— Ты сядешь наконец?
— Ах милый, как ты груб!
А про себя Хулита думала: «Какое это наслаждение — подходить к любви на цыпочках!»
Натура у Хулиты артистическая, куда более артистическая, чем у ее возлюбленного.
Марухита Ранеро, выйдя из кафе, зашла в булочную — позвонить по телефону отцу своих близнецов.
— Я тебе понравилась?
— О да. Слушай, Маруха, да ты сумасшедшая!
— Я? Чего это я сумасшедшая? Пришла, чтобы ты на меня посмотрел, а то бы вечером мой вид тебя разочаровал.
— Ну-ну…
— Слушай, я тебе в самом деле еще нравлюсь?
— Больше, чем раньше, клянусь, да и раньше ты мне нравилась, душечка ты моя!
— Слушай, а если можно будет, ты бы на мне женился?
— Что ты…
— Знаешь, ведь у меня с ним детей не было.
— А его-то куда?
— Да у него рак, это уж точно, врач сказал, ему не выкарабкаться.
— Так-так. Слушай!
— Что?
— Ты и вправду думаешь купить кафе?
— Если ты захочешь, купим. Когда он умрет и мы сможем пожениться. Хочешь, это будет тебе свадебный подарок?
— Да что ты такое говоришь!
— Я многому научилась, милый мой. Кроме того, я теперь богатая, могу делать что захочу. Он все оставляет мне, завещание показывал. Через несколько месяцев я и за пять миллионов не дам себя повесить.
— Что?
— Я говорю, через несколько месяцев — ты меня слышишь? — я и за пять миллионов не дам себя повесить.
— Да-да…
— Ты носишь в бумажнике фото малышей?
— Ношу.
— А мои фото?
— Нет, твоих не ношу. Когда ты вышла замуж, я их сжег, решил, так будет лучше.
— Ох, какой ты! Сегодня ночью я тебе дам другие. Когда ты придешь, ну примерно?
— Когда закроемся, в полвторого или без четверти два.
— Не задерживайся, слышишь, иди прямо ко мне.
— Да-да.
— Адрес запомнил?
— Как же, «Кольяденсе», улица Магдалины.
— Вот-вот. Комната номер три.
— Да-да. Слушай, я вешаю трубку, сюда идет эта свинья.
— До свидания. Слышишь, я тебя целую?
— Да.
— Сто раз целую, нет, сто тысяч миллионов раз…
Хозяйка булочной даже перепугалась. Когда Марухита Ранеро прощалась с ней и благодарила, бедная женщина не могла слова вымолвить.
Донья Монсеррат решила, что пора уходить.
— До свидания, милочка Виситасьон, я бы просидела у вас целый день, так приятно поболтать с вами.
— Большое спасибо.
— Я не льщу, это чистейшая правда. Но видите ли, я уже вам говорила, я не хочу пропускать возношение даров.
— Ну, раз такая причина!
— Вчера я пропустила.
— А я-то совсем еретичкой сделалась. Хоть бы Господь меня не покарал!
Уже у дверей донья Виситасьон думает, что можно бы сказать донье Монсеррат: «А что, если бы мы перешли на „ты“? По-моему, давно пора, как тебе кажется?» Донья Монсеррат такая милая, она, наверно, с восторгом ответила бы «да».
И еще хотела бы донья Виситасьон предложить: «Раз уж мы переходим на „ты“, давай я тебя буду звать Монсе, а ты меня Виси. Согласна?»
Донья Монсеррат и с этим бы согласилась. Она очень любезная женщина, к тому же дружат они уже не первый год — старые друзья! Но странное дело, отворив дверь, донья Виси только решается сказать:
— До свидания, дорогая Монсеррат, не будьте же таким редким гостем.
— Нет-нет, теперь я постараюсь приходить к вам почаще.
— Надеюсь!
— О да. Кстати, Виситасьон, вы не забудете, что обещали мне два куска мыла «Ящерица» по дешевой цене?
— Нет-нет, не беспокойтесь.
Донья Монсеррат как входила в квартиру доньи Виси под ругань попугая с третьего этажа, так и уходит под ту же музыку.
— Ужас какой! Что это?
— Ох, не говорите, дорогая, это не попугай, а сущий дьявол.
— Какой срам! Это надо было бы запретить!
— Вы правы. Я уж не знаю, что делать.
Попугай Рабле — жуткая тварь, это бесстыжий, беспринципный попугай, просто выродок, а не попугай, никакого с ним нет сладу. Временами он, бывает, ведет себя поприличней, выкрикивает «шоколад», «Португалия» и другие слова, подобающие воспитанному попке, но, так как понятия у него нет, он вдруг ни с того ни с сего — и обычно, когда у хозяйки сидят с визитом гости, — разражается самыми грубыми и мерзкими ругательствами, выкрикивая их своим надтреснутым голосом старой девы. Анхелито, примерный и набожный соседский мальчик, пытался одно время наставить Рабле на путь истинный, но ничего не добился, все его усилия оказались тщетны и труд напрасен. Разочаровавшись, он мало-помалу прекратил уроки, и Рабле, лишившись наставника, недели две вытворял такое, что стыдно было слушать. Насколько серьезно обстояло дело, видно из того, что жилец с первого этажа, дон Пио Навас Перес, железнодорожный контролер, обратил на поведение попугая внимание хозяйки.
— Послушайте, сеньора, ваш попугай просто невыносим. Я не хотел вам говорить об этом, но, признайте, нет ведь такого права. Сами посудите, у меня дочурка подрастает, и ей никак не годится слышать такие словечки. Надо что-то сделать, говорю вам!
— Да, дон Пио, это святая правда. Простите, я постараюсь вразумить его. Этот Рабле просто неисправим!
Альфредо Эчеварриа рассказывает своей тетке, донье Лолите Эчеварриа де Касуэла:
— Виси — очаровательная девушка, вот увидишь сама. Вполне современная, элегантная, умная, красивая — всем хороша. Мне кажется, я ее очень люблю.
У тети Лолиты рассеянный вид. Альфредо приходит на ум, что она попросту его не слушает.
— У меня такое впечатление, тетя, что мои сердечные дела тебя ничуть не интересуют.
— Да нет, что ты, глупенький! Как они могут не интересовать меня?
И тут сеньора де Касуэла вдруг начинает ломать руки и закатывать глаза, в конце концов она заливается слезами — рыдает драматично, картинно. Альфредо перепуган.
— Что с тобой?
— Ах, ничего, ничего, оставь меня!
Альфредо пытается ее утешить.
— Да послушай же, тетя, что с тобой случилось? Я тебя чем-то нечаянно обидел?
— Нет, нет, оставь меня, дай мне выплакаться!
Альфредо пробует пошутить — может быть, шутка ее успокоит.
— Ну же, тетя, не закатывай истерику, тебе ведь уже не восемнадцать лет. Посмотреть на тебя, так можно подумать, что у тебя какие-то любовные огорчения…
Лучше бы он этого не говорил! Сеньора де Касуэла побледнела, закатила глаза и — хлоп! — плюхнулась ничком на пол. Дяди Фернандо не было дома — он и другие жильцы собрались у кого-то, потому что вчера в доме было совершено преступление и им надо обменяться мнениями и кое о чем договориться. Альфредо усадил тетю Лолиту в кресло, побрызгал ей в лицо водой: когда она пришла в себя, он велел служанкам приготовить чашку липового чаю.
Наконец донья Лолита обрела дар речи, она взглянула на Альфредо и медленно, грудным голосом произнесла:
— Ты не знаешь, кто бы мог у меня купить корзинку для грязного белья?
Альфредо слегка удивился этому вопросу.
— Нет, не знаю. Какой-нибудь старьевщик.
— Если ты согласишься вынести ее из дому, дарю ее тебе, я ее не желаю видеть. Что выручишь за нее — все твое.
— Хорошо.
Альфредо заподозрил что-то неладное. Когда дядя вернулся, он отозвал его в сторону и сказал:
— Послушай. дядя Фернандо, мне кажется, ты должен свести тетю к врачу — по-моему нее сильное нервное истощение. Какие-то навязчивые идеи появились, сказала мне, чтобы я унес из дому корзину для грязного белья, сна, мол, и видеть ее не желает.
Дон Фернандо Касуэла ни чуточки не встревожился, слушает как ни в чем не бывало. Видя, что он так спокоен, Альфредо подумал: «Черт их там разберет!» — и решил лучше не вмешиваться.
«Ладно, — сказал он себе, — хочется ей с ума сходить, пусть сходит. Я ему все высказал, а если на мои слова не обращают внимания, тем хуже для них. Потом будут плакаться и волосы на себе рвать».
На столе лежит письмо. Листок бумаги украшен штампом «АГРОСИЛЬ» [20], Парфюмерный и аптечный магазин. Улица Майор, 20. Мадрид». Письмо написано красивым каллиграфическим почерком со всякими хвостиками, закорючками и росчерками. Текст письма следующий:
«Дорогая мама!
Пишу Вам эти несколько строк, чтобы поделиться новостью, которая, я уверен, доставит Вам удовольствие. Но прежде чем ее сообщить, хочу пожелать Вам крепкого здоровья — не худшего, чем мое в настоящее время, за что благодарю Господа, — и многих лет счастливой жизни на радость милой моей сестрице Паките, ее супругу и деткам.
Итак, дорогая мама, хочу Вас порадовать: я, хоть живу в разлуке с Вами, уже не одинок в мире, я встретил женщину, которая поможет мне основать семью и создать домашний очаг, будет моей спутницей в трудах житейских и, даст Бог, принесет мне счастье своей добродетелью и истинно христианскими чувствами. Надеюсь, что летом Вы наберетесь сил навестить Вашего сына, который так по Вас тоскует и знает, что Вы испытываете то оке. А о дорожных расходах Вы, мамочка, не беспокойтесь, — только ради удовольствия увидеть Вас я готов заплатить эту сумму и еще много сверх того. Вот увидите, моя невеста Вам понравится. Она добрая, как ангел, трудолюбивая, хорошенькая и добропорядочная девушка. Само ее имя — Эсперанса — подходит к ней как нельзя лучше, да, оно вселяет в меня надежду, что брак наш будет удачным. Усердно молитесь Богу, чтобы он даровал нам счастье, оно также будет светочем, который озарит Вашу старость.
На сем кончаю. Нежно целую Вас, дорогая мама! Ваш любящий и всегда о Вас помнящий сын
Тинин» [21]
Закончив письмо, автор его встал из-за стола, закурил сигарету и перечел написанное вслух.
— Кажется, получилось недурно. Да, вот эти слова в конце насчет светоча звучат очень даже недурно.
Затем он подошел к ночному столику и с нежностью и благоговением, будто рыцарь Круглого Стола, поцеловал фотокарточку в кожаной рамке, где дарственная надпись гласила: «Моему бесценному Агустину с тысячью поцелуев Эсперанса».