— Им это приятно?
— Они не жалуются.
— Как они вас выбрали?
— Я был избран мэром по результатам голосования призраков. Потому что в моем селе нет живых избирателей. В моей коммуне книга учета актов гражданского состояния, которую я веду, за последние сто лет не отметила ни одного новорожденного.
— А как голосуют мертвые?
— Префект департамента Меза назначает меня во время муниципальных выборов.
Доктор Шелькер прищурил задумчивые глаза, глядя на гектары крестов, венчающих могилы тысяч павших.
— Я сторожу их юность. Я забочусь о том, чтобы в вечности они остались молодыми мертвецами. Представьте себе, что их памятники потрескались бы или даже рухнули. Для них это будет унижением, как будто их забыли, и моя небрежность сделает их подвиг бессмысленным. В оставшееся время я лечу живых в ближайшей больнице.
Вдруг он взглянул мне в лицо — с вниманием и симпатией.
— Ну что, мой юный друг, я должен отвезти вас на север, чтобы вы попали на судно, идущее в Англию?
— Я был бы вам очень признателен, месье.
— Я сделаю все, чтобы отвести вас как можно скорее.
— Вы оптимист?
— В том, что касается вас, — да. Относительно будущего мира — нет. Проблема людей в том, что они умеют договариваться только тогда, когда объединяются против других. Их сплачивает враг. Если судить по внешним признакам, можно подумать, что членов одной группы сплачивают между собой общий язык, общая культура, история, ценности. На самом деле ни одна позитивная связь не бывает достаточно крепкой, чтобы сплотить людей. Для того чтобы их сблизить, нужен общий враг. Посмотрите-ка вокруг. В девятнадцатом веке люди придумывают нации, и врагом становится нация иностранная, результат — война наций. После нескольких войн и тысяч погибших в двадцатом веке решают покончить с нациями, результат — создана Европа. Но для того чтобы Евросоюз существовал, чтобы люди осознали, что он существует, надо запретить другим туда приезжать. Вот такая глупая игра: все время нужно кого-то исключать.
Он осторожно сорвал одуванчик и поднес его к носу.
— Одно тысячелетие за другим землю населяют одни мигранты, и завтра мы будем мигрировать еще больше. Будут мигранты политические, мигранты экономические, мигранты климатические. Но люди — это бабочки, возомнившие себя цветами: как только они где-нибудь обосновываются, они забывают, что у них нет корней, они принимают собственные крылья за лепестки, придумывают себе иную генеалогию, отличную от блуждающей гусеницы и летающего зверя.
Осторожно дунув, он пустил парашютики зерен по ветру.
— Почему вы мне помогаете, доктор Шелькер?
— Гуманизм миру либо по плечу, либо нет. Настоящий гуманист не признаёт границ.
На этих словах он щелкнул каблуками, бросил мне связку ключей и объявил, что уезжает работать в больницу.
Я смотрел вслед его машине, пока она не исчезла, став крошечной точкой на вершине холма.
— Вот видишь, Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, вот они, французы, они считают, что рассуждают сухо и рационально, а на самом деле их захлестывают чувства. И все же люди, которые так заботятся о своих усопших, вряд ли полностью равнодушны к живым, правда? Сын, прекрасна страна, способная назначить мэра, чтобы управлять усопшими. Тебе не хотелось бы остаться во Франции? Я высоко ценю такой уровень цивилизации, далекий от варварства. Я бы с удовольствием здесь прижился, а ты?
— Англия, папа, Англия.
— Но почему?
— Там больше работы.
— Тебе не нужно много работы, главное — найти одну.
— Нечего об этом говорить. Англия — моя мечта, сам не знаю почему. Наверно, Агата Кристи виновата.
— Надо было прятать в подвале детективы Сименона, тогда бы ты остался тут. Так что, едем дальше, что ли?
— Да.
— Ладно. В конце концов, может, этот человек и не исключение…
Я снова стоял перед морем — Северным морем, и снова водная гладь отделяла меня от цели, и снова я думал, что плоскость воды, ложась линией обороны, надежнее всего укрывает землю, которая хочет быть неприступной.
— Ты прав, сын. Стену, по крайней мере, можно перелезть. А тут…
Тихое, тусклое, слабо колышущееся, грязновато-землистое, Северное море произвело на меня меньшее впечатление, чем Средиземное. Помнится, на школьной карте его ширина казалась совсем небольшой — синяя полоса отделяла Францию от Англии. А что если…
— И не вздумай, сын!
— Но…
— Переплыть — это безумие! Спешу тебе сообщить, что эта странная лужа, Ла-Манш, с невинным видом глотает и переваривает в глубинах трупы простофиль вроде тебя, недооценивших дистанцию и риск. Впрочем, если бы достаточно было уметь плавать брассом или кролем, чтобы попасть в Англию, эта страна собрала бы у себя всех чемпионов по плаванию на всех соревнованиях в мире, а это далеко не так. Англичанин любит бултыхаться в воде не больше, чем пить ее. Остров алкоголиков, окруженный километрами соленой жидкости. Словом, не поддавайся.
Никогда еще я не был одновременно так близок к цели и так уныл душой. Доктор Шелькер доставил меня к морю за несколько дней до отъезда, я слонялся между пляжем, грузовыми теплоходами высотой с дом и мокрой палаткой из полиэтилена, где служба помощи давала бедолагам вроде меня горячий суп или оказывала первую помощь. Встретив бесчисленных кандидатов на поездку — афганцев, пакистанцев, курдов, африканцев, которых роднили лишь усталость, пустой взгляд, струпья на худых и раненых телах, — я иными глазами взглянул и на себя самого. Я увидел себя таким, каким был: худосочным, вымотанным, непривлекательным.
Очень быстро Полина, контакт доктора Шелькера, объяснила мне, что нам грозит: полиция избивает попавшихся нелегалов или отвозит на пятьдесят километров вглубь страны и оставляет без обуви посреди полей, они устраивают облавы в стихийных палаточных лагерях, обыски у частных лиц, которые укрывают таких, как мы, а для тех, кто хочет играть по правилам, — отдают приказ покинуть страну в срок до десяти дней. Мне следовало уехать быстро, иначе меня отправят в лионский или орлеанский центр задержания, то есть на сотни километров южнее, и мне придется все начинать сначала.
Я сел на корточки и подобрал гальку. Я держал ее в руке, водил ее гладкой округлостью по ладони, прижимал ее вековую мудрость к саднящей коже — это почему-то доставляло мне тихое умиротворение.
Выпрямившись и окинув взглядом пляж, я подумал, что сошел с ума.
— Папа, ты видишь то, что я вижу?
— Да, сын!
— То же самое?
— Да!
— Ту же самую?
— Да! Я тоже ее вижу! Если ты спятил, сынок, то мы спятили оба.
По пляжу возле подъездной дорожки шла Лейла. Ее тело облегало мандариновое платье, подчеркивая контуры фигуры, она скорее не шла, а скользила по воздуху в водовороте легких тканей — фисташкового, золотого, крапчатого цвета, делавших ее похожей на статую на носу летящего по ветру корабля.
В тот миг я подумал, что достиг конца пути. Дальше дороги нет. Все, я умер. Наверно, перегрелся на камнях. Остановка сердца. Инсульт. Что-нибудь такое расхожее, наверняка банальное для врачей, но сразившее меня раз и навсегда.
— Сын, я угадываю твои мысли, но ты ошибаешься. Ты не умер. Умоляю, ущипни себя за руку.
Я с силой ущипнул себя. Кожа отозвалась болезненным жжением, но я все еще сомневался.
— Но можно ущипнуть себя и во сне, правда? Тогда почему нельзя после смерти?
— Сын, ты не умер!
Тогда я предположил, что достиг границ реальности, где пролегает грань между видимым и невидимым мирами. На этом северном пляже я пересек черту, отделявшую живых от усопших.
— Значит, вот оно как? Я сейчас вхожу в твой мир, папа?
— В царство усопших?
— Да. Неужели я нашел тайную тропинку, которая ведет к вам?
— Нет.
— Тогда как получается, что я ее вижу?
— Видишь ли ты ее так же, как видишь меня?
— Нет, ты виден менее четко. Ты расплывчатый. Ты воздушный. Она как-то крепче на вид.
— Тогда будь логичным, сын мой. Если ты видишь ее так же, как этот камень, с той же плотностью, значит, она шагает по тому же миру, что и ты. Саад, ты видишь ее — значит она жива. Плоть от плоти моей, кровь от крови моей, поторопись, пока она не испарилась. Да шевели же ты задницей! Марш бегом!
Я едва не падая побежал к Лейле. Каждую секунду я ждал, что ее силуэт изменится, не сомневаясь, что введен в заблуждение каким-то удивительным сходством, что незнакомка, к которой я несся во весь опор, вскоре перестанет казаться Лейлой и превратится в незнакомую девушку, что какая-нибудь деталь позволит выявить ошибку. Когда оставалось несколько метров, она удивленно обернулась, ее лицо оказалось прямо перед моим лицом. И снова я узнал Лейлу. Я сделал шаг вперед. В те несколько секунд я все еще ждал, что ее черты, глаза, рот растают и станут чертами другой. Наконец я замер в нескольких сантиметрах от нее, а опровержения все не было.
Я не мог поверить глазам: я столкнулся с полным двойником Лейлы, двойником поразительно похожим, испуганно смотревшим на меня, подняв брови домиком.
Незнакомка боялась мужчины, который на нее налетел.
Потом незнакомка выдохнула шепотом, не понимая, не веря себе:
— Саад?..
И тогда я поверил, что незнакомка была Лейлой.
Мы обвили друг друга руками, губы потянулись к губам, и, плача навзрыд, мы поцеловались, теряя дыхание.
Несколько часов спустя, когда изумление от встречи прошло, Лейла поведала мне о том, что с ней случилось.
Так же как ее родители, она избежала взрыва, хотя все вокруг были уверены, что они погибли. На самом деле Лейла, ее мать и отец в момент теракта были в гостях у тетки. Отец решил не опровергать слух о смерти и воспользоваться им, чтобы сбежать за границу, тем более что им пришлось оплакивать смерть четырех братьев. Думая обо мне, о нас, о нашем будущем, Лейла протестовала, отказывалась ехать. Однако в суматохе и горе отец не дал ей времени на раздумья. Той же ночью они на такси добрались до Сирии. В следующие дни они достигли Бейрута и начали хлопоты.