– Вас приглашают, товарищ Квин. Ведет бюро Александр Николаевич Шелепин.
Вхожу. Останавливаюсь у двери. Здороваюсь. В ответ что-то неопределенное: то ли "здравствуйте", то ли "катись колбасой".
Осматриваюсь. Человек семь-восемь. И мой рыжий в их числе. Председательствует второй секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин – Михайлов в отъезде.
Перешептываются, Сесть не предлагают. Что-то почетной грамотой не пахнет.
Перебьемся!
Шелепин встает, в руке бумага:
– Слушается персональное дело товарища Квина. Что? Персональное дело? Какое персональное дело? Ушам не верю.
– Прознав о том, что на последнем пленуме ЦК товарищ Иванов был подвергнут дружеской критике за некоторые упущения в работе, Квин повел себя по отношению к нему не как товарищ, душой болеющий за боевого соратника, а, я бы сказал, просто оскорбительно. При всем честном народе, в том числе в присутствии и не членов комсомола, злобно напустился на него, выставив на всеобщее осмеяние… Каково будет мнение членов бюро?
Молчат, уставив взгляды кто куда. А мой рыжий Иванов, запустив руки за спинку кресла и обратив веснушчатое лицо к потолку, сидит так, будто он совсем здесь ни при чем, не о нем будто речь. Правда, на лице горькая обида. Ах, как я его, непорочного, обидел!
– Позвольте объяснить, – решаюсь я: ну, не истуканы же они все, в конце концов, живые нормальные люди! – Я прилетел из Будапешта только вчера утром, к тому же опоздал. Ни о каком пленуме не слышал, кто там кого ругал, понятия не имею.
– Ну вот! – горестно покачал головой Шелепин. – Разве я сказал «ругал»? Я сказал «дружески покритиковали». Вы и здесь, на глазах, передергиваете, товарищ Квин.
– Ну, покритиковали, ну, похвалили. Я совсем не об этом. Когда я стал выступать, он…
– Не он, а секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Иванов, – терпеливо поправил Шелепин.
– Секретарь ЦК ВЛКСМ Иванов стал вмешиваться, сбивать меня, мешал говорить. Вот я и брякнул…
Тут все зашумели:
– Брякнул на секретаря ЦК!..
– Что за выражения!..
– Как это по-армейски грубо!
Один Иванов молчал, не меняя позы. Лишь выражение лица стало не просто обиженным – смертельно оскорбленным.
– Я думаю, ясно, товарищи, – Шелепин опять встал, легонько пристукнув по письменному столу. – Товарищ Квин заслуживает за свой проступок очень сурового наказания, вплоть до исключения. Но, учитывая его некоторые успехи в деле объединения прогрессивных венгерских организаций – так, по крайней мере, информируют нас товарищи, – предлагаю на первый случай объявить ему строгий выговор. Кто за?
Все дружно взметнули руки, в том числе и рыжий Иванов.
И тут я снова взял с места в карьер. Хотя внешне, по-моему, удалось оставаться спокойным.
– Выговор по какой линии? – поинтересовался я.
– Как по какой? – слегка опешил Шелепин. – Вы наш работник, значит, по линии ЦК. По административной линии.
– Я не являюсь и никогда не был вашим работником. Я офицер.
– Значит, по комсомольской, – сразу поправился Шелепин. – Строгий выговор по комсомольской линии. Так вас устраивает?
– Я уже три года не в комсомоле. Шелепин заметно разозлился:
– Но в партии-то вы состоите?
– По партийной линии бюро ЦК комсомола мне выговора дать не имеет права.
– Поясняю вам: мы имеем право сообщить в партийную организацию о вашем безобразном поведении и потребовать примерно наказать вас по партийной линии.
– Во-первых, не потребовать, а попросить, если по уставу. А во-вторых, надо посмотреть еще, как отнесутся к вашему сообщению коммунисты нашей организации. Там мне дадут возможность все подробно объяснить и внимательно выслушают. И навытяжку перед собой у нас коммунистов тоже никогда не ставят.
– Кто вам мешал сесть?
– А кто мне предложил сесть?
– Словом, решение бюро остается в силе, – подытожил Шелепин и, словно подводя черту, еще раз несильно пристукнул ребром ладони. – Вы можете ехать к себе, товарищ Квин. Ваше начальство мы поставим в известность. Будьте здоровы!
И пошел я, солнцем палимый, по широким московским улицам. Утомительная это, оказывается, работа – получать почетную грамоту ЦК ВЛКСМ.
Шел по прямой, механически переставляя ноги. И неожиданно заметил, что несут они меня не куда попало, а мимо памятника Первопечатнику, по Охотному ряду, по улице Фрунзе – прямо к пропускному бюро министерства обороны.
А оттуда позвонить помощнику начальника ГлавПУра полковнику Маринову ничего не стоит. Надо же хоть кому-нибудь поплакаться в жилетку. Ведь обидно до слез.
Маринов после моего сбивчивого рассказа накалился до предела:
– Вот, значит, они как! Хорошо же! По вертушке набрал кабинет Михайлова, где сидел Шелепин.
– Слушай, Шурик (Железным Шуриком его стали величать гораздо позднее), – начал в лоб. – Вы меня еще из членов бюро не выкинули?
И, выслушав ответ, продолжил ехидно и остро:
– Ну, это просто неправда! Как раз сегодня я на работе с семи утра. И если ты звонил в восемь, значит, выкинь свои часы на помойку. Другое дело, что мое присутствие на бюро было для тебя нежелательным и ты слегка сманеврировал… Для чего? А чтобы снова, не встречая возражений, поддержать эту свою примадонну… Кого я имею в виду? А тебе неясно?.. Да, я слышал, что ему вчера, как ты говоришь, брякнул Квин… Мое отношение? Да я просто рад, что нашелся наконец человек, пусть со стороны, который поставил его на место. Это давно уже следовало сделать нам самим… А что касается нелепого по существу и по форме выговора, то я тебе вот что скажу, Шурик. Если ты помнишь, я сам был инициатором того, чтобы для комсомола в освобожденных странах поработали находящиеся там по другим делам молодые офицеры. Квин, кстати, был в числе лучших из них, и если только вы не вымараете из протокола бюро всей этой чуши, я завтра же пойду к Шикину и докажу ему с документами в руках, что офицеры свое дело в молодежных организациях уже сделали, и пусть теперь ЦК ВЛКСМ само думает, кем их заменить… Ах, с гражданскими трудности? Будут осложнения с визами? Ну, это уж, извини, твои заботы. Для меня важнее избежать осложнений с нашими офицерами. С комсомольским приветом, Шурик!
Он кинул трубку на рычаг и вдруг улыбнулся:
– Ну, теперь они там повертятся!.. Правильно сделал, что пошел прямо сюда. Они ведь и меня хотели провести, как слепого котенка, – потер рукой подбородок, подумал и добавил: – А Гуркину своему ничего не говори. Он поднимет шухер, а если по правде, то надо, чтобы ребята еще поработали с молодежью хоть годок. Ведь только первые ростки появились.
– Скажу, не скажу – он сам сообразит. Посмотрит на меня и сообразит. Подполковник Гуркин – мужик догадливый.
– Догадается – пожалуйста, но ты не подтверждай. А я еще кое-что подброшу, чтобы залить тлеющие угольки.
Я улетел из Москвы в тот же день. Вдруг нестерпимо захотелось домой. А где у меня дом?..
Гуркин действительно впился как пиявка. Он, казалось, видел меня насквозь, словно в рентгеновских лучах. Да я еще и не научился тогда скрывать свои эмоции. Что в душе, то и на лице.
– Нет, скажите, а почему все-таки почетной грамоты не дали? Мне ведь намекал сам Михайлов.
– Он был в отъезде.
– Что у него, мальчики на подхвате перевелись?
– Видно, забыл поручить, – ерзал я в мягком кресле, как на табуретке с гвоздями.
– Что-то ты хитришь, старший лейтенант!
Обычно начальники переходят с фамильярно-дружеского «ты» на официальное «вы», если что-то им не понравилось в поведении подчиненного. У Гуркина же наоборот: если «ты», значит, он тобой сильно недоволен.
– Ну да ладно! – лицо у него так и оставалось каменным. – Главное – съездил, доложил, а теперь берись за дело. Тут много чего накопилось…
Через несколько дней снова завозят к нам шифровку в полном соответствии с ритуалом. И опять меня требует к себе подполковник Гуркин:
– Что-то совсем ничего не пойму, – подает мне листок и смотрит пронизывающе.
Читаю:
"Передайте Квину, что его просьба бюро ЦК ВЛКСМ удовлетворена. Шелепин".
– Сговорились за моей спиной? Я так и чувствовал, что они на тебя нацелились. Вообще-то правильно. Им такие кадры нужны. Но почему мне ни слова, а?.. В Германию, что ли, сватают? Или в Москву, в аппарат?
– Нет, товарищ подполковник! Вот честное слово!
Я умолкаю. Жар заливает лицо. Что ему сказать, когда сам ничего не понимаю. Какая просьба? О чем я их просил?
Лишь много позже я догадался, что это, конечно, работа полковника Маринова. Вопрос, мол, закрыт. Ничего не было и нет.
А еще через неделю – новое явление фельдъегеря на «виллисе». На сей раз секретной почтой на имя подполковника Гуркина прибывает из Москвы объемистый пакет, посланный ЦК ВЛКСМ.
Вскрывает его Гуркин в моем присутствии.
А там по два экземпляра ценнейших в то время для нас русско-венгерского и венгеро-русского словарей. И записочка без подписи от руки: "Посылаем Вам и старшему лейтенанту Квину в знак признательности за товарищескую помощь комсомолу".
Подполковник Гуркин сияет. Подарок и в самом деле знатный.
– Так вот, оказывается, какой была ваша просьба. Но почему же вы сразу мне не сказали?
– Хотел, чтобы было сюрпризом, – нашелся я.
– А вы знаете, по-моему, ничем не хуже почетной грамоты, – сказал подполковник Гуркин, удовлетворенно листая один из словарей. – И ее вы тоже получите, помяните мое слово!
Почетную грамоту ЦК ВЛКСМ я действительно получил.
Тридцать лет спустя.
В одну из круглых годовщин подъема целинных и залежных земель на Алтае.
ПРЕКРАСНАЯ МЕЛИНДА
Майор Афанасьев, выпучив по-рачьи глаза, буквально ворвался в кабинет подполковника Гуркина.
– Уже здесь! – прошептал он так громко, что тише, наверное, прозвучал бы крик. – К вам следуют!
– Кто? – не удержался я от вопроса, хотя громовой шепот предназначался явно не мне.
Афанасьев, скривившись, отмахнулся как от назойливой мухи, но все-таки ответил: