— И у меня, мамочка.
Мартин вскоре успокаивается, он очень горд собою.
— Хороший урок! Ха-ха!
Мартин ускоряет шаг, он почти бежит, временами даже подпрыгивает.
— Посмотрим, что теперь скажет этот боров! Боров — это донья Роса.
Дойдя до площади Сан-Бернардо, Мартин вспоминает о подарке для Нати.
— Наверно, Ромуло еще у себя в лавке. Ромуло — букинист, в лавчонке которого иногда бывают интересные гравюры.
Мартин направляется к берлоге Ромуло — для этого ему надо после университета свернуть направо.
На дверях висит записочка: «Закрыто. Поручения оставляйте у консьержки». Но свет внутри горит. Ромуло, видно, приводит в порядок картотеку или подбирает книги по заказу.
Мартин стучит костяшками пальцев по двери, ведущей во внутренний дворик.
— Эй, Ромуло!
— Эге, это ты, Мартин? Вот обрадовал! Мартин достает сигареты, оба курят, сидя у жаровни, которую Ромуло вытащил из-под стола.
— Яписал письмо сестре, той, что в Хаэне. Я теперь здесь и живу, выхожу только пообедать, а иногда, бывает, нет охоты, так целый день никуда не вылезаю — принесут мне чашку кофе из кафе напротив, и ладно.
Мартин перебирает книги, лежащие на плетеном кресле с изломанной спинкой, сидеть на нем уже нельзя, можно только книги складывать.
— Ничего нового?
— Да, маловато. Вот Романонес, «История одной жизни», довольно интересная, ее теперь трудно найти.
— Да.
Мартин складывает книги на пол.
— Послушай, мне нужна приличная гравюра.
— Сколько ты можешь потратить?
— Четыре-пять дуро.
— За пять дуро могу тебе предложить очень изящную вещицу, небольшую правда, зато оригинал. К тому же она в рамке, все как следует, так я ее и купил. Если для подарка, лучше не придумаешь.
— Да, я хочу сделать подарок одной девушке.
— Девушке? Ну, коль она не из урсулинок и не ханжа, подойдет. Давай только докурим спокойно, никто нас не подгоняет.
— А что за гравюра?
— Сейчас увидишь. Венера, а внизу еще несколько фигурок. Подпись в стихах не то на итальянском, не то на провансальском, сам не знаю.
Ромуло кладет сигарету на стол и включает свет в коридорчике. Вскоре он возвращается с гравюрой, обтирая с рамки пыль рукавом халата.
— Вот, смотри.
Гравюра хороша, она цветная.
— Краски старинные.
— Да, похожи.
— Уверяю тебя, можешь не сомневаться.
На гравюре изображена златокудрая Венера, совершенно нагая, в венке из цветов. Раззолоченная овальная виньетка обрамляет ее фигуру в полный рост. Длинные, до колен, волосы откинуты назад. На животе роза ветров, где очень символично. В правой руке она держит цветок, в левой — книгу. Тело Венеры красиво выделяется на фоне синего неба, усеянного звездами. В том же овале, но пониже, два небольших круга — в том, что под книгой, изображен Телец, в том, что под цветком, — Весы. В самом низу гравюры луг, окаймленный деревьями. На лугу два музыканта — один играет на лютне, другой на арфе, и три парочки — две сидят, третья, прохаживаясь, беседует. В верхних углах два толстощеких ангела — это символы ветров. Подпись состоит из четырех стихов на непонятном языке.
— Что тут написано?
— Перевод на обороте, мне его сделал Родригес Энтрена, преподаватель в институте Кардинала Сиснероса.
На обороте карандашом написано: «Венера, пылающая жаром, воспламеняет благородные сердца, в которых звучит песня. В плясках и на веселых празднествах любви она наполняет их сладостным безумием».
— Нравится?
— Да, мне такие штуки очень нравятся. Главная прелесть таких стихов — их туманность, правда?
— Да, я тоже так думаю.
Мартин снова достает пачку сигарет.
— Разбогател ты на сигареты!
— Это сегодня так. Бывают дни, когда ни крошки табаку нет, хожу подбираю окурки моего зятя. Да ты сам знаешь.
Ромуло не отвечает. Он благоразумно помалкивает, зная, что зять — это тема, которая выводит Мартина из равновесия.
— За сколько отдашь?
— Ну, пожалуй, за двадцать. Я сказал тебе двадцать пять, но, если дашь двадцать, можешь ее взять. Мне она обошлась в пятнадцать и лежит на полке уже почти год. Двадцать тебя устраивает?
— Ладно, дашь мне один дуро сдачи.
Мартин сует руку в карман. На минуту он застывает, нахмурив брови, словно задумавшись. Потом вытаскивает платок и кладет его себе на колени.
— Готов поклясться, что они были там.
Мартин встает.
— Не могу понять…
Он роется в карманах брюк, выворачивает их наружу.
— Вот так история! Только этого мне не хватало!
— Что случилось?
— Ничего, лучше не буду об этом думать.
Мартин ощупывает карманы пиджака, вытаскивает старый потрепанный бумажник, набитый визитными карточками друзей, газетными вырезками.
— Здорово я влип!
— Ты что-то потерял?
— Да эти пять дуро…
У Хулиты какое-то странное состояние. Иногда ей вроде бы грустно, а иногда она с трудом сдерживается, чтобы не улыбаться.
«Голова человека, — размышляет она, — очень несовершенное устройство. Если бы можно было читать то, что происходит в голове другого, — ну, вот как в книге! Нет-нет, пусть уж лучше остается так, чтобы нельзя было прочесть, чтобы каждый знал о другом только то, что тот сам говорит, пусть даже это будет вранье, черт побери».
Хулита, когда она одна, очень любит ругнуться разик-другой.
Они идут по улице, держась за руки, похоже, что это дядя вывел погулять племянницу.
Девочка, проходя в подъезд, отвернулась. Задумалась о чем-то и споткнулась на первой ступеньке.
— Смотри, еще ногу сломаешь.
— Нет.
Донья Селия открывает им Дверь. — Здравствуйте, дон Франсиско!
— Здравствуйте, дорогая! Пусть девочка зайдет в комнаты, я хочу поговорить с вами.
— Пожалуйста! Проходи, деточка, вот сюда, сядь там где-нибудь.
Девочка садится на краешек кресла с зеленой обивкой. Ей тринадцать лет, грудь едва обозначается, как бутоны роз, которое вот-вот распустятся. Зовут ее Мерседитас Оливар Вальехо, подружки называют ее Мерче. Семьи у нее не стало во время войны — одни погибли, Другие эмигрировали. Мерче живет с родственницей своей бабушки, размалеванной, как обезьяна, старухой, которая ходит в кружевах и носит парик, зовут ее донья Кармен. Соседи дали донье Кармен прозвище Полутруп. Дети на улице дразнят ее Кузнечиком.
Донья Кармен продала Мерседитас за сто дуро, купил ее дон Франсиско, тот, у которого медицинская консультация.
Старуха ему сказала:
— Первиночки, дон Франсиско, первиночки! Это же цветочек!
А девочке:
— Смотри, детка, дон Франсиско хочет только поиграть с тобой, впрочем, когда-нибудь это все равно должно случиться! Тебе непонятно?
В этот вечер ужин проходил в семье Моисее радостно. Донья Виси сияла, Хулита, слегка краснея, улыбалась. Но обе и словечком не обмолвились.
Дон Роке и две другие дочери, сами не понимая почему, тоже заразились этой тихой радостью. Время от времени дону Роке вспоминались слова Хулиты, сказанные на лестнице: «Я… я от фотографа», — и вилка вздрагивала в его руке; пока волнение не проходило, он не решался взглянуть на дочь.
…
Улегшись в постель, донья Виси никак не может заснуть, ее не оставляют все те же мысли. — Ты знаешь, у девочки появился поклонник.
— У Хулиты?
— Да, он изучает нотариальное дело.
Дон Роке ворочается под одеялом.
— Ладно, не подымай шуму из ничего, очень уж ты любишь сразу на весь свет растрезвонить. Еще посмотрим, чем дело кончится.
— Ох, милый мой, ты всегда готов вылить на меня ведро холодной воды!
Донья Виси засыпает, предаваясь радужным мечтам. Через несколько часов ее будит колокольчик, возвещающий зарю в обители нищенствующих монахинь.
Донья Виси склонна во всем видеть хорошие предзнаменования, счастливые приметы, верные знаки грядущего благополучия и радости.
Глава шестая
Утро.
Сквозь сон Мартин слышит звуки пробуждающегося города. Да, приятно вот так, лежа под одеялом, рядом с ласковой женщиной, ласковой и обнаженной, слушать шумы города, его волнующий пульс: тарахтение повозок мусорщиков, которые спускаются из Фуэнкарраля и Чамартина, подымаются в гору из Вентас и Инхуриас, движутся мимо унылого, пустынного кладбища и постепенно, после нескольких часов езды по холоду, приближаются к центру под неторопливый угрюмый цокот копыт тощей клячи или серого, погруженного в свои думы осла. И крики торговок, с утра пораньше устанавливающих свои лотки с фруктами на улице генерала Порльера. И далекие едва слышные гудки первых сирен. И возгласы детей, отправляющихся в школу с ранцем за плечами и вкусным, хорошо пахнущим завтраком в кармане…
И более близкие шумы домашней суеты сладостно отдаются в ушах Мартина. Это встала донья Хесуса, ранняя пташка донья Хесуса, которая зато, чтобы отоспаться, ложится вздремнуть после обеда; она отдает распоряжения своим помощницам — старым одряхлевшим потаскухам и приветливым, любвеобильным, хлопотливым матерям семейств. По утрам у доньи Хесусы трудятся семеро приходящих помощниц. Две постоянные прислуги спят до двух часов дня на первой попавшейся кровати, на полной тайн кровати, освободившейся прежде других, хранящей, как могила, в железных прутьях изголовья бездны отчаяния, впитавшей в волосяную набивку матраца стон молодого супруга, который впервые, не понимая, что делает, изменил своей жене, очаровательной юной женщине, с прыщавой потаскухой, чье тело испещрено рубцами, как у ослицы; изменил своей жене, которая, как всегда, ждала его допоздна, штопая носки при свете дотлевающих в жаровне углей, качая ногой колыбельку, мысленно читая длинную, бесконечную повесть любви, обдумывая сложные хозяйственные ухищрения, благодаря которым ей, может быть, удастся купить себе пару чулок.
Донья Хесуса, воплощение порядка, распределяет между помощницами работу. В доме доньи Хесусы белье стирается ежедневно; для каждой кровати есть два полных комплекта, и если какой-нибудь клиент случайно, а то и нарочно — всякое бывает! — что-то порвет, дыра тут же с большой аккуратностью латается. Нынче постельное белье не купишь, простыни и полотно для наволочек можно, правда, найти на толкучке, но за немыслимую цену.