Заголовки газет желтые, такие прежде показывали только в западном кино. Мы так хотели попасть в Америку (мы с одноклассницами, я помню, играли в школе в игру «Что вы тут делаете? Мы пытаемся попасть в Америку» – из рекламы джинсов), что теперь мы делаем ее у себя в одну пятилетку, получается хлестче и жирнее, чем в стране-оригинале, нас заносит в ультранасилие и войны. Но мы очень стараемся, называем друг друга господин и госпожа (Холодов пишет об армии, тут всюду остались товарищи). Повторяем тезисы о демократии, важности реформ, свободе слова и прочей романтики девяностых, и, главное, мы верим в это. У нас есть надежда.
«В России освобождены последние политзаключенные», газета «Известия», первая полоса, 11 февраля 1992 года.
Татьяна Малкина, работавшая в президентском пуле Ельцина и недолго Путина, говорит мне, что журналисты в определенном смысле «остановили» Первую чеченскую. Во всяком случае, внесли весомый вклад: своими постоянными репортажами из зоны боевых действий, своими вопросами властям (вы что, охренели, сколько уже погибло людей, и мирных, и военных), новостными сводками. Президентский пул журналистов в прежние времена не только и не столько освещал официальные визиты президента, описывал протокольные события или транслировал послания кремлевской администрации, но и не позволял президентской команде утрачивать связь с реальностью, давая хоть какой-то фидбэк и упорно задавая неудобные вопросы. В девяностых даже у тех журналистов, которые стали военными пропагандистами в двадцатые, была в основном пацифистская позиция. Журналистские материалы влияли на мнение населения, большинство, по опросам, в 1994–1995 годах отчетливо против войны.
В свое абитуриентское лето я подаю документы еще в один вуз, где поздний набор, самостоятельно готовлюсь по учебнику истории для абитуриентов за месяц. Сдаю английский и пишу сочинение, не помню, на какую тему. У меня не очень высокие баллы, но я прохожу на бюджет и дневной на журфак. Теперь развилка у камня. Налево пойдешь, направо пойдешь. Рассказываю про свой выбор репетиторке по русскому, которую встречаю в автобусе по дороге от метро «Южная» на Весеннюю. Объясняю про малоизвестный журфак и про технический вуз, из которого мой отец набирает себе молодых сотрудников. Репетиторка по русскому языку советует мне идти туда, где мой папа. Про себя удивляюсь, что и она, оказывается, уже поставила на мне крест.
Длится лето, я раздумываю, езжу в оба вуза, получаю книги в библиотеках, мою столы на так называемом журфаке в рамках «практики». Случай помогает мне принять решение. Мы с матерью (отец работает, а ей легче брать отгулы) добираемся снова в технический вуз по документным делам. Все мы, малобалльщики и родители некоторых из нас, ждем у кабинета. Выходит женщина, объявляет, что будет вызывать в алфавитном порядке и раздавать обходные листы. Моя мать, измученная недосыпом и нервами, спрашивает криком: «Кто-кто?!» Вся куча измятых вечерников и родителей ржет, гогочет. Мать, как ребенок, спрашивает, что смешного. В моих кишках крутится страшное узнавание, следом за животом начинает болеть голова. Я понимаю, что никогда не смогу больше находиться с этими людьми в одном помещении. Если бы они смеялись надо мной, я бы забыла, но они смеялись над моей мамой.
Иду учиться на журфак неизвестного вуза. Очень скоро, недели через две, я осознаю, что это непрофессиональная серая шарага в спальном районе на окраине города. Технический вуз, от которого я отказалась, хотя бы торчит в центре у парка. Но пока я не начала каждый день «мотаться», я совсем не понимала географию Москвы. Некоторые преподаватели заявляются пьяные на занятия, или рассказывают байки из своей рабочей и нерабочей жизни, или воспроизводят методички. Я даже не удивляюсь, я чувствую себя спокойно, в своей тарелке, я же неумная неудачница, и все идет так, как должно быть.
В так-себе-вузе есть хорошие преподаватели на ставке, но и они кажутся затянутыми в яму неудачничества людьми. Пара лекторок и вовсе блестящие, но они здесь временно, читают короткие курсы, уходят и не появляются никогда снова. Постоянный немолодой лектор по «Основам журналистики» спрашивает нас о том, видим ли мы какую-то проблему на улице, у нашего заведения. Все молчат. Он сам отвечает, что возле автобусной остановки нет светофора или хотя бы пешеходного перехода. Мы все время перебегаем дорогу, рискуя попасть под машину. Журналист, рассказывает нам лектор, должен увидеть в реальности проблему и написать о ней.
У меня нет компьютера, на первом курсе я бегаю по очереди к двум школьным подругам на Весеннюю печатать свои учебные работы. В одной из них я обозреваю подборку журнала «Молоток». Это то, что я читаю тогда. «Молоток» – великий журнал. Помимо музыки и кино, там много социалки и психологии на языке подростков того времени. Там пишут о сексе, предохранении, о ВИЧ, о раке груди, о катастрофичности наркотиков, о том, что потом будет называться расстройством пищевого поведения. Помню, что это единственное медиа, в котором я тогда хочу работать. Моя подруга, которая помогает мне набирать текст реферата (я еще и не умею печатать, точнее, с непривычки делаю это очень-очень медленно двумя указательными пальцами), учится в МИФИ на инженера, она поступила туда вслед за своим парнем и по городской традиции. Многие выпускники школы номер 5, как и Холодов, поступают в МИФИ, это логично после физматкласса, а еще это самый близкий к Климовску вуз. Если повезет, туда можно добраться за час. С презрением подруга спрашивает, буду ли я заниматься такой фигней все пять лет учебы. Я, как обычно, не нахожу что ответить. И мне стыдно, что я занимаюсь такой несущественной ерундой. В 2020-м я вспоминаю этот случай, когда пишу обзоры книг Салли Руни и Отессы Мошфег для «Афиши Daily».
С начала 2010-х, уже вернувшись из UK, я мучусь, придумывая, как бы отменить диплом так-себе-вуза. Диплом моей модной, крутой и несколько абьюзивной киношколы красивый и двуязычный («Kalechina-Malechina»), но официально это всего лишь курсы. В 2016-м прошу совета у своей подруги-юристки, как отменить диплом о вышке, она советует мне найти хорошего психотерапевта. К 2020-му мне становится плевать.
В юности я совсем ничего не понимаю. Удивляюсь, когда однокурсники говорят, что не смотрят основные каналы, а только РЕН-ТВ и читают только определенные газеты, например «Новую». «Московский комсомолец» не в их числе. Я не интересуюсь так называемой политикой. На самом деле я продолжаю не интересоваться реальностью. От нее слишком больно. Я не готова к правде. Но я хочу найти работу по так называемой специальности и писать, например, о музыке или кино. Звоню в нравящиеся мне журналы, там, через провод, мне всегда отказывают. Мы с подругой-однокурсницей приходим даже в редакцию «Молотка» без предупреждения, просто по адресу, указанному в журнале. Нам открывает худая усталая молодая женщина с мятыми светлыми кудрями. Она велит писать имейлы редактору и закрывает дверь.
Еще мне очень нужны деньги. Я очень устала путешествовать каждый день в электричках. Хочу снять в Москве комнату, купить себе ноутбук, одежду, еду. Не думаю даже идти раздавать листовки или работать официанткой, почему-то боюсь осуждения.
Откликаюсь на объявление о секретарской работе. Меня вдруг приглашают на собеседование. Я одеваюсь «прилично», сажусь в электричку за два с половиной часа до встречи, приезжаю на «Площадь революции» ко времени. Даже раньше. Прихожу по адресу. Офис находится в старом здании с тяжелыми деревянными дверями. Охранник говорит, что я должна позвонить «от него» в фирму, в которой у меня назначена встреча. Смотрю на вытянутый корпус телефона с кнопками, в которые вставлены распечатки с именами компаний. Улыбаюсь сама для себя, разворачиваюсь и ухожу. Я не знаю, как называется фирма, куда пришла устраиваться секретаршей. Я совсем не готова к жизни.
ДК, где во время мюзикла «Норд-Ост» террористы захватили зал заложников – зрителей и артистов, находится неподалеку от метро «Пролетарская». Я узнаю новости этим же вечером из телевизора. Утром еду на занятия в так-себе-вуз, как обычно, на электричке до Текстильщиков, дальше вверх по самой перегруженной ветке московского метро. На «Пролетарской» втискиваются пассажиры, среди них девушка. Пытаюсь заставлять себя разговаривать с незнакомыми людьми, я же учусь на журфаке. Спрашиваю ее, все ли «там, наверху» перегорожено. Она не понимает, о чем я. Вместо того, чтоб выйти в реальность самой, я еду на пару. Преподавательница предмета про редактирование в СМИ тоже не знает, о чем мы все говорим. Она ничего не слышала про теракт. Смартфонов еще нет. Вся информация приходит только из телика и газет. После занятий я еду домой в Климовск снова под землей, под Пролетаркой, добираюсь к вечеру, смотрю прямое включение на федеральном канале. Там в прямом эфире один журналист спрашивает продюсера «Норд-Оста» о входах и выходах в ДК. Задерживаю дыхание, даже я понимаю, что это неправильно. У террористов тоже есть телевизор. Продюсер переспрашивает, можно ли такое озвучивать по прямой трансляции, журналист отвечает, что можно-можно. Продюсер рассказывает. Лектор, который говорил про светофор, объясняет потом на паре, что журналист поступил чрезвычайно непрофессионально.
На третий день силовики распыляют газ. Заложники и террористы погружаются в полукому. Силовики врываются в ДК, расстреливают заснувших террористов и террористок. Я вижу на экране, как спящих мертвым сном заложниц и заложников вывозят на обычных, как рейсовых, автобусах. Люди полулежат на неудобных креслах с изогнутыми шеями, закинутыми головами с вывалившимися языками. Этот кадр общий и быстрый, почти как двадцать пятый. Зато телевизор долго и безотрывно показывает моих мертвых ровесниц, одетых в черные никабы и бомбовые пояса. Террористки с простреленными глазами лежат на красных театральных креслах.