«Они не сознают, ничего не сознают…»
Мартин, отвлекшись от поисков рифмы к слову «венец» для начатого им сонета в память матери, принимается размышлять на весьма избитую тему, что проблема не в производстве, а в распределении.
«В самом деле, вот этим еще хуже, чем мне. Какое безобразие! Ну и дела творятся!»
Пако, запыхавшись, чуть ли не высунув язык, прибегает в бар на улице Нарваэса. Хозяин бара, Селестино Ортис, наливает стопку касальи полицейскому Гарсиа.
— Злоупотребление алкоголем вредно для клеток человеческого организма, а они, как я вам уже говорил, бывают трех видов: клетки крови, клетки мышечные и нервные клетки; алкоголь их сжигает и убивает, но принять стопочку время от времени только полезно, это согревает желудок…
— И я то же самое говорю.
— …и просветляет таинственные уголки головного мозга.
Полицейский Хулио Гарсиа слушает разинув рот.
— Говорят, что древние философы — в Греции, в Риме и в Карфагене, — когда хотели обрести сверхъестественную мощь…
Резко распахивается дверь, и порыв ледяного ветра обдает стойку.
— Опять эта дверь!
— Привет, сеньор Селестино!
Хозяин его поправляет. Ортис очень чувствителен к тому, как к нему обращаются, — он в этом похож на распорядителя придворного церемониала.
— Нет — друг Селестино.
— Ладно, не будем сейчас об этом спорить. Мартин сюда заходил?
— Нет, он ко мне не приходит вот уже несколько дней, видно, обиделся. Мне это самому неприятно, поверьте.
Пако поворачивается спиной к полицейскому.
— Смотрите. Читайте вот здесь.
Пако подал хозяину бара сложенную пополам газету.
— Вот здесь, внизу.
Селестино медленно читает, брови его хмурятся.
— Плохо дело.
— Я думаю!
— Что вы намерены предпринять?
— Не знаю. Вам ничего не приходит в голову? Я думаю, надо бы поговорить с его сестрой. Как вы считаете? Если б можно было отправить его в Барселону, сегодня же утром!
На улице Торрихоса у подножия дерева корчится в агонии собака. Ее переехало такси, прошло прямо по туловищу. У нее молящий взгляд, язык высунут наружу. Несколько ребятишек пинают ее ногами. Зрелище наблюдают десятка два-три взрослых.
Донья Хесуса замечает Пуриту Бартоломе.
— Что тут случилось?
— Да ничего, шавку придавило.
— Бедная!
Донья Хесуса берет Пуриту за руку.
— Ты слыхала про Мартина?
— Нет, а что случилось?
— Вот, послушай.
Донья Хесуса читает Пурите несколько строк из газеты.
— Что же теперь будет?
— Не знаю, дочка, боюсь, что ничего хорошего. Ты его видала?
— Нет, с тех пор не видала.
К группе, окружившей издыхающую собаку, приближаются несколько мусорщиков, они берут шавку за задние лапы и швыряют в свою тележку. Животное издает резкий отчаянный вопль, видно, ему очень больно. Люди с минуту еще смотрят на мусорщиков, потом расходятся. Каждый идет своей дорогой. Возможно, среди этих людей есть мальчик, которому приятно наблюдать, как собака все никак не издохнет, и мрачная, едва заметная улыбка блуждает на его бледном лице…
Вентура Агуадо говорит по телефону с Хулитой, своей девушкой.
— Как? Прямо сейчас?
— Да, дорогая, прямо сейчас. Через полчаса я буду у станции метро «Бильбао». Смотри не опаздывай.
— Нет-нет, не беспокойся. До свидания.
— До свидания. Поцелуй меня.
— Пожалуйста, с удовольствием.
Через полчаса у станции метро «Бильбао» Вентура встречается с Хулитой, она уже ждет его. Девушку мучает любопытство, даже, пожалуй, тревога. Что бы могло случиться?
— Ты давно пришла?
— Нет, и пяти минут не будет. Что случилось? — Сейчас тебе расскажу. Зайдем-ка сюда. Парочка входит в пивную и садится за столик в
глубине зала, где почти темно.
— Читай.
Вентура зажигает спичку, чтобы девушка могла прочесть.
— Да, в хорошие дела замешан твой друг!
— Только из-за этого я тебе и звонил. Хулита призадумалась.
— И что он будет делать?
— Не знаю, я его не видел.
Девушка притягивает к себе руку Вентуры с сигаретой и делает одну затяжку.
— Вот беда-то, Господи!
— Да, тощую собаку всякая блоха кусает… Я подумал, что надо бы тебе известить его сестру, она живет на улице Ибисы.
— Но я с нею не знакома!
— Неважно, скажешь, что я тебя прислал. Лучше съездить прямо сейчас. У тебя есть деньги?
— Нет.
— Вот тебе два дуро. Поезжай туда и обратно на такси — чем быстрей мы это сделаем, тем лучше. Надо его спрятать, другого выхода нет.
— Да, но… А мы-то не влипнем в историю?
— Не знаю, но другого выхода нет. Если Мартин увидит, что все его бросили, он может выкинуть какую-нибудь глупость.
— Ладно уж, ладно. Командуй, командир!
— Сейчас езжай, побыстрей.
— Какой номер дома?
— Не знаю, это будет второй угол налево, если идти вверх по улице Нарваэса, а номера я не помню. Дом стоит прямо у тротуара, по четной стороне, сразу после перекрестка. Ее мужа зовут Гонсалес, Роберто Гонсалес.
— Ты меня подождешь здесь?
— Да. Только сбегаю к одному другу, он очень влиятельный человек, а через полчаса буду здесь опять.
Сеньор Рамон разговаривает с доном Роберто, который сегодня не пошел на службу — отпросился по телефону у своего шефа.
— У меня очень срочное дело, дон Хосе, поверьте, очень срочное и неприятное. Вы же знаете, я никогда не прошу отпустить меня со службы просто так, без причины. Семейная неприятность.
— Хорошо, дон Роберто, хорошо, можете не приходить, я скажу Диасу, чтобы он присмотрел за вашим отделом.
— Большое спасибо, дон Хосе, Бог вас вознаградит. Я постараюсь отблагодарить вас за любезность.
— Пустяки, друг мой, не за что, все мы должны помогать друг другу, главное, чтобы вам удалось уладить ваше дело.
— Большое спасибо, дон Хосе, может быть, обойдется…
У сеньора Рамона озабоченный вид.
— Видите ли, Гонсалес, раз уж вы просите, я на несколько дней спрячу его у себя, но потом поищите другое место. Все это не так просто. Хозяин здесь, конечно, я, но если Паулина узнает, она взбеленится.
Мартин бредет по длинным аллеям кладбища. Сидя у порога часовни, священник читает роман про ковбоев Запада. В неярких лучах декабрьского солнца чирикают воробьи, перелетая с одного креста на другой, покачиваясь на голых ветвях деревьев. По дорожке проезжает девочка на велосипеде, нежным голоском она напевает игривую модную песенку. А вообще-то вокруг стоит дивная тишина, умиротворяющая тишина. На душе у Мартина невыразимо приятно.
Петрита беседует со своей хозяйкой, доньей Фило.
— Что с вами, сеньорита?
— Да ничего особенного, ты же знаешь, малыш прихворнул.
Петрита ласково улыбается.
— Нет, малыш-то в порядке. А вот с вами, сеньорита, что-то неладно.
Фило подносит к глазам платочек.
— Ах, в этой жизни одни только неприятности. Ты, милая, еще слишком молода, чтобы это понять.
Ромуло в своей букинистической лавчонке читает газету.
«Лондон. Московское радио сообщает, что несколько дней тому назад в Тегеране состоялось совещание между Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным».
— Ах, этот Черчилль! Чистый дьявол! Столько лет старикану, а носится по всему свету будто мальчишка!
«Главная ставка фюрера. В районе Гомеля, на центральном секторе Восточного фронта, наши войска оставили пункты…»
— Эге! Сдается мне, дела у них идут из куля да в рогожу!
«Лондон. Президент Рузвельт, прибыл на остров Мальту на своем самолете-гиганте „Дуглас“.
— Вот молодчина! Готов руку дать на отсечение, в этом самолете даже уборная есть!
Перевернув страницу, Ромуло пробегает рассеянным взглядом колонки газетного текста.
Несколько коротких, густо отпечатанных строк привлекают его внимание. В глотке у него пересыхает, в ушах раздастся звон.
— Только этой напасти не хватало! Вот не везет бедняге!
Мартин подходит к могиле матери. Надпись на плите довольно хорошо сохранилась: «Покойся с миром. Донья Филомена Лопес Морено, вдова дона Себастьяна Марко Фернандеса. Скончалась в Мадриде 29 декабря 1934 года».
Мартин не каждый год ходит на могилу матери в день ее смерти. Ходит, когда вспомнит.
Мартин обнажает голову. Сладостное ощущение покоя разливается по всему телу. За кладбищенской оградой, там, вдалеке, виднеется темно-бурая равнина, на которой лежит, будто почивая, солнце. Воздух холодный, но мороза нет. Мартину, стоящему со шляпой в руке, кажется, будто кто-то его гладит по лбу, — легкое, почти уже забытое прикосновение, давняя ласка времен детства…
«Как здесь хорошо! — думает он. — Буду приходить сюда почаще».
Еще немного, и он бы присвистнул от удовольствия, но вовремя спохватился.
Мартин озирается по сторонам.
«Хосефина де ла Пенья Руис, отошла в горнюю обитель в день 3 мая 1943 года, одиннадцати лет от роду».
— Ровесница той девочки на велосипеде. Может, они были подружками и за несколько дней до смерти эта ей говорила, как говорят иногда одиннадцатилетние девочки: «Когда я вырасту большая и выйду замуж…»
«Досточтимый сеньор дон Рауль Сориа Буэно. Скончался в Мадриде…»
— Досточтимый человек гниет в деревянном ящике!
Мартин вдруг спохватывается, что говорит ерунду.
— Ну-ну, Мартин, успокойся.
Он снова поднимает глаза, и в памяти его всплывает образ матери. Не той, какой она была в последние свои дни, нет, Мартин видит ее тридцатипятилетней…
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, как мы прощаем должникам нашим… Нет, кажется, что-то не так.
Мартин начинает сначала и опять сбивается — в эту минуту он отдал бы десять лет жизни, чтобы вспомнить «Отче наш».
Закрыв глаза, он с силой сжимает веки. И вдруг начинает бормотать вполголоса:
— Мать моя, иже еси в могиле, я ношу тебя в своем сердце и молю Бога, чтобы Он упокоил тебя в вечной славе, как ты заслужила. Аминь.