[24]. Бела Кун стал диктатором Венгрии. Венгерские деньги обесценились. Новое правительство на десятках машин напечатало новые деньги и наводнило страну банкнотами. Деньги попросту валялись на улице. Потом новое правительство перестало печатать свои собственные банкноты, подписанные коммунистическим правительством, но стало ставить штамп на старые венгерские кроны, оставшиеся от свергнутой республики. Мы за одну ночь превратились в бедняков, нищих…
Язон прервал свой рассказ. Его глаза заблестели от далеких, приятных воспоминаний. Он еще раз налил нам по стаканчику. Мы выпили, и он стал рассказывать дальше:
— Однажды я поехал в Будапешт менять бриллиантовую брошку на золото или доллары. Шумные улицы были полны народом. Везде люди с красными значками на лацканах. Свобода. Все говорят громко и смело. Толпа поет. На площадях и улицах — собрания и митинги. Какой-то мужчина стоит на крыше трамвая и произносит речь. Когда он заканчивает, толпа начинает петь. Идя по улице, я вижу, — ах, кого же я вижу? — я вижу венгерского солдата в полном вооружении, с красным знаменем, а на знамени написано по-еврейски: «Компания по записи евреев-добровольцев в Интернациональный красный полк». Еврейские буквы и еврейские лица обрадовали и приободрили меня. Я пригляделся к солдатам и узнал двоих, они были из нашего местечка — сын сапожника Герша и сын шамеса[25] Мойше — Зайнвл и Меер. Я закричал:
— Зайнвл и Меер!
Они посмотрели на меня и узнали.
— Так ты тоже здесь?! — закричали они, подбежали ко мне и рассказали, что их перебросили через австрийскую границу и послали в Венгрию.
— Мы завоюем мир! Рабочие должны править всем миром! — заявили они мне. — Больше нам с тобой говорить некогда!.. Некогда! Приходи вечером в кафе «Ленин» на улице Тефи. Мы будем там выступать!
В тот же день началась война между Румынией и Венгерской Красной Армией. Повсюду шла запись добровольцев, раздавали оружие. Вечером я опять увиделся с двумя молодыми людьми из нашего местечка. Они уговорили меня, и я записался в Красную Армию. Мое решение должно было, конечно, огорчить Эллу, но всенародная радость и энтузиазм сделали из меня верного солдата революции. Я вместе с пятьюдесятью долларами, которые получил за брошку, послал Элле короткое письмо: «До свидания, Элла. Может быть, мы еще увидимся».
Две недели я учился обращаться с оружием, потом благодаря моей силе меня назначили командиром части и послали на борьбу с румынами.
Язон снова налил два стаканчика, закурил папиросу и выпил одним глотком. В кабаке было жарко. Оглядевшись, я увидел, что мальчишка стоит в сторонке и смотрит на Язона как на гостя из другого мира. Увидев, что мы его заметили, он медленно, несмело подошел к нам и сказал Язону:
— Я вас знаю!
— Вот как?.. Ты меня знаешь? — сказал Язон с легкой, доброй улыбкой на раскрасневшемся от спиртного и воспоминаний лице. — Ты меня знаешь? Тогда скажи, кто я?
— Вы Язон, великан.
Язон улыбнулся.
— Я видел, как вы боролись в цирке Вангалли. Вы самый большой великан. Вы положили на лопатки всех остальных великанов… Я хожу в цирк каждое воскресенье, — сказал мальчик и сразу же убежал в глубь кабака. Мы услышали, как издали доносится голос этого малого:
— Знаете, кто к нам пришел?
— Кто, Антек? — спросили несколько пьяных голосов.
— Язон, великан Язон!
— А что он тут делает, наш милый Язон? — донесся до нас хриплый, пьяный голос.
Я узнал его — это был голос извозчика.
— Господин Язон пьет шнапс!
— Надо к нему подойти! — закричал извозчик.
— Да, мы должны его поприветствовать, — подхватили еще несколько голосов.
Послышались шаги вразвалку. Трясущиеся, теряющие равновесие тела толкали столики, уставленные стеклянной посудой, отчего эти столики вздыхали как живые твари, которым причинили боль.
К нам подошли несколько типов — все они перемещались с трудом. Лица у них были красные и потные, глаза — затуманенные и мутные, а волосы мокрые. Куртки и пальто расстегнуты, волосы на груди влажные. Руки — тоже влажные, покрытые испариной, которую алкоголь вытянул из их тел.
Все вместе они выглядели так, будто кучей лежали в болоте и спали, но тепло их тел согрело болотную жижу; тут они все разом пробудились от сна и пришли в кабак. Среди них были две женщины — тоже пьяные. Одна блондинка с серыми глазами, тонкими, как у мышки, губами и редкими волосами неопределенного цвета — не то чтобы светлыми, но и не темными. Блузка на ней была порвана, и на голом, бледном теле, покрытом жаркой испариной, были видны следы укусов, нанесенных крепкими мужскими зубами.
— Мы приветствуем нашего великана Язона! — поклонился извозчик, выступив вперед из плотного ряда людей.
Язон встал и отвесил им общий поклон.
Музыканты перестали играть, встали на цыпочки, пытаясь через головы столпившихся за извозчиком людей разглядеть Язона.
— Да здравствует наш герой Язон! — закричала одна из двух женщин.
— Да здравствует! Да здравствует! — повторили все вокруг.
Другая женщина забрала бутылку водки у какого-то оборванца, пробралась через толпу, подошла к Язону, налила ему стаканчик и, выпив сама из бутылки, закричала хриплым, разгоряченным голосом:
— Я пью за твое мужество, Язон!
Язон выпил.
Шум усилился. Старик за буфетной стойкой вдруг пошевелился, вышел из-за стойки и подошел к кружку, столпившемуся рядом с нами.
— Эй, музыканты, сыграйте марш в честь чемпиона мира Язона! — крикнул извозчик и, через головы столпившихся, швырнул несколько монет двум людям, стоящим у столба в середине помещения.
Оба музыканта сразу зашевелились и быстро начали играть.
Две женщины потащили Язона в круг и стали с ним танцевать. Все пустились в пляс, образовав неловкие, дикие, спотыкающиеся круги, топоча нетвердыми, пьяными ногами и крича надрывными, неясными голосами.
Язон плясал вместе со всеми.
Кабатчик опустил жалюзи. Было уже двенадцать ночи, после этого часа запрещалось держать лавки открытыми. Он приказал музыкантам перестать играть, чтобы снаружи не было слышно, что здесь еще есть люди. Народу он велел пройти в глубь помещения, чтобы крики и шум не были слышны на улице.
В час ночи я вместе с Язоном ушел из бара «Карлос». Язон был слегка пьян. Он держал меня под руку, и мы оба не совсем твердо ступали по камням мостовой.
— Извозчик! — крикнул Язон, когда мы вышли на угол оживленной улицы. Подъехала пролетка. Мы уселись в нее.
— Отель «Клукас».
Холодный воздух освежил нас. Мы тяжело дышали, выдыхая зараженный воздух кабака, и ехали молча, не говоря ни слова в течение четверти часа. Первым нарушил молчание Язон.
— Где вы живете?
Я ничего не ответил.
— Почему же вы не отвечаете?
— Я нигде не живу.
— Как это?
— Я только недавно демобилизовался из польской армии. До сих пор мне не удалось снять себе жилье. Несколько ночей я проспал в цирке.
— Сегодня вы ночуете у меня в отеле. Я сниму номер с двумя кроватями… Да, я уже встречал на свете немало умных и благородных людей, которым негде было ночевать…
Слово «армия», которое я произнес, напомнило ему о своей судьбе.
— Да, я же вам не рассказал, что со мной случилось после того, как я отправился на фронт вместе с Венгерской Красной Армией. Слушайте, — и он начал рассказывать дальше: — Нас послали на венгерско-румынскую границу после того, как мы разбили чехов[26]. Румынское командование сосредоточило против нас большую армию, состоявшую из румынских солдат и сбежавших венгерских белогвардейцев, которые действовали заодно с румынами. Белые расстреливали всех взятых ими в плен красных солдат, а перед смертью еще и пытали их всякими ужасными пытками. Мы постоянно одерживали победы над румынами, далеко отгоняя их от венгерских границ. Последнюю большую победу мы отметили вином, пением и пляской. Вино текло по полям, как вода. Румыны же, однако, не дремали. Это такие хитрецы! Главная армия вместе с большей частью венгерских белогвардейцев не стала вступать с нами в сражение. С нами дрались только несколько полков, их-то мы и победили, но не главные силы противника, которые были посланы на решающую битву с нашими частями. К тому же среди нас случился подлый заговор. Словацкий генерал, который поклялся в верности революции, говорил Бела Куну, что он сын кузнеца, и потому внушал ему доверие. Он получил от народного правительства в Будапеште под свое начало целую дивизию, состоявшую в основном из добровольцев, которые были гордостью коммунистического правительства и лучшим украшением Красной Армии. На эту дивизию, которая пошла и очистила венгерские поля от иностранных врагов, как стальная молотилка, были возложены все надежды. Эта дивизия была крепостью и доспехом коммунистической власти.
Красный словацкий генерал, подкупленный румынским генеральным штабом и аристократом Хорти[27], завел дивизию в засаду; ее со всех сторон окружили силы главной румынской армии и белогвардейцев. Две недели подряд дрались солдаты стальной дивизии, голодные, расстрелявшие все боеприпасы, отчаявшиеся в борьбе, — две недели они дрались одним холодным оружием — кинжалами, саблями и ножами. Если вы, мой друг, были на фронте, вы должны знать, что значит две недели драться только холодным оружием!
Конец наступил тогда, когда почти вся стальная дивизия пала в битве, была перерезана или попала в плен. Остатки интернационального полка не отступили и продолжали драться. Солдаты погибали один за другим. На моих руках умер сын шамеса Мойше. Он получил пулю в сердце и пал, не издав ни звука. Нас осталось восемьдесят человек. Не имея другого выхода, мы решили отступить.
В маленьком венгерском местечке мы попали в плен к венгерским белогвардейцам. Мы знали, что нас ждет: лицом к стене и пуля в затылок. Мы спокойно ждали смерти. Но смерть не пришла так быстро. Белые решили посмеяться над нами и помучить нас. Нам давали хлеб, посыпанный кирпичной крошкой, вино, смешанное с золой и мочой. Нас выводили на рыночную площадь местечка и заставляли плясать. К нашим плечам привязывали кошек, и белые стреляли по этим кошкам. Часто они попадали не в кошек, а в нас.