— Ты что же это себе позволяешь? Ты имеешь представление, где находишься? Это что тебе — корабль или игрушка? Ты видишь, что людям натворил? А ну, стой здесь, пока я оденусь. И сейчас же я тебя вон с корабля! Списывайся отсюда живо на берег. Пойдёшь сейчас в общежитие. Видно, ещё не дорос ты, рано тебя на судно пустили… Ты только посмотри, что наделал!..
Отец хотел добавить ещё что-то более сердитое, но вдруг схватился рукой за рот и быстро отвернулся от Володи, бессильно отмахиваясь другой рукой; а вокруг в узком коридоре, прикрываясь кто скомканной тельняшкой, кто шайкой, а кто просто так, руками, стояли намыленные люди, выковыривали пену из ушей, таращили залепленные глаза. Они слушали разговор отца с сыном, поглядывали на переконфуженного, готового зареветь Володю, и вдруг один за другим прыснули, захохотали, только брызнуло мыло во все стороны.
Через полчаса Володя молча плёлся за мамой в общежитие.
— Хорошо! — приговаривала мать. — Главное — красиво! Пустили его, как человека, на морское судно и в бане с людьми помыли, а он сообразил… Как ещё, спасибо, беды не наделал… А отцу-то, думаешь, за тебя не совестно? По политической части помощник капитана, а у сына сознания ни на столечко!..
Володя только покряхтывал сзади, а мать волокла его за руку по дощатым настилам да иногда оборачивалась, чтобы сказать ещё:
— Ну, иди как следует! Разучился? Что тебя волоком-то тянуть приходится! Погоди, будет тебе ещё баня!..
Володю в наказание оставили одного в маленькой комнате общежития, а мать вернулась в порт и пошла с отцом гулять в город. Ей было жалко Володю, и она бы охотно его простила, но знала, что Никифор Семёнович в таких делах строг и, пока не отойдёт, лучше с ним о Володе не заговаривать.
А Володя сидел один на железной кровати, покрытой толстым, колючим одеялом, на котором, совсем как на письме, только в десять раз больше, стоял штемпель: «Мурманск. Порт». Мать строго-настрого велела ему никуда не выходить и оставила еду на тарелке, прикрытой сверху газетой «Полярная правда».
Володе было очень скучно одному. За окном быстро темнело. Кончился короткий мурманский день. Володя сидел, прислушиваясь к гудкам пароходов. Порт был совсем рядом. И там стоял теплоход «Леонид Красин». И на нём был отец, вернувшийся уже, наверное, из города. Володя понимал, что теперь уже ему не скоро удастся поговорить с отцом по душам, спросить о каменоломнях и про градусник. Но тут ему вдруг так захотелось сейчас же оказаться рядом с отцом и сделать всё так, чтобы он больше не сердился, что Володя решительно соскочил с койки, надел пальтишко, шапку, обернул шею шарфом, осторожно приоткрыл дверь в коридор общежития. Там никого не было. Он вытянул изнутри ключ из замка, вставил его со стороны коридора, запер дверь, положил ключ в карман и вышел на улицу.
Вахтёр у ворот порта окликнул его.
— Я с «Красина», — поспешил ответить Володя.
— Ну ходи!
Вахтенный у трапа «Леонида Красина» давно уже заметил маленькую фигурку, бродившую в темноте по пирсу возле теплохода.
— Эй, малый! — крикнул он вниз с борта. — Чего тут выхаживаешь, кого дожидаешься?
— Дядя, — послышалось снизу, — я к помощнику товарищу Дубинину, по политической части.
— Чего? — удивился вахтенный. — Что за дело такое по политической части у тебя?
— Вы ему только скажите, что Вова его просит.
— Вова? Есть доложить, что Вова! А чей ты будешь, Вова? Вов на свете знаешь сколько?
— Нет, не знаю… А вы ему скажите, что Дубинин Вова.
— Стой! Ты кем же помполиту нашему будешь?
— Я ему буду сын.
— Го-o! Ну, силён… Это ты давеча полундру устроил, пар упустил, всех наших духов на прогулку голяком выпустил?
— Ну, я… — сказал Володя, вздохнув, и зашагал прочь от корабля. Видно, все уже знают про ту историю с паром и нечего больше соваться на корабль.
— Го-o! Стой! Куда же ты? Помполит сейчас придёт. Куда пошёл?..
Володя остановился, потёрся щекой о плечо, подумал, опять вздохнул и тихо побрёл прочь. Но в это время с борта «Леонида Красина» послышался очень знакомый раскатистый, низкий голос:
— Эй, Дубинин-второй! Владимир Никифорович, погоди! Стой ты!.. Стой, помощник по паровой части, обожди, не тушуйся!..
Володя узнал голос дяди Вилюя. Забухали его шаги по трапу. Гигантская фигура приблизилась к Володе.
— Зачем после бани по ветру гоняешь? Простынешь! — пробасил дядя Вилюй. — Что?.. Была надрайка от отца? Но про то разговор окончен. Идём на судно.
— Мне папа не велел… Он меня на берег списал.
— Э-э, плохо твоё дело! Ну, погоди, он из города вернётся, я тебе выхлопочу обратную приписку. Чего стал? Идём, говорю, а то простынешь. Э-э, буду я тут с тобой толковать! Сказано — пошли!
И Володя взлетел вверх, поднятый могучей рукой дяди Вилюя, который посадил мальчика к себе на плечо. Было уж совсем темно, и Володе показалось, что он плывёт в воздухе. Потом он почувствовал, что подымается всё выше и выше, увидел перед собой свет, его быстро опустили вниз, и под ногами у него оказалась опять твёрдая, размеренно подрагивающая палуба.
Когда помполит вернулся из города, вахтенный доложил ему, что его дожидается у старшего механика сынишка. Никифор Семёнович спустился на жилую палубу и ещё издали услышал хохот, доносившийся из каюты дяди Вилюя. Он подошёл поближе, но войти в каюту не смог, хотя дверь её была открыта. В коридоре толпились матросы, механики, машинисты. Из каюты густо валили клубы табачного дыма и слышался звонкий голос уже осмелевшего и, видно, хорошо прижившегося на судне Володи. Его заставляли в десятый раз рассказывать историю с паром, так как в коридор прибывали всё новые в новые слушатели.
— Ну, ну, так, стало быть, как же это у тебя получилось? Как тебе дядя Вилюй устройство объяснил?
— Он мне показал краники и говорит: «Тут пар, и мы живём прилично, с баней даже». А потом я помылся, и мне стало жарко. Я пошёл маму искать. А где машина, там никого нет. Я стал разбираться в краниках, а оно как фукнет, и тут все стали голые бегать, без всего, только с мылом. А оно с них капает…
Новый взрыв хохота.
— Вовка, ты что это там разговорился? — раздался голос помполита, и все разом смолкли, расступились. — А вы уж тут рады, аврал устроили! Гляди-ка, и председатель судкома и комсомольский секретарь!.. Так вас не соберёшь, когда надо, а тут полная явка налицо.
— Да больно мальчишка забавный, Никифор Семёнович, — оправдывались моряки.
— Вот орёл!.. Устроил маскарад!
— Ну, хватит тебе, идём, — сказал Никифор Семёнович и повёл Вову к себе в каюту. — А мама где? Наверху? — спросил он по дороге.
Володя молчал.
— Чего молчишь? Мама, спрашиваю, где? Глухой, что ли? Паром уши заложило?
— Я не знаю…
— Как так — не знаешь?
— Я один, — чуть слышно признался Володя. — Я всё сидел и сидел один, ну и пошёл к тебе… Я думал, мама тут. Я к тебе захотел… я соскучился.
— Ф-фу! — только выдохнул отец. — Ну, погоди, будет тебе сейчас от матери! Ключ-то ты где оставил?
— Он вот.
Отец, выхватив у него из рук ключ, побежал куда-то.
До Володи донёсся его голос:
— Парфёнов! Будь друг, снеси этот ключ в общежитие портовое, там небось жена с ума сходит. Галчонок этот мой удрал и ключ взял.
Парфёнов спросил что-то, и отец ответил:
— Да у меня он. Я бы сам сходил, да мне скоро на вахту заступать. А потом, разве его можно одного тут оставить!
— Шустрый…
— Вот я возьмусь за него сейчас, за шустрого!..
Вернувшись в каюту, Никифор Семёнович плотно закрыл за собой дверь, медленно прошёл к столу, сел в вертящееся кресло. Володя угрюмо перебирал на занавеске у койки помпоны, похожие на огрубевшие одуванчики.
— Ну, Владимир, — начал отец, — давай разговаривать. Брось ты там занавеску щипать! Иди сюда. Что же это, Вова?.. Долго это у нас так будет продолжаться с тобой? Мать на тебя жалуется — сладу, говорит, с тобой нет… То чуть не утонул, то в каменоломню провалился, всех перепугал. А сегодня только ногой ступил на корабль — и опять тарарам на весь белый свет! Это, по-твоему, хорошо? И опять: мать сажает тебя в комнату, велит до вечера ждать её, а ты самовольничаешь. Кто тебя сюда звал?
— Я не хочу на берег… — Володя хныкнул. — Папа, ты меня не списывай!..
— Будешь ещё так безобразничать, и спишу мигом! Если хочешь быть на корабле, так изволь подчиняться. У нас тут дисциплина, брат! Ах ты, Вовка, Вовка, отчаянная ты голова! Ну, лезь сюда. Что, самому небось совестно?
Володя забрался на колени к отцу, и, хотя ему было уже совсем хорошо, он пробормотал: «Совестно», — сам в душе ужасаясь, до чего же он бессовестный, потому что никаких угрызений он в эту минуту больше не чувствовал.
— Ну, расскажи что-нибудь, — попросил отец. — Как ты там в садике занимаешься, как Валя? Ссоришься всё с ней?
Володя, чувствуя, что всё утряслось и наступил самый подходящий момент для разговора, пока не пришла мать, устроился поудобнее на коленях у отца и, заглядывая ему прямо в глаза, задал вопрос, который давно уже мучил его.
— Папа… — сказал он, — папа, а правда ты за градусник воевал?
— То есть как это понимать, в каком смысле за градусник? — удивился Никифор Семёнович.
— Вот мама говорит, что ты воевал за градусник.
— Это ты чего-то, Владимир, сочиняешь.
— Ну честное же слово!.. Я, когда градусник разбил… ну, нарочно, так… а она говорит, это был общий, а папа воевал не за свой, а за общий градусник. И велела отдать потом.
— Погоди, давай-ка разберёмся по порядку, — сказал отец. — Ты уж выкладывай всё, как было.
Пришлось Володе рассказать всю историю с крапивой и термометром. Никифор Семёнович, хмурясь, но с невольным уважением посмотрел на пухлые, отмытые ладони Володи и ласково взял его за кончики пальцев:
— Однако же! И вытерпел? Ведь она жжётся, наверное… Больно, чай, было?
— Ещё как!.. Нет, правда, не очень, так, чуть-чуть.
— Ну, вот что, — проговорил отец и стал очень серьёзным. Лицо его как будто отвердело, и большие глаза под тёмными густыми бровями наполнились каким-то торжественным светом. — Вот что я тебе скажу, Вовка: хорошая у нас с тобой мамка! Это она тебе всё правильно сказала. Она главное тебе объяснила, а мне уж мало что и осталось. Честно говоря, я бы с тобой и толковать не стал, если бы ты всю эту штуку с градусником ради самого себя сочинил. Оно и так дело вышло противное, но всё-таки уж тут одно тебе прощенье, что действовал ради слова, которое товарищу дал. Только