Все трое стояли у входной двери, сняв шапки с повинных голов. Володя искоса грозно взглянул на двух своих спутников, старавшихся всё время оказаться за его спиной.
— Добрый вечер, Юлия Львовна! — проговорил Володя и с неудовольствием поглядел на Светлану, которая стояла в дверях и была тут совершенно ни к чему. В то же время он успел локтем больно ткнуть уже скрывшегося было за ним Донченко. Тот, в свою очередь, двинул коленом Клёнова, жавшегося к нему.
— Добрый вечер, Юлия Львовна! — сказали оба провинившихся.
— Здравствуйте, — отвечала Юлия Львовна. — Что это вы вздумали так поздно, на ночь глядя?
— Да, поздно, — пробормотал Володя. — На них скоро не воздействуешь… Ну, говорите, как обещали. Всё уж говорите, чего там…
Он решительно повернулся к своим спутникам.
— Юлия Львовна… — начал Донченко.
— Юлия Львовна, — заторопился Клёнов, — вот мы все — Миша Донченко, и я, и Володя…
— Обо мне можешь не говорить, я сам, — остановил его Володя.
— Юлия Львовна, — сказал Клёнов и толкнул вперёд Донченко, — мы просим у вас прощения. Это я первый начал, я больше не буду.
— А потом я уж… — тихо добавил Донченко.
— А я, вместо того чтобы на них воздействовать, сам начал смеяться… потому тоже виноватый. Я, Юлия Львовна, вовсе не отпираюсь. И мы решили сейчас пойти сперва к вам, а потом прямо к Ефиму Леонтьевичу… Только мы не знаем, где он живёт.
— Ефим Леонтьевич очень плохо себя чувствует после сегодняшнего. Он больной человек, — сказала Юлия Львовна. — Я думаю, он уже лёг. Сейчас я пойду постучусь к нему.
Все трое невольно попятились к дверям.
— А разве он тут?..
— Да. Ефим Леонтьевич пока что остановился в нашем общежитии, ему дали комнату. На днях ему обещали квартиру от горсовета. Только вряд ли она ему понадобится, потому что он как будто собирается уехать из Керчи.
Мальчишки переглянулись в смятении.
— Может, ещё останется?.. — нерешительно спросил Володя.
— Мы его попросим, — подхватил Клёнов.
— Вытрите ноги и проходите ко мне, а я сейчас погляжу: может быть, он ещё не спит.
— А вы уже сами нас простили? — решил уточнить Володя.
Юлия Львовна пожала прямыми плечами:
— Ну, это там видно будет, это теперь всё зависит от Ефима Леонтьевича: если он согласится простить вас, тогда уж и мне придётся.
Она вышла из кухни, проводила мальчиков к себе. Светлана подставила ребятам стулья, а сама встала в сторонке, у стола, где лежали сложенные классные тетрадки.
— Поди, все отметки подсматриваешь? — съехидничал Володя. — Хорошо, когда мать учительница!
— Как тебе не стыдно, Дубинин! — возмутилась Светлана. — Ты что, маму не знаешь? Она ко мне ещё строже, чем ко всем, и дома ни одной тетрадки не показывает.
За дверью послышались шаги, мальчики вытянулись, вскочив со стульев.
— Вот пожалуйте, Ефим Леонтьевич, — сказала учительница за дверью, распахнула её и пропустила вперёд Ефима Леонтьевича.
Ребята робко взглянули на учителя. Он был в том же пиджаке, что и утром, но, должно быть, без воротничка, потому что левой рукой придерживал на груди поднятый отворот.
Ребятам показалось, что Ефим Леонтьевич очень оброс за день — так потемнели его щёки, и глаза под очками были красные, словно обожжённые.
— Здравствуйте. Вы ко мне? Что скажете? — тихо спросил учитель.
И Володя, став прямо перед ним, отвечал:
— Ефим Леонтьевич, пожалуйста, простите нас!
— А разве ты у них главный? — удивился учитель, вглядываясь в лицо Володи.
— Нет… Я весь день всё думал. Я и папе всё сказал, а он говорит: иди прямо и воздействуй. Я вот на них воздействовал, и они тоже теперь… Ну, говорите, что же вы молчите!
— Это я передразнивал, — еле слышно признался Клёнов.
И опять Донченко тихо добавил:
— И я немного тоже…
— А я… — сказал Володя, — я тогда на них не повлиял, а стал сам… Моя фамилия Дубинин Владимир, — неожиданно закончил он и поднял голову, прямо глядя в лицо учителя. — И мы вас очень просим, чтобы вы с нами занимались по истории!
Ефим Леонтьевич беспомощно развёл руками. Пиджак на груди у него раскрылся, обнажив что-то привязанное полотенцем — круглое, красное, булькнувшее водой. Поймав удивлённый взгляд ребят, Ефим Леонтьевич обеими руками запахнул пиджак и извиняющимся голосом забасил:
— Это пузырь у меня тут с холодной водой. Сердце у меня, ребята, немного пошаливает, горячее чересчур… Вот я его и решил остудить. А теперь уж не надо! — И он словно из груди вырвал пузырь и отбросил его на стул. — Я, ребята, из той породы чудаков, о которых один поэт сказал: «Извиниться перед таким — значит стать его лучшим другом…» Ну, вообще-то пустяки. Раз, говорите, заниматься — так всё в порядке. Будем заниматься, друзья.
— А в музей сходим? В лапидарий, на Митридат пойдём? — осторожно поинтересовался Володя.
— И в лапидарий пойдём, и на Митридат пойдём, и всё облазим, и всё будет хорошо. Верно, друзья?
И мальчики вместе со Светланой восторженно, раскатисто гаркнули:
— Верно!
Едва очутившись в тёмном дворе, друзья принялись от радости колотить друг друга и толкаться, а потом, обнявшись, плечом к плечу зашагали вниз по крутым тёмным улицам, распевая во всю глотку песню из кинокартины, которую они видели только в прошлое воскресенье:
Три танкиста, три весёлых друга —
Экипаж машины боевой…
Дома уже начали беспокоиться, когда на лестнице заскрипели перила, хватаясь за которые Володя в три приёма перемахнул через все ступеньки, и вот он сам появился в зале с довольной, улыбающейся физиономией.
— Ну? — спросил отец, загораживая ладонью, как щитком, глаза от стоявшей возле него настольной лампы. — Грех с души, душа на место?
Володя уже расстегнул пальтишко: под ним алел пионерский галстук.
Глава VII. Научная экспедиция
Это случилось вскоре после того, как Ефим Леонтьевич выполнил своё обещание и сводил весь класс в лапидарий.
Удивительные вещи открылись перед маленькими экскурсантами во время посещения музея. Прежде всего оказалось, что название «лапидарий» происходит от слова «ляпис», что по-латыни обозначает «камень». Поразительное дело: сколько раз Володя и его товарищи лазили по склонам Митридата, видели серые рубчатые колонны музея, иногда, разглядывая картинки в учебнике старших классов, находили на страницах изображения зданий с такими же колоннами и удивлялись, сколько везде было лапидариев. А оказалось, что музей в их городе по архитектуре своей скопирован со старинного греческого храма Тезея и внутри него хранятся источённые временем каменные плиты, надгробия, драгоценные для учёных, знаменитые на весь мир.
Самые озорные притихли, когда Ефим Леонтьевич вместе с руководителем музея — смуглым и светлоглазым человеком с седыми, коротко подстриженными усиками — повёл ребят мимо монументов, гробниц, каменных ванн и плит, огромных кувшинов — амфор и пифосов, внутри которых можно было бы поместиться целому пионерскому звену. И странно было думать, что все эти вещи сделаны руками людей, которые жили тут же две с лишним тысячи лет назад. Диковинные украшения, искусно вырезанные на камне цветы, узоры, боги, галеры, изображения грифонов (львов с орлиными головами), фигуры воинов, угловатые греческие буквы, обломки каменных скамей — всё это хранило следы давно прошедших веков, когда Керчь была ещё Пантикапеем, а Камыш-Бурун звался очень смешно — Дия-Тиритака. Но и тогда, в те далёкие времена, в каменоломнях добывался светлый ракушечник, и из него строили города, дома и храмы. Из того же камня и теперь был выстроен город.
Володя осторожно обходил ноздреватые полустёршиеся камни, каждый из которых имел свою тысячелетнюю историю, а Ефим Леонтьевич рассказывал о древних войнах, от которых дрожали камни Пантикапея, о жестоком царе Митридате, имя которого приняла гора, где теперь стоял музей. Рассказал Ефим Леонтьевич о солнцеголовом Савмаке — отважном вожде восставших в Пантикапее скифских рабов, которые сделали его, тоже раба, своим царём. Держава Савмака простиралась почти на весь Босфор, но Савмак пал в неравной борьбе с Митридатом.
Володя сразу возненавидел Митридата… Но тут он узнал, что почти в те же годы один из римских полководцев, которые назначались сенатом Рима для борьбы со Спартаком, не мог прибыть по назначению, потому что воевал с Митридатом. После этого Володя кое-что простил владыке Боспорского царства, который хоть немножко помешал римлянам в борьбе со Спартаком.
Так открывались в мире какие-то ошеломляющие связи, о которых Володя даже и не подозревал раньше, как ни задумывался он, когда был совсем маленьким, над связью, что существовала между градусником в детском саду и пометкой отца в каменоломнях…
Глядя на высеченные в камне буквы, Володя опять вспоминал про закрытое теперь подземелье, где осталась на камне памятка, вырезанная отцом в дни его славной молодости. «Вот так когда-нибудь тоже вырежут тот камень, положат в лапидарии, придут люди и прочтут: „Н. Дубинин, И. Гриценко, 1919“. И увидят люди звезду о пяти концах. И поймут, какие храбрецы бились в камнях в 1919 году нашей эры…»
Володе понравилось, что сотрудник музея говорил о прошлом так, будто он сам только что был во владениях Митридата, беседовал с рабами, пробовал вино из амфор, зажигал светильники, присутствовал при ссоре Митридата с сыном…
И хотя на сотруднике музея была серая толстовка, из кармана которой торчал карандаш, а на ногах сандалии «Скороход», верилось, что он бы не заблудился на улицах Пантикапея и в случае чего дотолковался бы с древними, и Савмак или сам Спартак приняли бы его как своего человека. А когда он рассказал, что высокое плоскогорье и гребень холмов, начинающийся вершиной Митридата, тянутся до самой Феодосии, где сейчас идут раскопки, Володя сразу решил, что необходимо посмотреть и эти раскопки, и где кончается гребень, идущий от Митридата. Однако когда он сказал об эт