00 до 11:00, с 14:00 до 15:00, с 17:00 до 20:00 и с 23:00 до 00:00. Горячая и холодная вода, а также отопление подавались и подаются до сих пор людям через КСПЗ[3] и два других предприятия, военное производство на первом месте перед комфортом людей. Люди запасали воду в баки и ведра. Когда воду «давали», часто происходили заливы и аварии. Виновниками заливов в МЖК[4] почти всегда становились дети. Это они забывали перекрывать вентили бака во время подачи воды, бак переполнялся, вода вытекала, не удерживалась долго в пространстве квартиры, где ей дали убежать, а стекала вниз через неплотные стыки панельных плит. Бывало, дети просто забывали закрыть краны. Вода разъедала немыслимо ценный, кровью добытый новый ремонт в стиле девяностых.
Вода ссорила соседей. Детей с родителями. Мы жили на четвертом этаже, поэтому и я заливала, и нас заливали. Однажды я проснулась в выходной поздно утром, родители выглядели невыспавшимися. Отец объяснил мне, что я не перекрыла вчера бак и, когда в 7 утра дали воду, она залила наш линолеум и спустилась к соседке, на ее новый ремонт. В другой раз я болела простудой, ходила в шарфе на горле по квартире и тут по косякам дверных проемов полилось водопадами. Вода журчала, капала, переливалась. Отец был в Москве на работе. Мама побежала на кухню и от стресса сумела сама разом снять со стены тяжелую навесную тумбу с документами. Потом мама отключила рубильник электричества в коридоре. Вода резво наполнила наши панельные коробы, мы стояли в домашнем озере по щиколотки и вычерпывали его в ведра ковшами. Позже вечером пришла бабушка и кричала на соседку, в основном из-за того, что больному ребенку, то есть мне, пришлось черпать воду. Мне было неловко за бабушку, но одновременно приятно, что она так за меня беспокоится.
За заливы меня не лупили, это же не плохие оценки и не грубости. Грубости – это обычно была моя правда, то, что я думала. Соседскому сыну, который забыл в тот раз перекрыть воду и ушел гулять, сильно досталось. На него страшно кричали, его били, и он плакал. Когда такое случалось, нам, детям МЖК, было стыдно пересекаться с соседями в подъезде или во дворе, многие знали, слышали, что мы провинились.
Иногда напор первой воды мог просто выбить кружку из рук, она падала в раковину и разбивалась.
Раздевалка спортзала, бомбоубежище в военном прошлом, часто превращалась в болото. Это был еле освещенный прямоугольный каменный мешок-подвал с кривым полом. Вода скапливалась в одной наклоненной половине, как в емкости, так что раздевалкой можно было пользоваться. Это пространство было небезопасное, как и все остальные в школе. Там, несмотря на темноту, проявлялись всякие неприятные обстоятельства: физические недостатки, бедность, несуразность. Это был маленький суд. Меня там судили, но не сильно: за то, что я заправляю майку в колготки (но так теплее) и что мой рюкзак с Симбой очень большой (это правда, но он был очень красивый, мы купили его на Покровском рынке).
Как и раздевалкой, всей школой нужно было пользоваться осторожно. Мраморные ступени школы в вестибюле и на лестницах щербатили, побелка со стен и потолков обваливалась, в туалетах пахло, не находилось мыла и воды, и не было никаких там дверей перед унитазами (но стояли перегородки между). Я не знаю, как выглядит школа номер 5 внутри сейчас, кроме куска первого этажа, который мне удалось увидеть недавно. В 1994-м в город начали приезжать журналисты «Московского комсомольца», на деньги газеты они сделали ремонт вестибюля и установили мемориальную табличку Дмитрия Холодова. Я помню уставших курящих взрослых на углу школы, выглядящих как-то совсем иначе, чем все те люди, кого я привыкла видеть у себя в городе. Они не смотрелись богаче, солиднее, а просто были другими. Журналисты и люди тогда вообще много курили и пили, Дмитрий Холодов не курил и не пил никогда.
Постсоветский педагогический состав чтит память Холодова после его гибели так, как совсем недавно чтил память подольских курсантов или Зои Космодемьянской. Только искреннее, больнее. Холодова в школе, в городе многие знают и помнят. Он совсем недавний – настоящий, живой человек. В 1994-м до сих пор работают педагоги, которые его учили.
Но из парня, бегущего на электричку вместе с остальными худыми и бедно одетыми студентами и молодыми специалистами, заходящего в климовский гастроном, катающегося на лыжах и собирающего грибы в лесу за станцией Весенняя, жители делают культовую фигуру. Отчасти на автомате, отчасти нарочно, отчасти от горя, отчасти от гордости. Торжественные линейки: под мемориальной доской Холодова выстраиваются дети-школьники, отделенные нарисованной на асфальте мелом линией от взрослых – педагогического состава и журналистов. Концерты памяти в актовом зале с самодельными стихами и песнями, сердечными словами от учителей и журналистов с портретом-иконой с черной лентой. На уроках – доклады школьникам учителями, выступления коллег из «МК», доклады учениками учителям, конкурсы школьных сочинений о Дмитрии Холодове, публикации лучших сочинений в климовских газетах. На школьной мемориальной доске Холодов не похож на себя, за основу взято его юное фото, будто легенда о легенде о его школьных годах. Расплывчатое улыбающееся лицо, плечи в школьной форме, все вдавленное золотым в черную каменную плиту.
Тогда подобные доски современникам были редкостью, особенно на школах. Сейчас устанавливают на фасадах школ памятные таблички убитых на нынешней войне недавних выпускников. Родители и администрации школ иногда выражают недовольство: табличек становится слишком много, это может испугать детей.
Дима и Война. Часть 2
Дима оканчивает школу почти на отлично, но с четверкой по военной подготовке. Это не Дима недостаточно хорош для предмета, это предмет недостаточно героичен для Димы. Война ждет, отрыгивает кровью. Даже теряет Диму из вида, тот движется по выдуманному советскому раю – поступает учиться на инженера в МИФИ, на удивление учителей нашей с ним школы, он же чистый гуманитарий, любящий историю. На первом курсе вешает в институте объявление-приглашение проехать с ним по старым русским городам на велосипеде и указывает, что ночлег и еда не гарантированы, но уйма впечатлений – да. Отзывается только один мальчик, обычный. Не знает, с кем едет путешествовать: Jesus Christ on a bike!
Они паломничают по разным старостям средней полосы, крепостям, заброшенным усадьбам, мощеным или асфальтовым дорогам, или бездорогам вовсе, монастырям и церквям. Дима много фотографирует, он любит русские церкви. Их архитектуру он слушает как музыку. Старинная музыкальная шкатулка с колокольчиками. Святое и героическое всегда тут звучит рядом. (Дима так любит церкви, что у себя дома волонтерит – восстанавливает церковь рядом со своим городом, единственную сохранившуюся тут с XIX века. Время еще такое, что это редко и смело.)
Лица с икон и фресок смотрят сверху вниз, но отличают Диму от других людей. Война впервые за много месяцев замечает Диму в церкви, в глазок мощевика из иконы полководца. Дима и его сопутешественник едут дальше. Война нанизывается пудовыми грузами на спицы велосипедов. Очень странные дела. Мальчикам совсем тяжко крутить педали, держать руль, они неожиданно очень сильно устают. У Димы нет сил даже фотографировать. Решают, что, возможно, две недели достаточно, садятся в ближайшем городе в электричку до Москвы. Дима возвращается домой, у него долго потом трясутся руки от перенапряжения, но он счастливый.
А Война тут как тут. Дима учится в институте с военной кафедрой, но его имя-фамилия все равно оказываются в списке призванных в армию. Листок присылают прямо на кафедру вуза. Не ясно, ошибка – призывать первокурсников или намеренное желание закрыть недобор призывников студентами. Можно поспорить, разобраться, доказать неправоту, договориться, но так не ведут себя настоящие воины. Дима идет, как он говорит матери, «исполнять свой долг».
Война почесывается, понравившийся ей ангел становится к ней ближе, вот он уже в военной форме. Она теперь может чувствовать его каждый день через его форму. Он служит «хорошо» на проклятом полуострове, на авианосце с именем этой самой земли. Сначала Диме сложно, потом он привыкает. Из института, откуда его отправили служить, высылают учебники по физике. Дима читает их, когда есть хоть какое-то свое время. За отличную службу его фотографируют с автоматом в парадной форме. Карточку он отправляет родителям. Красивый и смелый, преувеличенно суровый, насупил брови, зачем-то с оружием.
«За отличные успехи в боевой и политической подготовке, примерную дисциплину и безупречную службу в рядах Вооруженных сил СССР наградить матроса Холодова ДЮ личной фотографической карточкой, снятой при развернутом Боевом Знамени воинской части»
Командир в/ч 42615
Подполковник Андрейчук[5]
Примерный солдат. Упал – отжался. Сливочное масло – главный деликатес, его дают раз в неделю. Вокруг позднее советское царство. Хмарь и солнце. В фильмах того времени, исторических или об актуальности, очень много солнца. Ласковое, вечернее, но яркое, из последних сил горит перед закатом империи. Дима служит как дворянин, советский дворянин. Пишет родителям гриневское письмо. Служит скучно, война сама зевает. Дима делает все как надо, как ему говорят, демонстрирует идеальную дисциплину, он же хочет стать блестящим воином. Но что-то происходит, неочевидное и невероятное, год – он солдат, и тут, как в сказке, он делается матросом: солдатоматросом, говорит Дима потом. Его и сослуживцев заставляют много бегать по земле. Земноводное чудо-юдо. А его подполковник становится вдруг по щучьему велению генерал-майором. А на огромном железном корабле вдруг откуда ни возьмись появляются люди, которые призваны служить на военных сборах, но у них дисциплина-чудовище, и служат они не служа, а гуляют и пьют. Впервые Дима видит столь явное несоответствие военной сказки – военной яви. Нравы этих людей недотягивают до его нравов, их вера до его веры, он идеальный советский человек, а они обычные. Это несправедливо, это неправильно, это недостойно. Так не должна быть устроена защита от войны. В Диме вызревает возмущение. Войне становится интересно, ее скучный, совершенный, выдранный с неба знакомый начинает злиться. Слазит тихонько херувимова шкура, шаг через границу волшебного леса. А Войне только того и нужно: теперь она легко и крепко наматывает на него путы, ему от нее уже не уйти.