, – сказала Булгун. – Молока сегодня только полведра дала. И собаки все время подвывают.
– Может, председатель про солдат что знает? – предположил отец.
– Спрашивал я, – дед сгреб бородку в кулак и подергал. Он всегда так делал, когда волновался. – Не знает.
Йоська уже съел свою порцию будана, шершавого от смолотой вручную пшеницы, наполовину из отрубей, и облизал чашку. Тетя молча положила в нее кусочек мяса. Позавчера был Зул, старый такой праздник. Овцу резали. Тетя натопила сала, слила его в маленькую плошку, воткнула туда обвязанные нитками камышинки – по числу членов семьи, – подожгла и что-то долго бормотала. Праздник какой-то отсталый, тихий, без знамен и маршей, и даже без елки, но зато мясо очень вкусное. До самого Нового года должно хватить, если понемногу.
Йоську так и подмывало рассказать старшим об обещании майора покатать их завтра на машине. Или хотя бы брату Вовке, который считал себя взрослым, потому что уже работал в колхозе помощником тракториста и ему ставили в табеле палочки за трудодни. Но тогда бы открылось, что Йоська соврал тетке, когда уходил из дома. Надя тоже помалкивала.
– Да что нам эти солдаты, – раздраженно заметил дядя Очир. – Как приехали, так и уедут.
Дядя Дордже не принимал участия в разговоре. Поел, поблагодарил, поднялся из-за стола и вышел – опять, наверное, в сарай молиться. Йоське за него стыдно. Отец объяснял, что младший дядя – человек с больной головою, не понимает, что делает. Йоська в его болезни сомневался. Но если дядя здоровый, зачем все время молится? Это же нехорошо. Отстало. Не по-советски. А когда пришли в хутор немцы, он бурханов в дом принес, на полку поставил. Фрицы заглянули в хату, увидели статуэтки, заулыбались: «Гут, гут». Они же не знали, что дядя о победе над ними богов просил. Один фашист Наде и Розе по маленькой шоколадке дал. Красивые такие шоколадки, в блестящей обертке. Йоська забрал у сестер эти подачки, сходил на колхозную ферму и бросил свиньям. А боров те шоколадки в грязь втоптал. Даже хрюшки вражеский подарок есть не стали! Малышка Роза тогда заплакала, но ей взамен кусочек сушеной тыквы тетя дала, она и успокоилась. А свиней всех фашисты скоро перестреляли, освежевали и туши куда-то увезли. Может, за то, что их шоколадками побрезговали? Вот только как немцы об этом узнали? Наверное, следили.
А как фашисты драпанули, дедушка велел младшему дяде бурханов с полки убрать, сказал, что боги выполнили просьбу, пора их снова спрятать. И бурханы опять перекочевали в конюшню. Почему этот сарай назывался конюшней, Йоська не знал. Он там коней никогда не видел. Кони живут на колхозной ферме, на базах их не бывает. Но младший дядя говорит, что в далекие времена кони жили на базах, а колхозов не было вообще. Может, потому у дяди и с головой плохо, что много придумывает небылиц? Вот он, например, рассказывает, что раньше все молились бурханам от мала до велика. А он сам, когда был маленьким, жил не дома, а в каком-то хуруле, назывался манджиком, и всё, что манджики делали, – учили наизусть длинные молитвы. А если кто плохо учился, тех надзиратель бил палкой по пяткам. Что такое хурул, Йоська не представлял, но слово какое-то страшное. И видно, дядю так в детстве напугали, что и теперь он продолжает читать молитвы, хотя ни хурулов, ни надзирателей с палками больше нет.
А испугаться на всю жизнь может каждый. Вот Цебек: когда в хуторе стояли немцы, взял и нарисовал мелом на стене школы свастику и написал «капут». Его фашисты схватили и повели на расстрел. Но пальнули поверх головы. А Цебек не знал, что понарошку его убивают, упал как мертвый и в штаны наделал. А теперь кричит по ночам и писается, хоть уже целый год прошел. Так, наверное, и с дядей случилось. Боится, что, если не будет молиться, придет надзиратель и настучит по пяткам.
После ужина Надя осталась помочь тете помыть посуду, а Йоська с отцом и старшим братом пошли в свою мазанку. С тетей в старом доме оставалась ночевать только маленькая Роза, которая считала тетю мамой, потому что настоящей мамы не помнила. Тетя Булгун Розу баловала: едва освободившись от домашних дел, брала девочку на руки, оставляла ей самые лакомые кусочки. Мужчины тетю не окорачивали, веселую улыбчивую Розу любили все, даже строгий дядя Очир. Йоська слышал, как он однажды назвал Розу дочкой.
Отец Розу тоже выделял. Говорил, что она единственная из детей похожа на покойную Цаган. По матери отец горевал тихо, сдержанно, как и положено настоящему мужчине, но однажды Йоська застал его в каком-то странном танце. Это было в начале лета, через две недели после того, как отца комиссовали. Первое время он почти не вставал, лежал на кровати, отвернувшись к стене, ел мало. Но как-то раз Йоська заглянул в открытую по случаю жары дверь и увидел, как отец, раскинув руки, яростно топочет по земляному полу, опустив голову и разворачиваясь то вправо, то влево. Он словно пытался навертеть в утоптанном полу ямок, но был слишком слаб. Его шатало из стороны в сторону, он замирал, придерживаясь за спинку кровати, а потом снова пускался в пляс. Йоська понял, что так отец вытаптывает свое горе. А потом он нечаянно услышал разговор деда с дядей Очиром: дед говорил, что отец винит себя в смерти жены – ведь это он велел ей оставаться в Элисте, уходя на фронт.
Йоська тоже тосковал по матери, особенно по той, какой помнил по «Артеку»: в белой блузке и красном галстуке, загорелую, с лицом, блестящим, как влажная галька на берегу моря. С ней можно было пошутить, поиграть, подурачиться. Потом, в Элисте, лицо ее посерело, поскучнело, у глаз проявились морщины, у рта – глубокие складки, и плечи как-то свернулись, будто на спину взвалили непосильный груз. Когда Вовка спросил мать, почему она теперь совсем другая, та ответила, что в Элисте женщинам нельзя вести себя по-детски, что здесь другие правила. Йоське жаль было, что нельзя везде жить, как в «Артеке», – не понимал он, что мешает людям быть радостными каждый день. Ведь война тогда еще не шла.
Засыпал Йоська под шум Черного моря – у него с той поры осталась раковина-рапан с острым завитым кончиком и алым зевом, и перед сном он прикладывал ее к уху и слушал прибой.
Спали они с братом на печке, зимой тут же ночевала и Надя. На лежанке пахло полынью, душицей и тысячелистником – эти травы собирали летом вместе с младшим дядей и сушили пучками, привязав к протянутой под самым потолком веревке. В последнее время к этим пряным ароматам добавился стойкий запах солидола, который исходил от Вовки. Этот запах Йоське тоже нравился.