Костя рассказывает мне про песню Зои Ященко «Голубая стрела», посвященную Дмитрию Холодову. Я гуглю, слушаю ее. Наивный, светлоглазый фолк-рок нулевых. Там есть такие слова: «Он уходит туда, где зови, не зови – По колено травы и по пояс любовь». Не думаю, что в этом шквале народного горевания была любовь – скорее, восхищение и стремление узнавания. Зоя Ященко училась на журфаке МГУ, когда Холодова убили, и вот она впервые осознала, что журналистика – это опасно.
Витрины Холодова в климовском историко-краеведческом музее плавают в зале с военной тематикой. Тут история города времен Великой Отечественной, советские военные знаки отличия, фотографии, оружие, военная форма. Холодовская форма в витрине слева от посвященной ему экспозиции выставлена в качестве парадной матросской военной одежды среди остальных военных одежд.
После осмотра покупаю двухсторонний брелок с гербами Подольска и Климовска, файлик с распечаткой истории основания Климовска, монографию местного краеведа с фамилией Некрасов (не моего родственника), который печатал книги за свои деньги и умер от рака несколько лет назад, листовку с портретом Цветаевой и рецептом ее пирога, – я знаю, что рецепт – это фейк, а вот в Тарусу она путешествовала из Москвы мимо Климовки. Сотрудница дает мне сдачу бумажными десятирублевками. Очень удивляюсь, вижу их впервые за много лет, сотрудница говорит, «объяснили, что весь металл пошел на фронт». Я благодарю, одеваюсь и ухожу на площадь 50-летия Октября ждать автобус в Москву.
В 2008 году я уезжаю из страны. В Великобритании (и мире) тогда творится сложный экономический кризис, у меня так-себе-английский, но я нахожу себе стажировку в Манчестере, в рекламном агентстве под названием Pravda. Для этого я верстаю остроумный рекламный плакат – рекламу себя. Pravda – единственное слово, которое я правильно произношу в офисе и лучше всех. Когда спрашиваю креативного директора Саймона, взрослого, овального, седого, с мягкими глазами, почему Pravda, он рассказывает мне, как увлекался в университете раннесоветским периодом и восхищался креативным бумом того времени. Тогда я почти не представляю, о чем он говорит. Но делаю вид, что понимаю.
Начиная все сначала, я в двойной муке некоммуникации – своей хронической и новой, языково-культурной. Мое ко-непонимание с людьми разбухает, разрастается. Но я стараюсь что есть сил. Разливаю всем коллегам чай. Неправильный, небританский, без молока и сахара. Еще и холодный. Новые коллеги пьют молча. Снова придумываю много чего хорошего и нереализуемого. Например, предлагаю раздать настоящие ракушки и шишки со слоганом Go outside[11] и лейблом компании, производящей одежду для прогулок на природе.
В пабе гнусный дизайнер из Pravda спрашивает-шутит, все ли мы, русские, любим смотреть на голый путинский торс, без рубашки. Я не понимаю, о чем он говорит. Соглашаюсь, вроде как шутя, что любим. Я очень много работаю, почти не сплю, приезжаю домой и работаю. Сторонюсь все же коллектива, так я пытаюсь сохранить энергию для работы. Путешествую каждый день на поезде из Ливерпуля в Манчестер. Ливерпуль словно Климовск, Манчестер словно Москва. Но мои жизненные обстоятельства значительно лучше. Дома у меня есть Волшебный помощник и сад с белками.
Выясняю, что Pravda на грани разорения, половину этажа Саймон сдает арабской фирме, я здороваюсь по утрам с покрытыми девушками у лифта. Саймон не берет меня на работу после стажировки, мне обидно, но я снова чувствую себя чрезвычайно счастливой и свободной. На меня тем временем нарастает еще полтора лукового слоя русского иммигранта. А через год Pravda перестает существовать. Через несколько месяцев я нахожу стажировку в Лондоне. Здесь проще, в агентстве много иностранцев. Все почти мои ровесники и ровесницы. У сотрудников и сотрудниц разные акценты и разный уровень языка. Я снова постоянно работаю, приезжаю в арендованные комнаты только спать, изредка готовлю ужин на общей кухне. Время от времени переезжаю, снимаю жилье у бабушек – киприотской, ирландской. Мне удается начать общаться с коллегами, мои луковые кожицы не отпадают, но чуть отслаиваются. Узнаю, что тут есть профессия creative. Это же я! – думаю я. Чтобы мне было проще объяснять свои идеи, научаюсь фотошопу и иллюстратору. Придумываю, например, маскулинный дизайн шампуня для мужиков в виде смятой, сжатой упаковки. Мои идеи по-прежнему редко покупают. Но я прохожу стажировку.
Мне платят «peanuts», гораздо ниже рынка. Впрочем, остальным тоже. Все мы мечтаем со временем найти «достойную работу». Но тут нам весело, интересно и свободно. Для моих коллег сходить в театр значит отправиться на мюзикл «Король Лев», никто, кроме испанских дизайнеров, не знает Альмодовара. Никто не оканчивал художественных училищ, философских и филологических факультетов, как мои прошлые коллеги, и даже стремных журфаков, как я. Реклама, дизайн – вот их специальности в вузах, где они учились 3–4 года. Вокруг меня нарастает кожица снобизма.
Все годы жизни в UK я приезжаю в Россию, подглядываю, но как бы боковым зрением. Читаю иногда блог «Эха Москвы». Я так много и отчаянно работаю, мотаюсь, делаю такое усилие в коммуникации, что не успеваю использовать и понять Лондон. Только то, что он недопустимо дорогой. За год своей жизни там я только два раза бываю в Тейт. Cуществую в щели межкультурья.
О взрыве в Московском метро мне сообщают с утра коллеги в лондонском офисе. Говорят, что название станции начинается на «L». Я пишу всем, кто у меня остался в России и мог быть в Москве на Лубянке в это время. Все они в порядке.
Переезжаю в отдельную студию-чердак на пятом этаже викторианского дома в дорогом районе Crouch end. Зарплата еле покрывает стоимость аренды, на council tax[12] уже не хватает. Мне помогает Волшебный помощник. Вся моя квартира размером с комнату, в которой я выросла, плюс мелкий аппендикс ванной. Здесь всегда душно. Единственное окно врезано в потолок. Зимой, когда я его открываю, снег падает на кровать. Внешне моя жизнь выглядит круто. Я живу в мансарде в Лондоне, работаю в рекламном агентстве. Внутри меня расцветает ужас. Волшебный помощник далеко, в другом городе. Я не понимаю, что и зачем я делаю. Мне никогда не устроиться тут в звездное или хотя бы нормальное агентство с нормальным социальным пакетом, моя зарплата не станет больше. Главное, я не понимаю, зачем именно живу. Но я должна радоваться, что в этом городе я получаю хоть какие-то деньги за любимую работу. Я пытаюсь уговорить себя, что она любимая.
Мы с коллегами берем черный кэб в центр. Разговариваем с таксистом-индусом, он спрашивает меня, правда ли то, что в Москве так жарко, что вокруг пожары и невозможно дышать. Мне пишет об этом мама, и я что-то вижу онлайн, но у меня еще нет соцсетей, я не знаю подробностей, детали меня не интересуют, я киваю таксисту.
Для рекламы Levis мы делаем разные вешалки для одежды. Я вдруг решаю смастерить Russian hanger[13]. Рисую румяное лицо с красными щеками, клею его на железные плечики, прикрепляю косу из джутовой веревки. Получается страшно красиво. Через 12 лет я буду видеть подобные работы в Москве на выставках молодого современного искусства. Так, с металлической вешалки с косой и румяного лица из бумаги, началась моя работа с русским фольклором.
Как и шли, прошли солдаты молодые
Да за ними идут матушки родные,
Во слезах пути-дороженьки не видят;
Как возговорят солдаты молодые:
Не наполнить вам синя моря слезами,
Не исходить-то вам сырой земли за нами.
Зимой 2010-го я заболеваю тяжелым, бухающим кашлем. Лежу под потолочным окном в темноте. Снег накрывает стекло, и у меня нет сил залезть и стрясти его. Прямо в руках у меня в одну секунду выключается ноут, перегорает. Починить невозможно, объясняют мне мужики в сервисе. Я тоже выключаюсь, перегораю. Не могу больше ничего придумать. Кажется, починить меня невозможно. Я хожу в офис пустая, выкашливаю свою пустоту. Ссорюсь с теми коллегами, с которыми дружила. Кашель меня придушивает, объясняю, что болею, ухожу раньше с работы. Креативная директорка смотрит на меня с режущим недовольством, некоторые коллеги с жалостью. Я бесплодна, я закончилась. Доползаю до лондонского GP[14]. Красивая, очень суровая, очень молчащая докторка Чахраборти принимает меня за две минуты и прописывает антибиотики.
В лингвистической и культурной изоляции, без настоящих друзей я прихожу в полную непригодность. В супермаркете темнокожая женщина на кассе хрипло говорит темнокожей покупательнице «sister!» и помогает ей выложить товары из корзины, перед тем как сканировать их. Я чувствую, что одна во вселенной, хотя я одна в Лондоне. Где-то же в это время в лондонских барах спивается Эми Липтрот. Я в этот раз не пью. Плачу, увольняясь, креативная директорка смотрит на меня с жалостью. Выезжаю из душной викторианской студии. От меня отваливаются все луковые слои до сердцевинки. Она оказывается просто комочком из опытов травли и одиночества.
Я кашляю так сильно, что растягиваю себе мышцу на животе. Диастаз обычно случается у тех, кто выносил ребенка. Почти все идеи, которые я выносила за свою рекламную не-карьеру, мертворожденные. Даже маленькая сердцевинка меня раскалывается, крошится и превращается в пыль. Меня нет. Я ем и сплю, с помощью своего Волшебного помощника и времени кое-как прихожу в себя. Начинаю почитывать, раньше не хватало времени и интереса. В подвале библиотеки Ливерпульского университета мы с Волшебным помощником находим грандиозные и никому не нужные залежи р