У психолога поднялись брови, я испугалась, что она подумает, что я не в себе, и стала оправдываться. Мол, может быть, это все в следующей моей жизни будет — карнавалы, или там, куда все попадают после смерти. А пока я должна пройти свой земной путь. Я, что ли, его придумала? Здесь все не по-нашему, да и вообще удачи самой себе желать нельзя, поскольку все женщины, которым удавалось развить свои таланты и добиться какого-то признания, расплачивались, в конечном счете, детьми. Это уж так — или все, или дети. И у кого-то они вовсе не рождались, а кто-то терял тех, что были. А мои дети для меня важнее всего, что только можно придумать.
— Нет, платить совсем не надо, — сказала мне психолог. — Это самая распространенная ошибка. На самом деле ни за что в этой жизни мы не должны платить. Знаешь, кто платит? Те, кто сам хочет платить. Кто думает, что без твоей платы высшим силам не обойтись. А на самом деле у них и так все есть. Они богаты, как тебе и не снилось. Не мучайся — ты можешь иметь что хочешь и не платить.
Из-за болезни дочка осталась на второй год. Но она маленькая, щуплая. И потом, в классе полно ее ровесников — она пошла в школу, когда ей не было семи.
Верховодит в этом классе Катя, дочь школьной уборщицы. Она следит, чтоб все сдавали деньги за мытье полов и чтобы никто не ходил без сменной обуви. Остальные смотрят друг за дружкой: все ли соответствуют этим разумным требованиям?
Валька, начитанная, любительница сказок, фантазерка, каких мало, принесла им то, чего им не хватало в этом классе. И теперь на переменах все к ней так и липнут. В этом классе дети гораздо проще. Я не знаю, почему так: в одной и той же школе…
Только один мальчик однажды подошел к Вальке и пребольно стукнул ее в плечо. Она изумленно подняла глаза, он приблизил к ней свое лицо и внятно произнес одно бранное слово.
На Валькином плече остался красно-фиолетовый синяк, заметно поднимавшийся над кожей.
Так, подумала я. И в этом классе надо с кем-то разбираться.
Фамилия мальчика была Камеев. Я машинально подумала: «Не сын ли? Хотя — вряд ли…» Но оказалось — сын.
— Все — из семьи, — оправдывалась передо мной учительница, боясь, наверно, что мы пойдем в милицию снимать побои. — Мальчишка смотрит на отца. Отец там очень грубый человек. Очень грубый, вы не представляете. Матери там достается от него. И сын ее уже ни в грош не ставит. Честное слово, все это из семьи — такое неуважение к женщинам, к девочкам… Вы думаете, он только вашу бьет? Мать говорит, сама не знаю, что мне с Витей делать. Все бесполезно. Он, знаете, кошек душит во дворе. Или жучков наберет полную банку, и потом давит, давит… Она мне говорит, мать-то его: я полагаюсь на вас. Хотите — ставьте двойки, хотите — бейте, я не против. Между нами, она очень несчастна. Как женщина. Вы понимаете?
— Муж алкоголик, — подыграла я.
— Совсем нет, — ответила учительница, довольная, что может удивить меня. — Вполне приличный молодой человек. Уже карьеру сделал — не помню, но, по-моему, он замдиректора на производстве… Но только, знаете, у них в семье… Бывает, что люди с самого начала ошиблись, может, им не надо было друг друга выбирать, а после уже не разведешься. И все как снежный ком, уже вся жизнь делается адом, для обоих, а ребенок — кто о нем думает, о ребенке…
Я слушала ее с любопытством.
— Вы знаете, он ведь наш выпускник, — сказала учительница.
Еще бы мне не знать. Мы с Андреем из одного класса. Мало того, мы с ним встречались еще в школе. «Ходили вместе», как это в то время называлось. И после школы тоже — «мы ходили». Не знаю до сих пор, почему не вышла за него. Наверно, потому, что Сережа был настойчивее. Андрей мне говорил:
— Ну, ты подумай, кто тебе дороже, кто тебя лучше понимает, с кем тебе будет хорошо…
А Сережка говорил:
— Посмотри на себя в зеркало. Кому ты будешь нужна, кроме меня! Где ты найдешь еще такого же придурка?
— Может, ты меня недооцениваешь? — поглядев попристальнее в зеркало, спросила я.
— Ну почему, — ответил он. — Вот один придурок, перед тобой. А больше ни одного такого нет.
Андрей остался у меня в памяти как необыкновенно мягкий и добрый человек. Даже не по-мужски как-то мягкий и добрый. Ну, кто сказал, что мы не должны расплачиваться за то, что мы решаем сделать!? И что другие не платят потом за нас!?
— Хотите, стукните его как следует, чтоб понял, как вашей дочке было больно, — предложила мне Валькина учительница. — Я не имею права такого допускать, но я закрою глаза, а его мама, она ведь говорила, что будет полагаться на меня…
— Я тоже полагаюсь на вас, — ответила я ей. — Как мама этого… Камеева. Родители не всегда должны вмешиваться в отношения детей. Вы как-нибудь уж разберитесь с этим мальчиком.
Люда Федотова, бывшая одноклассница, прибегает к Вале на каждой перемене. Все об этом знают. Люде теперь нет нужды таиться. В ее классе о моей дочери давно забыли. Им всем хватает Наташи Власовой, которую они все дружно чуть ли не каждый день уличают в очередной краже. Даже печальная Светлана присоединилась к карающему большинству, и теперь принята в коллектив.
После уроков мои две «кумушки» вместе идут к Люде, а вечером я захожу за дочкой в роскошную квартиру.
Девчонки встречают меня накрашенные так, точно обеим давно за пятьдесят и они задались целью с помощью туши и румян вернуть былую молодость.
Иногда за ними присматривает Людина бабушка. Она не мешает им делать, что хотят.
— Может быть, чаю? — спрашивает она меня без всякого выражения в глазах.
— Спасибо, я тороплюсь.
— Я родом из деревни, — говорит Людина бабушка снова без выражения. У них это что, семейное, — так говорить, чтоб непонятно было, о чем ты на самом деле думаешь?
— Мы всегда всех сажали за стол, — сообщает мне Людина бабушка. — И когда я приходила к чужим людям, я всегда думала: «Почему они держат меня у порога? Почему не приглашают к столу?» Мне кажется, вы тоже так думаете про нас.
— Я не была в деревне, — говорю я. — Мне не с чем сравнивать. И я действительно тороплюсь.
— Вы где-то работаете?
— Конечно. В одной фирме. Компьютерный дизайн. Это когда вы должны…
— Смотрите, какой колокольчик мне сегодня подарили, — говорит Людина мама, вдруг появляясь передо мной. — Это сама Ёрзина. Вы знаете Ёрзину?
Я неопределенно качаю головой — что она подумает обо мне, если поймет, что я об этой Ёрзиной впервые слышу? Но, кажется, ей все равно.
— Вот ее знак — Марины Ёрзиной. Авторская работа. У нас сегодня были съемки в центральном выставочном зале. Я так и позировала, с этим колокольчиком, а после говорю: просто не хочется выпускать из рук. Мне и подарили его.
Я хвалю колокольчик и думаю: «Надо бы зайти к ним в дом и выпить чаю. Может быть, с этого у нас начнется дружба? Девочки же дружат. Надо и мне с кем-нибудь общаться. Хотя бы с этой вот звездной семейкой. Из кого мне выбирать? Нельзя жить в раковине».
Но Людина мать уже опять скрывается в какой-нибудь из комнат.
В субботу после школы Люда идет к нам. Уходит в воскресенье вечером.
В детстве я тоже любила ночевать в гостях. Ночью в темноте мы впятером рассказываем разные истории. У нас как в пионерском лагере. Или в индейском вигваме. Кто-то когда-то мне сказал, что наша комната похожа на индейский вигвам.
Здесь вечно беспорядок. Пожалуй, ни одна вещь не лежит сегодня там же, где лежала вчера. Кроме кровати, например, — ее не сдвинешь. Но это наш, привычный беспорядок. Люда с собой приносит свой. Теперь только и успевай рассовывать все по местам. Тарелку или вилку я нахожу среди носков, а моя сумка почему-то лежит в ванной. Ванна часто бывает заперта. Люда кричит оттуда, что ей нужны женские прокладки.
Однажды поздно вечером она позвонила нам:
— У меня началось!
Оказалось, она старше Вальки, ей почти 12. Ростом она по пояс мне. При этом грудь у нее больше, чем у меня. Крошечный такой человечек, всегда взъерошенный, с огромной грудью.
Утром в понедельник, выдавая деньги на школьные обеды, я замечаю исчезновение из кошелька одной купюры. Самой большой — такой, какие редко в моем кошельке гостят.
Дети ничего не могут объяснить. Да я и не думаю на них. Разве что кто по недомыслию. Или…
— Вы брали вчера пару червонцев, — говорю я старшему, — когда я посылала вас за батоном. Из кошелька при этом ничего не выпало?
— Н-нет… Ничего.
Проверять некогда. Я убегаю на работу. Здесь, в нынешней моей конторе, нет проходной — к счастью, это не завод. Но все равно опаздывать не стоит!
Целую неделю я не могу выбрать время для того, чтобы перетряхнуть весь дом. В те дни, когда целый день работаю, под вечер я очень, очень хочу спать.
Конечно, деньги где-то здесь. И рано или поздно попадутся под руку. В игрушках. Или среди колготок. В книгах. В ботинках. Может, кто-то взял их поиграть…
Мне страшно спрашивать о деньгах у Люды. Она может подумать, что ее кто-то обвиняет. Вот если бы как-то осторожно…
Ее бабушка показалась мне более подходящей собеседницей, чем мама.
— Вы не могли бы встретиться со мной? Это не телефонный разговор…
— О девочках? — тут же догадывается она.
И сразу идет в наступление:
— Я так понимаю, вам что-то в Люде не нравится? Тогда, может быть, не будем общаться — и дело с концом.
Я так теряюсь, что не могу ничего сказать. Неужто дружба двух наших «кумушек» была ей настолько в тягость, что она рада любому поводу, чтобы прервать ее? Легко же ей переступить через меня, через Вальку, которую она поила чаем, вспоминая, как ее саму когда-то держали у порога. Легко ей сходу отказаться от меня и дочки!
— Нет, будем общаться, будем! — ору я ей в трубку. — Мне надо выяснить… Спросите сами у нее, чтобы она не испугалась! Я уже спросила у своих. В этом ничего нет. С детьми так бывает. Они не знают цены деньгам. Это не кража, а так, по недомыслию. Мы, взрослые, потому и отвечаем за них, что они сами еще…