Мне позвонили из школьного медпункта — с Валькой плохо! Я прибежала с работы и забрала дочь домой. Через неделю, когда спал жар, она окрепла и она смогла вернуться в школу, бойкот оставался еще в силе. Одна девочка из класса не поленилась заранее позвонить Вальке по телефону, чтобы об этом сообщить.
У меня детский голос и меня по телефону иной раз принимают за Вальку. Только я сказала в трубку: «Да…» — раздался веселый голос: «Слышь, Валька, Настя Шелковина сказала: „Если Валька не умрет от горя, давайте опять объявим ей бойкот!“»
Девочку, звонившую нам, звали Светочкой Скворцовой. По каким-то неизвестным нам причинам в классе ее тоже избегали, и она радовалась, что теперь будет не одна.
Выздоровев, моя дочурка прогуливалась на переменах вместе со Светочкой Скворцовой. Бедная Наташа Власова глядела на Валентину издали. Она боялась подойти. Не знаю, осознавала она или нет ужас происшедшего. Одно было ясно — их дружбе пришел конец. Все, что было связано с Наташей, вызывало у Валюши память о пережитой боли, а потому она смотрела сквозь Наташу, как, например, смотрят сквозь стекло.
На переменах Валька теперь молчала — Светка Скворцова более нее нуждалась в слушателе. Страдание было написано на ее маленьком личике, и она без конца твердила, что люди злы, злы, вот и ее мама говорит, что хозяин торговой точки опять недоплатил ей, и за квартиру насчитали пени, а ведь у них за прошлый месяц все оплачено.
Мало того — эта девочка, с которой в классе не общались, всегда знала, кто о ком что-нибудь сказал, и Валя бесконечно слушала то, что было сказано о ней. Люди злы, и никому не надо доверять — твердила Светочка с утра и до обеда. На всех переменах — куда Валька, туда и она. Ладно еще, после уроков Светочка сразу убегала на базар — ей надо было помогать маме.
Когда я приходила за дочкой в свой обед, она ждала меня у школы уже вместе с другой одноклассницей — Людочкой Федотовой.
— Мама, а можно, Люда пойдет к нам домой?
Две кумушки — так я звала их. Они не расставались с обеда допоздна. Однажды вечером, когда мы с дочкой проводили нашу гостью до ее дома и шли назад, я спросила:
— А Люда, она что, тоже участвует в бойкоте?
Валя тут же стала защищать ее от меня:
— Мам, ты пойми, ей страшно, что девчонки побьют ее после уроков. Настя Шелковина что скажет, то они все и будут делать. Скажет — побить…
Я поинтересовалась:
— А тебе не было страшно, когда ты защищала Наташу Власову?
Валька вздохнула. Помолчала. А потом ответила:
— Мам, ну зачем ты говоришь об этом? Ты что, хочешь, чтобы у меня совсем не было друзей?
Я упросила дочку пригласить Настю Шелковину, да еще Катю Смагину (они ходили парой) к нам на выходной. Девчонки неожиданно легко согласились. За столом они сидели рядышком, жадно поедая торт, специально мною испеченный. Поминутно их тянуло друг к другу, они обнимались и начинали оживленно шептаться, то и дело прыская в кулак. После чая я предложила вместе сыграть в какую-нибудь из тех игр, в которые мы играем с детьми одни или когда к ним приходят гости. Рассказывая правила, я вдруг почувствовала, что две пары глазок смотрят на меня, как на полную идиотку. Надо же, мол, придумала — игры какие-то. Сразу стушевавшись, я сказала дочери:
— Мы пойдем, чтобы не смущать твоих гостей. Играйте сами. Покажи им свои игрушки.
Мы с мальчиками ушли на кухню варить суп. Когда через час я снова вошла в комнату, Настя и Катя, сидя на диване, вовсю шептались и хихикали, а Валька, устроившись в противоположном конце комнаты, уткнулась в книжку.
Назавтра в классе девочки, смеясь, описывали всем нашу обстановку. Прохаживаясь на переменке в классе меж рядов, они изображали в лицах и меня, и Вальку, и ее обоих братьев.
— Что, Валька, думаешь, отменим тебе бойкот? — заглядывая ей в глазки со смехом спрашивали обе. — Тортиком своей мамочки, думаешь, купила нас?
Я поняла, что совершила глупость. Теперь моя дочурка будет знать: и взрослые иногда поступают глупо. И вместо того, чтобы исправить положение, наоборот. — делают его гораздо хуже.
Я попыталась объединиться с мамой Светочки Скворцовой.
— Слышала, вашу дочь в классе обижают? — спросила у нее, когда все расходились после родительского собрания. — Может, надо поговорить с учительницей?
Светина мама — волосы мочалкой, стеклянные глаза — уставилась на меня, что-то соображая.
— Никита Семчугов, — проговорила, наконец, она.
— Что, Свету обижает Никита Семчугов? — уточнила я.
— Никита Семчугов, — повторила женщина, не меняя выражения лица.
— А… у него кто-нибудь здесь? — спросила я.
Она не, понимая, смотрела.
— Может, мы подойдем к его родителям, скажем, чтобы воспитывали как следует своего сыночка? — стала втолковывать ей я. — Надо же что-то делать, а то ведь это все ни в какие ворота не лезет, согласитесь.
— Никита Семчугов, — снова сказала женщина. И, подумав, добавила:
— Вон его папа. Он мне нужен.
— Давайте подойдем к нему!
Женщина не двинулась с места. Я повернулась и пошла домой. С учительницей говорить было бесполезно. Каждый раз она повторяла, как заклинание: «У нас дружный класс, у нас отличный класс. Дети — они сегодня ссорятся, а завтра помирились. Это мы, взрослые, всегда выдумываем, что между ними что-то происходит…»
Теперь, наверное, она жалеет, что не хотела ничего видеть у себя под носом. Проснувшиеся опекуны Наташи Власовой каждую неделю приходят в класс, и тогда уже весь этаж трясется. Одного парня ее дядя, говорят, швырнул о стенку в коридоре, ту, на которой еще коллаж — «Нам школа — дом». Беднягу потом еле подняли на ноги. (У Наташки давно опекуны, мать, вроде, сильно пьет).
Родителям детей, которым случилось на неделе чем-нибудь обидеть Наташу, по субботам приходится тоже мчаться в школу, чтобы защитить своих отпрысков. И там такое начинается!
Люда потом рассказывает нам со смехом, кому больше всех досталось, и трясет перед моим носом кулачками:
— Поганая воровка! Жаль, что моей мамы там у нас не было! У нее съемка была как раз. А то она бы показала им за это (Люда задирает рукав) и вот за это (она резко поднимает кофту на животе).
Там везде — следы Наташиных зубов. Всю неделю, пока опекуны работают, Наташа Власова обороняется от школьных товарищей, как может. Когда толпа захватывает ее в кольцо со всех сторон, Наташа, не дожидаясь первого удара, сама кидается к кому-то из тех, кто ближе к ней стоит. Она становится похожа на маленькое затравленное животное, для которого давно исчезла грань между жизнью и смертью, и есть только безжалостная, уничтожающая сила, в которую надо вгрызаться зубами и рвать, рвать ее… Животное, которое и мертвым не разнимет зубов…
Однажды в магазине я увидела маму Светы Скворцовой с каким-то человеком. Пригляделась — это был папа Никиты Семчугова! Оба они были в стельку пьяны, и оба заботливо поддерживали друг друга, чтобы вместе не упасть. Им было не до того, чтобы глядеть по сторонам — не увидали бы знакомые, не стали бы болтать. Не рассказали бы жене — маме Никиты Семчугова. Да пусть рассказывают, им было все равно. Но как бы ни были они пьяны, мне показалось, что им было хорошо вдвоем. Никто больше им был не нужен. И я даже почувствовала зависть…
Дочери моей, Валентине, было 9 лет, когда она спросила у меня, как можно быстро и не больно умереть. Я бросилась к врачам — точь-в-точь, как моя мама много лет назад. В своей беспомощности я вдруг поняла, каково ей было в свое время, в мои 15 лет. Это на 6 лет больше, чем сейчас Вальке, и в то время я не делилась своими мыслями с родителями. Поэтому я взялась экспериментировать сама — в этом вся разница. Да еще в том, что Валька не восприняла мое обращение к специалистам как предательство. А я-то в свое время вообще перестала с мамой разговаривать. Наверно, с такими маленькими, как моя Валька, проще. Один из постулатов, на которых стоит ее мир, это «все, что делает мама — хорошо».
Психологи, психотерапевты, психиатры пошли вереницей через нашу жизнь. В системе социальных служб они передавали нас друг другу. Мне запомнилась одна, которая всех, даже шестнадцатилетних трудновоспитуемых парней, лечила сказками. Она укладывала всех в постельки прямо в джинсах и читала про каких-нибудь лисят.
От ее голоса глаза слипались — даже у меня, пока я ждала дочь за перегородкой.
Через час она будила своих подопечных, и те, благостные, молчаливые, шли по домам.
Другая сходу заявила, что Вальке к ней ходить не нужно, поскольку лечение надо начинать с родителей — то есть с меня. Она сказала, что при своих внешних данных я вполне могла бы найти себе достойную партию — даже с тремя детьми — и, вдобавок, стать известной и богатой. И коли уж ничем таким в реальности не пахнет, то у меня точно неладно с головой. Отсюда и дочкины проблемы.
Задетая за живое, я только собралась сказать ей, как тошнит меня от всяких там провинциальных звезд, которые ничего из себя не представляют. Сколько же народу готовы о них везде писать — да если бы в тех звездах была бы хоть малая искорка таланта, они бы стали уже известней, чем… Чем кто? Да если бы меня взялись так раскручивать, я бы уже давно… — хотела бы я ей сказать. И неожиданно для себя выпалила, что да, именно так все и обстоит, я только и мечтаю стать известной. И богатой тоже.
Чем плохо, в самом деле. Я ей сказала: мои сказки печатает городская детская газета, вы, может, видели?
— Мы их читаем с сыном, — сказала мне психолог.
— Так вот, — сказала я. — А я хочу. Вы знаете, что я хочу? Чтобы их выпустили отдельной книжкой, и с картинками — я даже знаю, с какими именно. А потом надо выпустить еще одну книжку, и еще. И чтоб за это платили деньги. А потом взять детей и вместе с ними уехать в какую-нибудь жаркую страну, где люди устраивают уличные карнавалы.