Поэта жизнь — не мягкая перина,
И зубы обломать на ней — не новь.
Поэтому, прошу тебя, Марина,
Фарфоровых четыре приготовь.
1989 год
Шансонье
В летнем кафе в самом центре Парижа
День убиваю. Мне скучно. Мне жарко.
В небе творение Эйфеля вижу
И нашу сестрицу в Останкине жалко.
Сердце дурью мается
В сладкой пелене,
И вовсю старается
Милый шансонье.
Здесь я знакомых не встречу случайно,
И не поймет мадмуазель, что напротив.
И от того на душе так печально, —
Видно, привык жить я в водовороте.
И ледышка хилая
Топится в вине,
И мой слух насилует
Милый шансонье.
Так в забытьи по прекрасному лету
Душу мою где-то черти носили.
В центре Парижа раздолье поэту —
Ну почему это все не в России?
И поет о лете
Или о весне? —
Прямо в сердце метит
Милый шансонье.
1999 год
Шансоньетка
Вечер по стеклу размазан,
На десерт дают стриптиз.
Раздевается не сразу —
Снизу вверх и сверху вниз.
— Ах, какая!.. Ух, какая! —
Языки сощелкали.
В яркий свет себя макая
И глазенки — щелками.
Шансоньетка! Заведенная юла.
Шансоньетка. Не до углей,
не дотла —
Выгорает до окурочка.
Дурочка.
Не столкнусь с тобой в метро я.
И не увяжусь пешком.
Здесь ползала землю роет,
Норовит тряхнуть мешком.
И ни слёз в тебе, ни страха,
Ни влечения к рублю.
Ну, давай еще полвзмаха —
И я тебя почти люблю.
Шансоньетка! Заведенная юла.
Шансоньетка. Не до углей,
не дотла —
Выгорает до окурочка.
Дурочка.
Но чего не будет точно
Ни по просьбе, ни на спор:
В самом издыханьи ночи,
В самый шапочный разбор,
Передушен, напомажен,
Зябко окунаясь в дым,
Твой окурок рядом ляжет
С недокуренным моим.
Шансоньетка! Заведенная юла.
Шансоньетка. Не до углей,
не дотла —
Выгорает до окурочка.
Дурочка.
1993 год
Шара-бара
В дальнем городе, где детство, свесив ноги,
Азиатской пыльной маялось жарой,
Проезжал смешной старьевщик по дороге,
Зазывая всех своей «шара-барой».
И менял он на бутылки и обноски
Леденцы и много всякого добра,
И кричал на все лады и отголоски:
— Есть шара-бара!..
Я уехал. Я слоняюсь по столице,
Городской и светской хроники герой.
Здесь старьевщика другого колесница
Зазывает золотой «шара-барой».
Он меняет душ обноски на обновки,
Он торгуется с утра и до утра.
От Кремля старьевщик катит до Рублевки.
— Есть шара-бара!..
Я уехал. Время краски тихо стерло,
За плечами годы встали в длинный строй.
И теперь, до хрипоты срывая горло,
Пробавляюсь я и сам шара-барой.
Обгоняючи попутные упряжки —
Знать, такая на дворе стоит пора —
Вот и я стихи меняю на бумажки.
— Есть шара-бара!..
Шара-бара. Давай меняться, только свистни.
Мониста дней на щепки из-под топора.
Меняю жизнь еще хотя бы на полжизни.
Шара-бара… Шара-бара.
2007 год
Шарк… шарк…
Соседская дочка без «экстази» просто
Не может ни петь, ни плясать.
И в такт на диване не может попасть.
Она театрально-поклонная в доску,
Но зелья не хочет бросать.
Театр — ей от бога. И он не дает ей
пропасть.
И лечит ее в этой шумной квартире
От боли, любви и креста
Лихой порошок и заезжий кумир.
И двери в квартире все шире и шире,
И в них, покидая места,
Уходит в четыре погибели согнутый мир.
Шарк… шарк… шарк…
Ширк… ширк… ширк…
Как такси запоздалое — в парк.
Как звезда освистанная — в мир.
Она молода и красива до боли
И курит манерно (пока),
Ей лучшей гимнастикой будет стриптиз.
А в сердце сонеты, как звери в неволе,
Дерут об решетки бока —
Как юный артист об канаты кулис.
Шарк… шарк… шарк…
Ширк… ширк… ширк…
Как такси запоздалое — в парк.
Как звезда освистанная — в мир.
Я ей — не любовь. Не роман. И неважно.
Я просто пою ей за то,
Что грустных поэтов читает она наизусть.
За то, что театр без вешалки даже
Ее принимает пальто,
И в нем после спектакля бредет театральная
грусть.
Шарк… шарк… шарк…
Ширк… ширк… ширк…
Как такси запоздалое — в парк.
Как звезда освистанная — в мир.
1998 год
Шлюха
Что она себе искала —
Бог ее рассудит и простит —
Чехарду и смену кавалеров.
Во дворе ее фискалы
Разбирали хором по кости
С тысячей примеров.
Яд сочился вслед глухо
С языков невест и жен:
— Вот она идет… шлюха!..
Что ты в ней нашел?
Что ты в ней нашел?
Через двор плыла,
Собой цвела,
Рыжая. Я по ней сох.
Ветром мне во сне трепал
висок
Мой давнишний полуночник,
Мой давнишний полубог.
Плыл поверх пугливой тени
Отблеск рыжего огня,
Ночь ее тянула прочь от дома.
Мимо черных стен и окон,
Мимо глупого меня,
В теплый летний омут.
А наутро с ней ухарь,
В пальцах крутит рыжий шелк.
— Вот она опять… шлюха!..
Что ты в ней нашел?
Что ты в ней нашел?
Не вела она плечом и бровью
И под руганью плыла,
Стискивая слезы, до подъезда.
Что она себе искала,
Изловчилась, видно, и нашла.
И на том исчезла.
Долго мне сверлил ухо
Всхлип ее в ночи тяжел.
— Вот она опять… шлюха!..
Что ты в ней нашел?
Что ты в ней нашел?
Через двор плыла,
Собой цвела,
Рыжая. Я по ней сох.
Ветром мне во сне трепал
висок
Мой давнишний полуночник,
Мой давнишний полубог.
1990 год
Эх, письма Светкины
Эх, письма Светкины —
Листки-оборвыши,
Линейки с клетками,
Клочки-заморыши.
Конверты-голуби —
Крыло заклеено,
Кружите головы —
Пусть так вам велено.
Мне в них, как в зеркале, —
Мелькнуть и выпорхнуть,
Не мерить мерками,
А память вытряхнуть.
В них чувства всклочены
И в грудь бумажную
Пером вколочены —
Не вырвать заживо!
Огню не брошены
В кудряшки рыжие,
Мои хорошие,
Спасибо — выжили.
Как много вложено
В конверт взлохмаченный,
Как жизнь безбожно все
Переиначила.
Но строчки катятся,
Как с гор салазочки,
Мелькает платьице
Девчонки-ласточки,
И тени тычутся
Губами теплыми,
И полночь бычится —
Глазеет окнами.
И сердце бешено
Готово выстрелить!
Эх, письма… Нежная
Девчонки исповедь.
1985 год
Юродивый
Бомжей похватали. Их меньше стало
вроде бы.
В «спецы», в ЛТП и в ИТК.
Церковь. День. И на тебе — юродивый!
Руку тянет мне для пятака.
Существо размера полсаженного,
Серость — от макушки и до пят.
Лоскуток Василия Блаженного —
Истов. Жалок. Голоден. И свят.
…Вижу… Вижу…проглядел убогий…
Грохнул взрыв… и повалилась церковь
в ноги…
Не крича… не лопоча…
В ноги… в ноги палача!..
Комсомольской доблести трофеи…
Клочья от Луки и от Матфея…
Клочья Веры!.. Клочья Рода!..
Сатанинское отродие-е-е!..
Помолчи. На рупь тебе, юродивый.
Помолись за Веру. На кошель мой.
Я богатый — мне не подают.
За богатство вечной числюсь шельмой
В этом ошельмованном раю.
Я горстьми швыряю при народе
Клад мой — горьки-вещие слова.
Всяк из нас по-своему юродив.
Русские. Юродивые. Два.
1986 год
«Я не езжу в метро, не сижу в электричках…»
Я не езжу в метро, не сижу в электричках,
Не скулю покаянно по ней в кабаках.
Как рулетку кручу я с московской певичкой
Не роман — колесо в заскорузлых руках.
Ставлю плечи под руки ее, как под лычки —
Да звезды не упало с руки ни одной.
Только черные локоны горькой певички
Вороньем зло клубятся-кружат надо мной.
А лицо ее — мел. И мой голос — не тонкий.
И в ее скулеже всё: и стыд, и злословь.
И пинаем мы с ней, как простые подонки,
Беззащитную девочку с кличкой «Любовь».