Он присел к столу, вынул из плетеной корзиночки, которую держал, бутылку водки и банку маринованных помидоров. Зина поставила большое блюдо со свежими нарезанными огурцами и луком, политыми подсолнечным маслом, блюдо вареной молодой картошки, пересыпанной шипящими шкварками, и нарезанное толстыми ломтями светло-коричневое копченое сало. Они выпили по первой за Зину. Юрий Дмитриевич закусывал всем вперемешку: пожевал кусочек сала, пару ломтиков огурцов, две картофелины. Он быстро охмелел, а после второй рюмки уже запросто подвинулся к Аким Борисычу и спросил:
– Вы слепорожденный?
– Да, – сказал Аким Борисыч, движения которого потеряли четкость. – Я часто думал про вас, – он презрительно усмехнулся, – про зрячих… Несчастные вы… Я ваши книги читаю… Специального чтеца нанимаю… Все несчастья ваши оттого, что вы видите… Глаза – это орган порабощения человека внешним пространством… Вот, например, такое понятие – красота… Недоступна она вам… Вы ей принадлежите, а не вам она… Красоту взять только на ощупь можно…
– А зачем ее брать, слепорожденный, – сказал Юрий Дмитриевич, начавший испытывать почему-то сильное сердцебиение, как при оскорблении национальной чести, – может, потому она и красота, что недоступна… И как только доступна станет, – испарится… Вы когда-нибудь видали… Вернее, вы когда-нибудь представляли себе звезды… Не в январе, когда они маленькие и неприятные, а в августе, когда они густо висят? – Он понимал, что задавать подобный вопрос жестоко, и все-таки задал его, потому что слепорожденный его сильно раздражал. Однако слепорожденный в ответ только весело рассмеялся.
– Я знаю из учебника астрономии, – сказал он, – звезды – это тоже жара или холод… Внешний вид – обман… Реальность – это прикосновение… Иногда я вижу сны, и мне снятся только прикосновения… Мне снится твердое или мягкое, жаркое или холодное, мокрое или сухое…
– А форма, – спросил Юрий Дмитриевич, испытавший уже совсем новое чувство, вернее, предчувствие чего-то неизведанного, хоть и находящегося рядом, – вы ведь ощущаете линию плоскости…
– Вы путаете меня с ослепшим, – сказал Аким Борисыч. – Это совершенно жалкие люди… Хуже зрячих… Они тоскуют по своему рабству… Меня воспитала мать, которая тоже была слепорожденной… А отец мой был ослепший… Это был жалкий человек… Просыпаясь утром, он ругался и плакал… Он кричал, что ненавидит темноту, а напившись пьяным, путал меня вечной темнотой… Глупец… Единственное, что я не могу себе представить даже приблизительно, это темноту… Форму же я представляю себе, линию, выпуклость, но всегда она должна быть либо теплой, либо острой, либо мокрой… Однажды я тяжело заболел и представил в бреду три линии, пересекающиеся между собой концами, и эти линии лишены были ощущений… Мне показалось, что они с трех сторон сдавили мне голову… И мне показалось, что я либо умер, либо разом понял нечто великое…
– Это треугольник, геометрическая фигура… – сказал Юрий Дмитриевич. – Вы увидели его в бреду, как зрячий… – И вдруг он подумал, что перед ним сидит не человек, а какое-то другое мыслящее существо, просто приспособившееся к жизни среди людей и перенявшее их привычки. Минуту-две Юрий Дмитриевич смотрел на Аким Борисыча с напряженным вниманием, пока тот не протянул руку и не зачерпнул салат, правда, неловко, рассыпав по скатерти, – он был в некотором волнении.
– Со мной тоже такое бывало, – тихо сказал Юрий Дмитриевич, – сегодня утром на ступенях… Знаете эту крутую улицу, которая упирается прямо в небо… Тротуар там сделан асфальтовыми ступенями… А сверху гремит соборный колокол…
Аким Борисыч зачерпнул новую порцию салата, уже потверже, – видно, он справился со своим волнением, а рассказ Юрия Дмитриевича об асфальтовых ступенях не тронул его.
– Тут в деревне в церквушку один слепой ходит, – сказала молчавшая до этого Зина, – святой человек… Истощил себя, молитвой да хлебом живет…
– Это ослепший, – сердито сказал Аким Борисыч, – я уверен, это ослепший, а не слепорожденный… Слепорожденный весь внутри себя живет… На что ему Бог… Бога зрячие выдумали, чтоб оправдать порабощение свое… Пройдут тысячелетия или миллионы лет, и человек слепым рождаться будет…
– Возможно, – сказал Юрий Дмитриевич, – только глазницы останутся, как копчиковые позвонки от хвоста. Но это будет не человек, а какое-то другое мыслящее существо… Целиком погруженное не во внешний мир, а в свой мозг… И каждому ребенку среди этих существ будут понятны такие глубины, какие недоступны и Эйнштейну. Но внешний вид треугольника они увидят мозгом в результате тысячелетних усилий лучших умов, и, может быть, это и будет пределом развития их цивилизации… Ибо они будут двигаться в противоположном от человеческой цивилизации направлении… От познания к разглядыванию… И, может быть, это и есть антимир и античеловек…
Кончив говорить, Юрий Дмитриевич вдруг с удивлением заметил, что не сидит, а лежит, упираясь лбом в острый край стола, и на лбу у него образовался щемящий пролежень. Аким Борисыч же не слушает его, он давно рассеялся и шепчется с Зиной.
– Я провожу Аким Борисыча, – сказала Зина, правда, с каким-то беспокойством, точно нехотя. – Вы водой лицо сбрызните, совсем раскисли…
Аким Борисыч встал, вежливо кивнул и пошел к дверям немного нетвердо, так что зацепился даже плечом о косяк. Зина накинула платок и вышла следом.
Юрий Дмитриевич сидел, испытывая легкое головокружение, которое, как казалось ему, было вызвано беседой со слепорожденным. Под окном зашумели, завозились, раздалось даже нечто похожее на слабый вскрик. Юрий Дмитриевич посмотрел туда с тревогой, но быстро забылся, снова погрузившись в мысли. Он взял маринованный помидор и сидел так, посасывая прохладный, приятно горчащий помидорный сок. Вошла Зина. Платье на груди ее было разорвано.
– Совсем осатанел, – сердито сказала Зина. – Страх бы имел Божий, слепой ведь… Выходи, говорит, за меня… Брось кофточки вязать… У меня дом свой, сад… Не пойдешь, я тебя как паразитический элемент… Милиция к тебе давно присматривается, ты молодежь в секты втягиваешь… А разве я сектантка?.. Я в церковь хожу. – Зина присела к столу и заплакала.
– Ничего, – сказал Юрий Дмитриевич, обойдя вокруг стола и присаживаясь рядом, – мы с ним справимся… Не бойся… Я позвоню завтра же… Я поставлю в известность… Он скрыл происхождение… Это античеловек… Это существо другой цивилизации…
Юрий Дмитриевич осторожно погладил Зину по волосам: волосы у нее были мягкие, каштановые, они приятно щекотали шею и подбородок Юрия Дмитриевича.
– Котеночек ты мой маленький, – сказал Юрий Дмитриевич, – дай я потрогаю твои ушки, дай я поглажу твой хвостик… – Он говорил долго и произнес много глупостей, но, странно, ему было приятно чувствовать себя глупым и восторженным, как влюбленный дурак десятиклассник.
– Ты старый уже, – сказала Зина, – седой совсем… Но ты мне нравишься… Ты добрый… И лицо у тебя красивое… – Она поцеловала его в щеку и выскользнула из-под руки, мгновенно как-то из богомолки превратившись в озорную девушку. – Я тебе сейчас погадаю, – сказала Зина весело, от прежнего страха не осталось и следа, – сейчас узнаем судьбу…
Она нашла в углу старое одеяло и завесила окно, достала из комода коробочку, в которой была чистая просеянная зола пепельно-серого цвета, насыпала эту золу в неглубокую фарфоровую тарелку ровным слоем, налила чистой воды в стакан и поставила стакан этот посреди тарелки на золу, а вокруг тарелки укрепила три свечи. Потом она взяла толстое червонного золота кольцо и бросила его в стакан.
– Сиди тихо, – шепотом сказала она. – Не оглядывайся, смотри на свечи.
Юрий Дмитриевич, чтобы доставить ей удовольствие, сидел тихо, внутренне скептически улыбаясь; хмель прошел, голова была ясная и пустая, словно после сна, но постепенно Юрием Дмитриевичем вновь начала овладевать дремота, свечи трещали, пахло угаром, и над головой вдруг зазвенели тоненько колокольчики, раздался мощный удар, затем второй, но не удар уже, а легкое царапанье, точно языком колокола лишь провели по меди, и сразу всё заглохло.
– Смотри, – шепотом сказала Зина.
Юрий Дмитриевич наклонился и без особого теперь удивления, как само собой разумеющееся, увидал в кольце домик. Домик стоял на бугорке, в нем были два окошка, и переднее окошко светилось.
– Домик на горке, – сказала шепотом Зина, – видишь… И переднее окошко светится…
– Вижу, – ответил тоже шепотом Юрий Дмитриевич, – и мне приятно… А это колокол бил… Странно…
– Это старые часы на крыше, – сказала Зина, – они сломаны, но иногда начинают бить… Иногда я просыпаюсь ночью от их звона… – Она быстро задула свечи, и в темноте Юрий Дмитриевич обнял ее.
– Я хочу с тобой встретиться завтра, – сказал он, – я женат, однако развожусь с женой… Она изменила мне двадцать лет назад, это теперь достоверно установлено.
– Приходи, – ответила Зина, – днем я дома бываю… Я в деревенскую церковь с утра хожу, в собор я редко езжу… Ты Аким Борисыча берегись, он про тебя спрашивал.
– Ничего, – сказал Юрий Дмитриевич и поцеловал Зину куда-то мимо губ, в подбородок.
Когда он вышел на улицу, была уже глубокая ночь, очень теплая и лунная. Он чувствовал себя сильным, помолодевшим и шел, упруго отталкиваясь от земли. Легкий ветерок, имевший свободный доступ со стороны реки сквозь кусок рухнувшей стены, приятно освежал лицо и шелестел ветвями дубов. В глубине двора виднелась худая фигура глухонемого столяра Шмигельского. Шмигельский стоял среди мешков с цементом и унитазов, подняв обе руки к голове, и с наслаждением натирал свой нос, раскачивал его из стороны в сторону. Запрокинутое лицо Шмигельского было освещено луной, глаза закатились, рот был полуоткрыт, лишь короткие мучительные и сладострастные вздохи вырывались время от времени из груди его.
Некоторое время Юрий Дмитриевич пребывал в состоянии неясном для себя, затем вспомнил что-то, прикоснулся пальцем к концу своего носа.
– Рукоблудие, – сказал он. – Манутация… Искусственное раздражение с целью удовлетворить чувство… Антисемитизм, приносящий половое наслаждение… Половой расизм… Это для патолога-физиолога… Патология вскрывает суть…