Несколько человек рванули в Калмыкию тогда же очертя голову, словно боялись, что Москва передумает и заберет свое слово обратно. Но Санька не мог подвести директора и педагогический коллектив, должен был соблюсти партийную дисциплину и все формальности. А в мае на него из Калмыкии пришел вызов – дядя Мацак, к тому времени уже переехавший на родину, постарался.
Получили подъемные. Собирались недолго, расставались тяжело. Даже сосед дядя Петер пустил слезу. И Эльза, теперь уже дородная мать двоих детей, тоже всплакнула. Неловко было Саньке перед немцами выказывать радость – им никакие переезды не светили. Нехитрый домашний скарб раздали – на память. Два узла, фанерный чемодан и домбра – вот и вся поклажа. Еще чайник с собой взяли, по настоянию деда.
Ехали в плацкарте поезда Алма-Ата – Москва до Саратова. Дед не переставал удивляться накрахмаленному белью, стаканам в железных подстаканниках, занавескам на окнах, туалетам и скорости движения, которая Саньке казалась медленной, а деду – быстрой, особенно при посещении сортира – «мотает, как необъезженный жеребец».
От Саратова до Сталинграда добирались хоть и на сидячих местах, но всего за одну ночь. Город готовился принимать гостей Всемирного фестиваля молодежи и студентов, спешно красил вокзал, наскоро чинил дороги, высаживал цветы и мыл стекла. После Алма-Аты Сталинград, только-только начинавший отстраиваться, совсем не впечатлил. А вот Волга на рассвете – ее текучая мощь, раздольная ширь, бликующая под ветерком веселая рябь, снующие туда-сюда суетливые лодки, неторопливые толстобокие баржи, гордые белоснежные теплоходы – так заворожили и Саньку, и деда, и Надю, что они чуть не прозевали время отправления автобуса в Элисту.
Автобус был полон калмыков, но ни одного знакомого! Санька скользил взглядом по лицам. В Алма-Ате все калмыки знали друг друга, а тут ощущение было такое, будто ты оказался в привычном лесу и не узнаешь ни одного дерева. Но оторопь быстро прошла: попутчики стали расспрашивать, кто они и откуда, объяснять, куда обратиться по приезде, и наперебой приглашали переночевать, если горсовет не сразу выделит жилье.
В Элисте дед вышел из автобуса с большим трудом – ноги не держали: 300 километров по жаре и бездорожью чуть не уморили старика. Мужчины помогли Саньке отвести его под навес, Надя омыла ему лицо и руки. Зато в горсовете их приняли без очереди и тут же выделили вагончик. Но не успели они дойти до места, как поднялся ветер и началась пыльная буря, бушевавшая три дня…
Надю жалко. Она только-только освоилась в Узун-Агаче после стольких лет жизни в Барнауле, с таким трудом получила место учительницы младших классов в Фабричном, завела подруг и даже ухажера – овдовевшего инженера, отца одного из своих учеников. Дело дошло до подарка отреза на платье, однако оставить сестру Санька никак не мог. Да она и сама бы не осталась – калмыки по одному жить не умеют. Но приехав в Элисту, Надя вдруг вся покрылась нарывами, которые к тому же зудели и чесались. А аптеки нет, и ни одного доктора на месте. Врачей и медсестер среди калмыков мало – не очень-то допускали в Сибири спецпереселенцев до медицинских училищ и институтов, а тех, кто был, отправили по районам тушить эпидемию дизентерии. Привыкли люди в Сибири пить некипяченую воду, а здесь так нельзя, особенно летом.
Сзади послышался шорох – Наде тоже не спалось.
– Тут вроде попрохладнее, – прошептала она. Присела рядом, принялась шлепать себя по рукам и ногам – отвлекать зуд. – Когда уже тебя распределят?
– Завтра обещали.
– Хоть бы туда, где не было в войну немцев. Где жилье уцелело.
– Чудачка, думаешь, где-нибудь есть пустые дома? – Санька усмехнулся. – После нашей депортации всё заселили украинские беженцы. Говорят, они боятся: мол, вернутся калмыки и их порежут. Многие снимаются с места и уезжают куда глаза глядят.
– Может, и нам такой брошенный дом достанется. Обратно в Сальские степи нас все равно не поселят. Да и хутор наш, говорят, давно с землей сровняли.
– Не поселят, – Санька вздохнул. – Но дед Элисту за родину принимать не хочет. Не мое, говорит, это место, неродное.
– Бедный, столько мечтал вернуться. А вернулся не туда…
Санька предостерегающе приложил палец к губам, прислушался.
Послышалось кряхтенье, кашель, шарканье. Надя развернулась к двери:
– Дедушка, вам помочь?
– Три шага еще могу сделать, – просипел дед, выбираясь на крыльцо.
Надя усадила старика на ступеньку, Санька сбегал за трубкой, набил табаком. Баатр неспешно затянулся, выпустил вверх дым, поправил на носу очки.
– Ну вот, теперь узнаю, – вдруг произнес он.
– Что узнаете, дедушка? – не понял Санька.
– Родное небо. Всё на месте. Небесный шов, – он прочертил концом трубки вдоль Млечного Пути, – и Семь бурханов под правильным углом, – старик ткнул в ковш Большой Медведицы. – Значит, можно сказать, мы дома. Главное ведь, что народ собрался воедино. Не рассеялся в чужой стороне. Лишь бы не начали опять считаться: кто торгут, кто дервют, кто бузав, – и козни друг другу строить…
На следующий день Санькина судьба решилась. Он получил направление на работу в школу поселка Комсомольский Черноземельского района. Поселок совсем новый, после войны появился. Тогда на опустевшие выпасные земли кто только ни понаехал: и ставропольские казаки, и аварцы, и даргинцы. Поселок назвали Красный Камышанник, в этом году переименовали, понятно почему: ни один калмык в поселок с таким названием не поедет – до войны торгутов камышатниками дразнили. Всего 200 километров от Элисты в сторону Каспия. Район перспективный, богатый. Так заверили Саньку в облоно. И Наде работа там нашлась: аварцы и даргинцы детей нарожали, только учи.
Надя решила по такому торжественному случаю напечь борцогов и сварить настоящую джомбу, с маслом и мускатным орехом. Санька попросил у соседей бидончик и отправился к автолавке, надеясь добыть молока.
Перед автолавкой вилась очередь. Поинтересовавшись, осталось ли еще молоко, Санька встал в хвост. В середине очереди выделялся довольно молодой мужчина с проседью в волнистых волосах. В просторном светло-сером костюме, в рубашке с широким галстуком, с модной стрижкой полубокс – тот еще франт. Женщины почтительно отступили от него, держа дистанцию. Такой вообще не должен тут стоять – понятно же, что номенклатурщик, у таких спецснабжение.
Мужчина оглянулся на Саньку раз, другой, третий. Санька сначала подумал, из солидарности – мол, попали тут в бабское царство. Зацепились взглядами…
– Володя? – неуверенно произнес Санька.
– Брат, ты?! – мужчина утратил всю свою напускную отстраненность и выскочил из очереди.
– Живой! – выдохнул Санька.
– Живее всех живых!
Володя обеими руками обхватил Саньку. Санька изо всех сил крепился, чтоб не пустить слезу на виду у посторонних. Очередь, забыв, зачем стоит, с любопытством следила за встречей. Даже продавщица высунулась по пояс из фургона.
– Мне сегодня звонят из облоно: брат твой прибыл, Александр, – взволнованно рассказывал Володя. – А я говорю: что-то вы напутали, нет у меня брата с таким именем! Ты для меня так Йоськой и остался, понимаешь! А сестра Надежда у тебя есть, спрашивают? Ну, тут до меня дошло!
Санька молча кивал, не в силах открыть рот, горло першило, как будто черемухи наелся.
– И я бегом сюда – купить чего-нибудь, не с пустыми же руками к вам. Вы с Надей вдвоем?
– Деда привезли, – тихо выговорил Санька: горло, наконец, отпустило.
– Дед живой?! – лицо Володи исказилось, как от боли. – А… отец?
– В День Победы… – Санька не смог договорить.
Володя сжал его запястья и уткнулся головой в плечо. Санька тоже спрятал лицо. Расцепились, когда смогли с собой совладать.
К вагончику возвращались, груженные под завязку. Володя накупил всего: и водки, и муки, и масла, и сахара, и калмыцкого чая. А еще – для баловства – сгущенки и тушенки.
– А я смотрю, ты уже освоился, – заметил Санька.
– Так я тут с прошлого года! – объяснил Володя. – Посылал вам в Боровлянку вызов – пришел ответ, что такие не числятся. А в Калмыкии теперь кадровый голод. Всех не хватает: врачей, строителей, инженеров. А ты, значит, учитель, да?
– Да, учитель поневоле. Метил в летчики, даже медкомиссию при военкомате успешно прошел, а как узнали, что спецпереселенец – от ворот поворот. Хоть было это уже после смерти Сталина.
– Зато теперь все дороги открыты, – Володя раскинул в стороны руки, занятые тяжелыми авоськами. – Вот как история повернулась! Были мы спецпереселенцы – а стали национальные кадры. Я год в комсомольской школе учился. В Ставрополе. И девушку там охмурил. Глаза – как блюдца. И такие синие, как на картине. Ты еще не женат?
– Нет.
– И правильно. Выбор теперь у нас широкий, как Волга в низовьях.
– Главное, в камышах не заблудиться и нужную протоку найти, – пошутил Санька.
Дед и Надя сидели у вагончика в ожидании молока. На буржуйке у входа грелся котел с водой.
– Смотрите, кого я привел! – не выдержав, издалека закричал Санька.
Дед сорвал с себя очки и принялся спешно протирать стекла полою темной сатиновой рубашки. Надя ойкнула, вскочила и понеслась навстречу. Подбежав, остановилась как вкопанная, не могла решить, как вести себя с этим взрослым малознакомым мужчиной. Протянула руки, чтобы забрать поклажу. Володя отдал ей авоськи, сам ее обнял.
– А я знал, я чувствовал, что ты уже здесь, – бормотал дед.
– Дедушка! – Володя припал на левое колено, взял руку старика и прижал тыльной стороной ладони к своему лбу, молча прося о прощении за долгую разлуку.
– Ну, теперь мне и умирать можно, – изменившимся голосом произнес дед, склонив лицо к голове старшего внука и вдыхая запах его волос.
– Зачем, дедушка?! Теперь вам только жить и радоваться…
– Может, и поживу, – согласился дед. – Дождусь открытия хурула. Чтобы было кому молитву по мне прочитать.
– Долго жить будете, дедушка, – рассмеялся Володя. – Калмыки теперь в бога не верят, а верят в коммунизм!