[9]. И пропал прежний «Московский комсомолец».
В электричках никогда не бывает нормально, всегда холодно или жарко. Душно или дует. Пахнет потом, куревом, мочой, ментолом, кашей из духов. Зимой в неотапливаемых вагонах у окон образуются ледяные сугробики. Из Климовска часто не переезжают, потому что кажется, что Москва близко, час десять до Курского вокзала. Можно добираться каждый день. Те, кому «хватит здоровья», могут ездить на электричках. Правда, они останавливаются на Весенней не всегда, потому что это платформа, а не станция, днем жирный перерыв.
Электрички – любимые редкие железные звери. Вагоны, кроме утра из Москвы и любой ночи, всегда накачаны людьми. Дорога в какой-нибудь московский офис или учреждение может занимать 2,5–3 часа – с ожиданием, пересадками. Мои вагоны были в нулевые, в них я почти все узнала про людей, то, чего еще не успела узнать в школьных кабинетах и рекреациях. В транспорте мне грубили, или грубили другим, или грубила я, или я видела драки, чаще контролерок с безбилетными и пьяными мужчинами. В девяностые и нулевые многие хамили и дрались, ненавидели друг друга, пребывали в активной бытовушной гражданской войне.
Когда мои родители ездили в электричках в девяностые, одни пассажиры обворовывали других, некоторые лапали пассажирок; бывало, пассажиры стреляли друг в друга. Маленькие и средние войны шли всюду. Иногда они перерастали в большие.
Лет в восемнадцать я слабая, глупая, раздражительная и злая, быстро устаю от людей в вагонах и от этого железа.
Однажды опаздываю на электричку в Царицыно и успеваю поставить ногу в тамбур. Двери закрываются, и электричка трогается.
Я понимаю только то, что все. Моя голова и мое туловище в ближайшие четыре секунды останутся на асфальте платформы, а электричка потащит меня в Климовск за ногу.
В тамбуре курят мужики. Еще нет запрета. Они растопыривают двери и втаскивают меня внутрь. Я быстро захожу в вагон, сажусь на пустое место с краю и от ужаса даже не могу поблагодарить людей, которые спасли мне жизнь.
В этот же год я еду на Весеннюю с Курского и обнаруживаю, что у меня не хватает денег на билет. Карточек у меня еще нет, и их пока нигде не принимают. В пути я обнаруживаю, что электричка идет только до Подольска. Там уже турникеты. Поездка проходит без контролеров. Но мне нужно преодолеть турникеты в Подольске. В приступе тревожности я пролезаю под металлической загородкой, думая, что у меня это получится так же ловко, как у остальных молодых пассажиров. Не получается. Я сильно бьюсь затылком о железную балку. Позже мне диагностируют сотрясение мозга, я лежу в жутковатой климовской больнице и долго лечусь. С тех пор у меня сильные головные боли.
В вечер после своего неудачного заячьего рывка я нахожу недостающую на проезд купюру в кармане штанов, я специально ее туда положила заранее, чтобы купить билет. Для взрослой жизни я слишком потерянная и растерянная, реальность опасна для меня. Чем сложнее мои бытовые обстоятельства, вроде поездок на электричках, тем меньше я справляюсь. Но главное, ощущаю, что чем я ближе к родному городу, тем в большей опасности я нахожусь и тем меньше у меня субъектности. В Климовске и рядом мной управляют даже не мои старшие родственники, а рок. Мне необходимо обрести субъектность. Тогда я еще не знаю таких слов. Просто понимаю, что надо уехать при первой возможности. В 19 лет я перебираюсь в Москву и больше никогда не возвращаюсь жить в Климовск.
Дмитрий Холодов всю свою жизнь коммьютит в Москву, сначала в институт, пятнадцать минут пешком до платформы Весенняя, пятьдесят минут до платформы Москворечье, там минут 15 на автобусе до нужного корпуса МИФИ. Потом он ездит на работу в «МК». Пятнадцать минут пешком до Весенней, потом до Царицыно 40 минут, и дальше на метро через центр полчаса с пересадкой до «Баррикадной», или до Текстильщиков час на электричке, а дальше на метро без пересадки минут 20, или, если не спешит, то час десять до «Курской» и там по кольцу минут 25 и пешком до редакции. И командировки в горячие, полугорячие точки.
Реальность постсоветских электричек не является для Холодова сложностью, он видел настоящие войны. С работы и из командировок он возвращается в Климовск, в квартиру, где живет вместе с родителями, бабушкой и котом. Он пропутешествует на электричках всю жизнь. После гибели Холодова его родители будут регулярно добираться на суды над подозреваемыми в его убийстве в Москву. Иногда на электричках, но часто «МК» будет присылать за ними машину. Отец Холодова Юрий Викторович после взрыва в редакции перенесет инфаркт, а потом умрет через несколько лет этого послесыновьего существования. Предполагаемых виновных в гибели Дмитрия Холодова окончательно оправдают в 2002 году.
Климовск поделен железной дорогой на две части, названные по своим станциям. Весенняя идет первой после Москвы от железки налево, Гривно – следующая станция, следующий кусок города – от железки налево. Наша с Холодовым Весенняя – пространство инженеров, застроенное рядом с заводами в шестидесятые-семидесятые на высушенных болотах, посвежее, понедавнее, относительно интеллигентное и безопасное место даже в девяностые. Гривно – другой Климовск, старее, приземистей, гнилее, опаснее, мускульней, давнее место жизни рабочих или их потомков. С Гривно Климовск начался. Иллюстрации к этой книге рисует Вера – художница, создавшая обложки для многих современных подростковых и детских книг. Вера выросла на Гривно.
Следующая станция после Гривно – Львовская. Это Курская железная дорога идет на юг и должна была дойти до Крыма. Мы познакомились с Верой уже в Москве в 2021 году. Она на несколько лет старше меня, и мы никогда не пересекались в Климовске, хотя учились в одной и той же художке на Весенней, которая располагается на первом этаже девятиэтажки сразу за четвертой школой, или, как ее сейчас зовут, гимназией. По ту сторону школьного двора от старого дома Холодовых. Мы с Верой лежали в одной и той же детской больнице на Гривно, в древних одноэтажных корпусах у леса.
Вера застала самое страшное время в своей части Климовска уже взрослым ребенком. Она хорошо училась, но при этом тусовалась с компанией, где пили и курили траву[10], в том числе она. Однажды в клубе Вера увидела себя под кайфом в огромном зеркале. Собственная покореженная копия так напугала ее, что с тех пор Вера отказалась от веществ, меняющих сознание. После на одной из вечеринок она сказала, что не будет курить траву, и заперлась в ванной, друзья стучались к ней, не могли поверить, что она не шутит. Дальше Вера поступила учиться в Москву и уехала из Климовска до того, как на Гривно появился героин. Почти вся ее компания теперь лежит на Сергеевском кладбище. Пятеро погибли от наркотиков, остальные спились или убиты в драках.
Весенняя – платформа, переход сделан прямо по шпалам, несколько лет назад там установили светофор. Гривно – станция, не какая-то там платформа, там четыре набора рельс, и с одной стороны на другую можно перейти по мосту, на который надо долго взбираться. Многие в старое время прыгали прямо с платформы на пути и перебегали на ту сторону по рельсам. Однажды в девяностых Вера купила туфли и, как было принято, спрыгнула с платформы, чтобы перейти железку. Обувь оказалась так себе по качеству, и каблук тут же отлетел. Вера сдала туфли, получила взамен деньги и потратила их снова. Потом намеренно повторяла этот прием дважды. Покупала туфли, носила их несколько дней, прыгала с платформы и вырученную сумму тратила на что-то другое, например еду.
В нулевые мать Веры работала в учреждении у станции Гривно, и ей нужно было часто переносить документы в учреждение на другую сторону. Однажды мать Веры пересекала пути в очередной раз. Она переждала поезд, но из-за его шума не услышала электричку на соседних путях, и та сбила ее насмерть. После этого происшествия РЖД огородило платформу, чтобы пассажиры переходили только по мосту.
Искусство Веры сильно отличается от ее рисунков для книг. Иллюстрации полноцветные, понятные, четкие, эмоциональные, информирующие о боли, страхе или радости. Живописные картины Веры накачаны полупрозрачной Климовской хтонью глухих, безгранично перетекающих друга в друга цветов. Плотный воздух сложной, неясной постсоветской жизни, полной насилия, сожаления и жалости, – один из главных акторов ее работ, он искажает героев и предметы, придает им другую форму и функцию, показывает их настоящую бытность. Вера дарит мне светло-изумрудную картину, где семеро старух в белых, словно те аргентинские женщины, платках выходят на меня из мутного, полупрозрачного леса. Моя мама спрашивает: она чего, молодых рисовать не умеет? Еще как умеет, я-то знаю, что эти старухи идут нам на помощь.
Я появляюсь в Климовском историко-краеведческом музее на третий день нового, 2024 года. На улице минус двадцать шесть. Сотрудницы удивляются, что до них кто-то добрался. Называют меня героиней. Я не говорю, что доехала на такси от МЖК. Пешком надо было бы топать 20 минут по морозу через МЖК, Заводскую, Детский парк, по проспекту 50-летия Октября, через улицу Холодова, площадь 50-летия Октября, мимо четвертой гимназии, нашей с Верой художественной школы, через одноколейку, мимо больницы, на задворках которой есть улица, которую изначально хотели назвать Холодова.
Говорю, зачем я здесь. Сотрудницы этому не удивляются, говорят, «моя художница» уже приходила. Я стягиваю две шапки, куртку, ватник в цветочек. Хожу по следам Веры, не могла тогда с ней вместе, долго болела ковидом.
Музей находится на первом этаже девятиэтажного дома. Раньше здесь была библиотека. Я бывала в ней, но никогда в этом музее. Он открылся тут уже после моего отъезда. За билет можно расплатиться только бумажками, сотрудницы говорят, когда Климовск поглотил Подольск, у них убрали терминал. Музей оказывается чрезвычайно толковым. Не суперсовременным, но дизайн плакатов и расположение экспонатов не пошлые и уютные. Специалистка по Холодову сегодня не на работе, мне проводят маленькую экскурсию по основной экспозиции. Скульптура-реконструкция головы женщины из племени вятичей, найденной тут рядом, на левом берегу Петрицы. Под головой копии выкопанных вместе с ней украшений, оригиналы в Москве, рядом с драгоценностями Ивана Грозного.