— Следуй за мной, как будто ты меня не знаешь.
Он пошел вперед в лабиринте улиц, потом четыре раза обогнул группу домов. Каков был смысл этой ходьбы? Меня кому-то показывали? Проверяли, что нет хвоста?
Наконец он бегом метнулся в проулок. Я бросился следом, боясь потерять его из виду, и тут же удар кулаком сбил меня и поверг на землю.
— Вот он!
Верзила, сваливший меня, сделал знак четверым другим, которые кинулись на меня, заткнули рот, связали по рукам и ногам. После чего они бросили меня в багажник машины, небрежно, как тюк с бельем. Один из них приказал втянуть голову. Крышка капота захлопнулась.
Полная тьма.
Мотор. Дорога. Тряска. Тормоза. Ускорение. Остановка. Шум голосов. Выключен мотор. Крики. Ругань. Беготня. Хлопанье дверьми. Снова тронулись с места. Мотор. Шоссе. Проселочная дорога. Тряска. Камни. Долгий путь.
Стоп.
Свет появляется снова, это светит фонарик в ночи. Он ослепляет меня. Люди помогают мне вылезти, разрезают веревки, связывающие мне лодыжки, и приказывают следовать за ними. Где я?
Мы входим в какой-то дом, спускаемся в подвал, открываем дверь, меня толкают внутрь. Створка двери закрывается. Это тюремная камера.
Вот и конец пути.
Я не знал, где нахожусь и почему.
Прошло еще несколько часов, которые я употребил на то, чтобы успокоиться, попытаться осмыслить ситуацию. Мне не доверяли. Меня испытывали. Меня хотели показать тем, кто узнал бы во мне агента американцев или, хуже того, израильтян. «Только бы я не был на кого-то похож! — думал я. — Будем надеяться, природа не подложила мне свинью в виде какого-нибудь двойника…»
Догадываясь, что скоро последует допрос с пристрастием, я готовился к нему с одинаковой долей опасения и надежды. Мне надо было внушить им доверие, убедить их, что я — из них, дать говорить в себе только тому Сааду, который ненавидел американцев, убийц своего отца. Поскольку этот Саад существовал в действительности, мне надо было запереть других Саадов — более сдержанных, более сложных — на два замка за толстой, обитой войлоком дверью.
Когда я потерял счет времени — из-за голода, жажды, тревоги, — за мной пришли четверо и толчками заставили меня подойти к столу. Сидевший за пишущей машинкой человек рявкнул:
— Мы узнали тебя, пес! Мы знаем, кто ты такой! Ты сделал шаг к могиле, когда обратился к нам.
Этот крик утвердил меня во мнении, что про меня ничего не знают и что их это дико раздражает. Мужайся!
— Я хочу быть с вами.
— Ты думаешь, мы кто?
— Те, кто борется против Америки.
— Ты друг американцев!
— Я ненавижу их, они убили отца.
— У нас есть доказательства.
— Не может быть.
— Я лгу, по-твоему?
— Ни ты, ни кто другой никогда не сможет доказать, что я люблю американцев, раз я их ненавижу.
Разговор продолжался — резкий, злобный, отрывистый — три часа подряд, все это время я ни на секунду не дал себя сбить.
Меня снова отправили в камеру, на всякий случай осыпав ругательствами.
Вскоре после того мне выдали кусочек хлеба и каплю воды. Что ж, если они хотят, чтобы я остался в живых, значит, экзамен пройден успешно.
За едой я поддался эйфории. Наверняка, проведя свое расследование и теперешнее испытание, они примут меня в отряд новобранцев.
Эта перспектива отлично доказывает мою наивность.
Как только я почувствовал себя лучше, за мной снова пришли, отвели меня в другую комнату, и там, едва завидев кнуты и кожаные ремни, я понял, что меня ожидает.
В ужасе от предстоящих мучений я так отупел от страха, что лицо мое ничего уже не выражало и, видимо, я произвел впечатление крепкого орешка. Началась пытка. Я кричал, вопил, отбивался, но не выходил за рамки избранного персонажа: человека, ненавидящего Америку и американцев. Ко мне несколько раз обращались на иврите и на персидском, предлагая мне прекратить страдания, — чтобы определить, знаю ли я эти вражеские языки, и каждый раз я оставался глух. Но удары начинались сначала.
В какой-то миг, когда моя израненная кожа горела, когда я видел лужу собственной крови на земле, я получил такой сильный удар по почкам, что в глазах потемнело, я вдруг впал в какой-то экстаз и потерял сознание.
Очнулся я на следующий день в комнате, где было несколько кроватей. Я один лежал, остальные были вооружены и занимались своими делами в соседних комнатах, не обращая на меня внимания; я понял, что меня подняли из подвала, и это было шагом вперед. Одетый в белое подросток, видимо немой, дал мне аспирина и перевязал раны.
В середине дня человек в маске, закрывавшей нижнюю часть лица, снова пришел и сел рядом.
— Здравствуй, Саад.
— Здравствуй. Странная у вас манера обращаться с друзьями.
— Но полезная. Мы не уверены, что наши друзья — это друзья.
— А в моем случае?
— Посмотрим.
Я истолковал это в том смысле, что несколько этапов пройдено.
— Что ты умеешь делать?
— В физическом плане — мало что.
— Верзилы и громилы у нас уже есть. Нам нужны другие таланты, более интеллектуальные. Ты выучился на юриста?
— Почти.
— Сколько языков знаешь?
— Английский и испанский. Русский тоже немного знаю.
Я колебался, раскрывать ли свои лингвистические познания. Не станет ли хуже от такой внезапной откровенности?
Он сделал вывод:
— Такие люди, как ты, нам нужны. Как только встанешь на ноги, вернешься к матери и сестрам.
— А потом?
— Много задаешь вопросов.
Он исчез.
Когда через три дня я немного оправился, мне завязали глаза, затолкали в раскаленную от духоты машину. В дороге трясло, и некоторые раны открылись снова. Решив во что бы то ни стало убедить похитителей в своем героизме, я старался не кричать и не морщиться, только несколько стонов сорвалось с губ, когда колеса проваливались в ямы.
Несколько часов спустя меня выбросили вон, машина тронулась с места. Я сдвинул повязку с глаз и увидел кафе «Саид».
Я подошел к единственному светившему фонарю и увидел в витрине распухшее лицо. Рассмотрев синяки под глазами, разбитую губу, голубые и желтые синяки на коже, прилипшие к кровавым ссадинам волосы, я стал смеяться. Долго. Беззвучно. И самодовольно. В глубине души я, в общем-то, гордился собой.
Медленным шагом, с большим трудом я продвигался к своему кварталу. Пройдя угол, я заметил мальчика, слонявшегося из конца в конец нашей улицы: увидев меня, он застыл на месте.
— Саад Саад?
— Да.
— Здравствуй, я Амин, двоюродный брат Лейлы.
Я посмотрел на него, и вдруг боль вспыхнула в черепе, в висках застучало, все заболело. Вместо ответа я поморщился и схватился за виски.
— Тебе нехорошо?
Я сполз на землю по стенке. Он сел на корточки напротив и посмотрел на меня. В это время боль уходила медленными волнами, как будто нехотя.
— Ничего, пройдет…
— Ты дрался? — осведомился он с робким уважением.
— Нет, проходил стажировку.
В несколько фраз, не задумываясь, я вывалил на него тот заученный урок, который пережевывал в последние дни: что хочу посвятить себя стране, что борюсь против американских угнетателей, что готов жизнь отдать, чтобы выдворить их и установить правительство, которое будет уважать нашу страну и Пророка, — словом, я рефлекторно выдал ему все ту же басню, призванную оградить меня от страданий.
После нескольких удивленных гримас он одобрительно кивнул. Повисло молчание. Время от времени он с беспокойством оглядывался по сторонам, как будто не мог понять, что он здесь делает. Я наугад задал ему вопрос:
— У тебя какое-то конкретное дело?
— Нет…
— Ты случайно здесь оказался?
— Тоже нет… Я… я просто хотел сказать тебе… я тоже… как ты… скучаю по Лейле.
— Как я? Вряд ли!
— Как брат… Прости меня, я понял, что мысль была глупая. Никому из нас не хочется…
— Да, это ни к чему! — подытожил я.
При этих словах я встал, кивнул ему и, не оборачиваясь, поднялся к себе, не подозревая при этом о настоящем поводе для его прихода: я узнал его только много лет спустя.
Семья встретила меня ликованием, ибо они опасались, что случилось худшее, и после некоторых невнятных объяснений я позволил женщинам лечить себя и нежить. Об основном я не сказал ничего, просто сообщил матери, что попытался кое-что предпринять с целью эмигрировать.
На рассвете, когда ноги мои стали гореть как в огне, я потащился в ванную и приготовил в тазике с горячей водой смесь из лимонника и горчичных зерен. Когда я погрузил туда ступни, появился отец.
— Не делай этого ни в коем случае!
— Не парить ноги в горчице?
— Не ходи в террористы!
От пальцев к сердцу шло блаженство. Я несколько секунд смаковал его, потом прошептал:
— Но ты ведь сам мне на это намекал, разве не так?
— Черт, сынок! Что ж ты никак не ухватишь с первого раза, о чем я тебе толкую!
— Потому что ты вначале говоришь неясно! Всем это известно. Да и тебе самому.
— Дурья твоя башка, я не советовал тебе записываться в террористы.
— «Продай твое тело, молодость, силу» — это что значит? Был бы я девушкой, вообразил бы, что ты посылаешь меня в бордель. Счастье еще, что я мужчина…
Мать просунула голову в дверь и спросила меня со сдержанным беспокойством:
— Заболел, Саад?
— Нет, мам.
— Ты говоришь сам с собой.
— Нет, это я с…
Я умолк. Она догадалась. Обвела глазами пустую комнату.
— Ах, он был здесь?
— Да.
— Передай привет от меня и скажи, что вечером я жду его.
— Непременно передам.
Когда мать исчезла, отец несколько минут помедлил, потом вернулся. Хотя лицо его и выражало обиду, сам он успокоился.
— Прости, сын, я неверно выразился. Я не хотел подтолкнуть тебя к терроризму.
— Жаль. Это неплохой способ.
— Омерзительный. Саад, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, знаешь ли ты заповеди идеального террориста?
— Нет.
— Их всего семь. Считаешь ли ты себя способным принять их?