Дед и внук потихоньку пошли по прямой, как струна, улице к выезду из города, в надежде поймать попутку у Головного арыка. Там многие водители останавливались: набрать воды, перекусить перед долгой дорогой. Наученный горьким опытом, Санька подходил не к каждому – выбирал казахов. Наконец нашел машину, привозившую из колхоза имени Джамбула на сыромятный завод овечьи шкуры. Высадил их джамбулец прямо у дома. Тетя Алта и девочки страшно удивились, что Санька с дедом вернулись так быстро. Пришлось объяснить, что да как. Девчонки не смогли скрыть огорчения: они тоже думали, что операцию сделают сразу. Но все равно Санька был очень доволен поездкой. Про себя он твердо решил, что поступать в институт поедет именно в Алма-Ату. Детская мечта стать полярным летчиком была давно похоронена: спецпоселенцам путь в авиацию закрыт. Равно как и на железную дорогу.
Утром Санька как ни в чем не бывало отправился в школу. Из дома он всегда уходил рано, отдельно от Ани. За полчаса до звонка Санька уже сидел за своей партой, читал и не слышал, как открылась дверь в класс.
– Чолункин! – в дверях стояла школьная секретарша в своем неизменном сером сарафане.
– Да, Марьмихална! – с готовностью поднялся с места Санька. – Перенести чего?
– Директор тебя вызывает, – опустив глаза, сообщила секретарша.
Под ложечкой противно засосало, во рту стало жарко. За два с половиной года учебы директор никогда не вызывал его в свой кабинет. Успевал Санька хорошо, вел себя тоже. В отличие от боровлянской школы, в Узун-Агаче никто его не цеплял, не дразнился. В школе учились и казахи, и немцы, и чеченцы, но ребята и не думали разделяться по национальному признаку. Сам директор был из поволжских немцев, строгий, но не злой. Зачем бы ему понадобился Санька, да еще так рано?
– Там этот… из комендатуры пришел, – прошептала Саньке на ухо Марья Михайловна.
Санька попытался сглотнуть, но не смог. Неужели кто-то донес? Может быть, увидели их вчера, когда они еще затемно выбирались из села…
– Привела, Иоганн Давидович! – сообщила секретарша, заглядывая в дверь директорского кабинета.
Санька шагнул внутрь. За директорским столом под портретом Сталина сидел капитан Ломов. Ежик на его круглой голове напоминал подводную мину: волосы были редкие, но торчали во все стороны. Сам директор, сухопарый и прямой, скромно сидел сбоку.
– Ну, здравствуй! – не обращаясь по имени, произнес капитан Ломов.
– Здравствуйте, – негромко приветствовал взрослых Санька.
– Вот тут ваш директор сейчас рассказывал мне, какой ты молодец. И отличник, и спортсмен, и активный комсомолец. Всё так?
– Ну, не знаю, – растерялся Санька. – Иоганну Давидовичу виднее…
– А вот скажи, честный комсомолец, где ты был вчера?
Знает, понял Санька, отпираться бессмысленно. Но и признаваться вот так сразу не следовало. Санька промолчал. Смотреть прямо на капитана он не мог. Он смотрел выше, на портрет Сталина. Вождь по-отечески ему улыбался.
– Хорошо, честный комсомолец. Я тебе скажу. Вчера, нарушив режим, ты выезжал в столицу Республики Казахстан. Так?
– Так, – убитым голосом подтвердил Санька.
– А что ты сообщил классному руководителю по поводу своего отсутствия на уроках?
Санька молчал, не отводя взгляда от улыбавшихся глаз на портрете.
– То есть ты соврал, – нажимал капитан Ломов. – А разве лгуны имеют право быть комсомольцами?
Санька и теперь не ответил. Да, он соврал. Но это была ложь во спасение. Он, Санька, не нанес никакого вреда ни Родине, ни партии, ни народу. И товарищ Сталин это понимал.
– Не имеют, – ответил за него капитан Ломов. Поднялся с места, шагнул к Саньке и схватился за отворот куртки, на котором был прикручен комсомольский значок. – Снимай! – приказал он.
От Ломова пахло, как от открытой загнивающей раны, – сладкой гнилью, от которой к горлу поднималась рвота. Всем телом Санька отпрянул назад и упал, потеряв равновесие. Ломов рухнул прямо на него, они сшиблись лбами, у Саньки в глазах вспыхнули звезды… Последнее, что увидел, был улыбающийся товарищ Сталин. А дальше Санька ничего не помнил.
Глава 256 марта 1953 года
– Что ж, дыма не бывает без огня-а-а… Лови! Не всех в тайге засыпали метели-и-и… Хватай! Жаль только, обойдутся без меня-а-а, когда придут поднять тебя с постели-и-и… Не спи, студент!
Санька чуть не прозевал брошенный ему кирпич, когда понял, о ком напевает Ханурик, его сосед по цепочке. Их сегодня на разгрузке платформы было четверо: Санька и трое бывших зэков. В цепочку его поставили третьим. Старшой кидал кирпичи сверху Ханурику, тот ловил и передавал Саньке, Санька – Деду Мазаю, Дед Мазай складывал на деревянный поддон. Работали почти вслепую. На столбе ближе к концу платформы болталась тусклая лампочка, но толку от нее было мало. Санька не в первый раз подряжался на ночную разгрузку, но обычно вместе с друзьями по общаге. А сегодня, хоть и стремно ему было в такой компании, пошел в одиночку.
– Ну, ты раздухарился, Ханурик, – буркнул Старшой. – Погоди, Ус еще хвост не отбросил.
– И я иду сознательно на ри-и-иск, – упрямо продолжал свою песню Ханурик, – что отобьют мне вертухаи почки-и-и… Пусть не услышу твой последний ви-и-изг, но эту песню допою до точки-и-и.
– Может, еще вытянут его доктора. Грузины до ста лет живут, – упорствовал Старшой.
– Да нам молиться надо, чтобы вытянули, – вступил Дед Мазай. – Ус помрет, Сыщик на его место встанет, тогда всем вообще каюк. Как думаешь, студент? – окликнул он Саньку.
– Я не понимаю, о чем вы, – пробормотал Санька.
– Все ты понимаешь, – процедил Ханурик.
– Отвяньте от него, – вступился за Саньку Старшой. – Это мы конченные, с волчьими билетами. А он надеется выслужиться перед властью. Кем будешь после института?
– Учителем…
– У-у! – уважительно протянул Старшой. – А чему учить будешь?
– Русскому языку…
– Ой, не могу! – заржал Ханурик. – С такой физией – русскому!
Санька сжал зубы.
– Выбор у меня был или в сельхоз, или в пед на русский язык, – процедил он. – Больше никуда не принимали.
– Че, в школе учился плохо? – подначил Дед Мазай.
– Отлично учился, – огрызнулся Санька. – Да только спецпереселенец я.
– Ну, тогда скажи спасибо, что вообще до института допустили, – усмехнулся Ханурик.
– Вот придет к власти Сыщик, и все его ученье коту под хвост, – загундел Дед Мазай.
– Ну, хорэ уже, – одернул Мазая Старшой. – Закрой бункер, сыростью пахнет!
Санька был благодарен Старшому за прекращение опасного разговора. Если верховный все-таки… того, 8 Марта, наверное, отменят. И тогда дарить пудру «Кармен», ради которой он сегодня горбатится, будет аполитично. Может, вождь как-нибудь продержится еще три дня.
Невозможно поверить, чтобы стальной Сталин… вот так раз – и кровоизлияние в мозг. Это какая-то… дискредитация. Происки врагов… Сталин моложе его деда. Вспомнил дело врачей-вредителей. Может, тогда не всех выявили? Ведь действительно страшно, если на место Сталина придет Лаврентий Павлович Берия, одним своим видом наводящий ужас. Вся страна тайно мечтала, чтобы Иосиф Виссарионович отправил Сыщика в расход. А он вместо этого назначил Берию руководителем программы по созданию ядерного оружия. И если Сталин сейчас умрет, умрет и надежда, что депортированных вернут в родные места, а невинно осужденных выпустят из лагерей.
Немцы вот в возвращение на Волгу не верят. Строят в Узун-Агаче просторные дома, обзаводятся садами, врастают в землю. А чеченцы упорно стремятся в свои горы. И дядя Мацак спит и видит, как калмыков возвращают в Сальские степи. Если соберут всех калмыков вместе, его дочери смогут выйти замуж за своих. Дядя Мацак не готов выдавать своих девочек «на сторону». А тут еще и Санька от роли жениха увиливает…
Дед сказал, что не умрет, пока не увидит сальские ергеня. Не зря же ему зрение вернули! Уже пять лет ждет. А что особенного в тех ергенях? Санька помнит, что похожи они на местные предгорные холмы, только вот ни яблонь, ни груш, ни урюка на них не растет. Ничего не растет, кроме ковыля. Санька однажды дерзнул спросить деда, разве здешняя степь не лучше Сальской? «Чужая земля не мила, как мясо хорька, горька», – ответил ему дед калмыцкой поговоркой. Но мы же кочевники, упорствовал Санька. Разве земля кочевника не там, где сейчас стоит его кибитка? Дед не ответил, но было видно, что старик расстроился. Почувствовал, что Саньке здесь нравится.
А Саньке и правда нравится. Алма-Ата – без преувеличения город-сад. И растет не по дням, а по часам. Стройки кругом. Кирпич привозят отовсюду. И он, Санька, вносит свой вклад в строительство города. Сколько он разгрузил этого кирпича за пару лет из вагонов!
Санька часто ходил смотреть, как строят японские военнопленные, которые жили в бараках за Головным арыком. Их никто не контролировал: сами приходили на работу, сами уходили. По ним сверяли часы. Материалы на стройплощадке раскладывали, как фигуры на шахматной доске. Саньку поражала их сознательность и дисциплина – наверное, такая будет у советских людей при коммунизме.
А вообще, кто только в Алма-Ате не живет! Русские, белорусы, украинцы, евреи, поляки, корейцы, ну и казахи, конечно. Настоящий интернационал. И горстка калмыцкой молодежи есть – из сосланных. С ними Санька видится по воскресеньям. Собираются у кого-нибудь на квартире, калмыцкие песни потихоньку поют. Эх, если бы деда перевезти сюда, в Алма-Ату! Нашел бы своих слушателей – не тосковал бы так по родине…
– Эй, робя, шабаш, закончили! – скомандовал Старшой.
Санька взглянул на часы. Без пятнадцати три. Быстро сегодня управились. До семи, когда откроется касса, есть время поспать. В восемь в институте начинаются лекции. Первой парой – политэкономия.
В семь десять Старшой вручил Саньке его долю. В семь двадцать, съев пирожок с картошкой и глотнув жидкого чая в станционном буфете, Санька уже бежал по проспекту Сталина в институт. В семь пятьдесят он сидел в лекционной аудитории бывшей мужской гимназии на бывшей улице Губернаторской бывшего города Верный на последнем ряду, упираясь ладонью в лоб, а локтем – в стол, с закрытыми глазами над открытой тетрадью, изображая сосредоточенную задумчивость.