Тётка, недоверчиво прислушиваясь, подошла поближе к лошади и придирчиво оглядела её:
— Что же вы такую захудалую-то выбрали? Не могли для родной тётки постараться? У неё вот и нога не годится. Подобрали падаль…
— Не нравится — ваше дело! — решительно отрезал Володя. — Слышал, Иван? «Падаль»!.. Давай, Ваня, коня со двора, пусть другие люди забирают, которые понимают… Мы, тётя, и так еле отбились, пока сюда коня вели. Пристают все: дай и дай им коня… Нет, главное, Иван, слышал? «Падаль»! Была бы падаль, так и не назвали бы так, как её зовут… Идём, Орлик! Пристрою тебя к добрым людям — коленку тебе подлечат, так уже не Орлик будешь, а полный Орёл… Пошли, Иван!
И Володя потянул коня к воротам.
— А ну, геть, отойди от коня, не хватайся за чужое добро! — заторопилась тётка. Она была в замешательстве, и ей было уже жаль отказываться от дарового коня. — Раз привели во двор, так уж тут я сама буду дело решать — кому лошадь оставить: себе или соседям. Чем только я кормить-то его стану?
— Вы насчёт этого, тётя, не беспокойтесь. Это уж мы с Ваней позаботимся для вас… Верно, Иван?
— Что ж, не поможем разве? — подтвердил Ваня. — О том не думайте, тётя Маруся. Вова даже книжки обещал достать по уходу за конями. У нас дело пойдёт по последним данным науки.
— Знаю я вашу науку! — проворчала тётка, но уже по-хозяйски выдернула репей татарника из свалявшейся гривы коня и похлопала его по худой, костлявой спине. — Орлик? Ну, нехай будет Орлик…
Так сама тётя Маруся утвердила за Лыской новое имя. А приятели наши укрепились в своём решении вместе отправиться к партизанам в Старокрымские леса, как только окрепнут их боевые кони — Соколик и Орлик.
Но для осуществления этого превосходного плана нужно было ещё немало потрудиться. Во-первых, коней надо было усиленно кормить. Во-вторых, следовало как можно скорее вылечить раненую ногу Лыски-Орлика. Кроме того, необходимо было запастись продуктами на дорогу и добыть хоть какую-нибудь сбрую — о сёдлах мечтать уж не приходилось.
Так как друзья решили с самого начала поставить дело на научную основу, то Володя прежде всего решил разыскать нужную для этого дела литературу по коневодству. Библиотеки в городе были закрыты, но после долгих поисков Володя раздобыл где-то старую, пропахшую подвальной затхлостью и мышами толстую книгу, изданную, как было указано на обложке, в 1892 году — лет почти за сорок до появления на свет Володи. Называлась эта книга внушительно и роскошно: «Заводовая книга чистокровных и скаковых лошадей в России». У мальчиков не было сомнения, что книга эта может быть чрезвычайно полезной при перевоспитании на новый боевой лад Фильки-Соколика и Лыски-Орлика.
Правда, ничего практически нужного для своих коней мальчики не почерпнули. Но зато теперь окружающие стали замечать, что в разговоре между Ваней и Володей, который почти ежедневно наведывался в Старый Карантин, стали густо звучать специально коневодческие словечки — рысистость, подуздок, шенкеля, аллюр — и названия вроде: першерон, жмудка, орловец, ахалтекинец, брабант… Точно определить по этой книге породу Орлика и Соколика не удалось, хотя Володя утверждал, что его Орлик, несомненно, потомок чистокровных орловцев с благородной примесью араба, а Соколик — тот, скорее всего, донец с уклоном в першерона. Приятели чуть было даже не повздорили из-за этого, так как по-Ваниному выходило, что Соколик его — чистопородный ахалтекинец.
Тем не менее оба приятеля усердно добывали фураж, собирая у пристани клочья сена, свозя на двор тётки Маруси кукурузные объедки, картофельные очистки. Они доставали и резали солому, сами обваривали её кипятком, присыпали полову, отруби. Не подозревавшая об их хитрых планах тётка Маруся не могла нахвалиться мальчиками.
И действительно, лошади заметно подобрели, а раненая нога у Орлика перестала гноиться и начала подживать. И когда Володя поочерёдно с Ваней выводил Орлика из сарая на прогулку по двору, то конь уже осторожно ступал на больную ногу.
— Погоди, он у меня скоро заскачет! — говаривал Володя. — Недаром я его Орликом сразу назвал. Порода орловская во всём видна. Да с такими конями нас, Иван, в Старокрымском лесу примут знаешь как? Ещё спасибо скажут. Будь спокоен.
В душе-то своей Володя был не очень спокоен. Тяжело было думать о том, что придётся оставлять мать и Валентину в такие трудные, опасные дни. Да и неизвестно ещё было, как обернётся дело, когда они прискачут с Ваней на своих добрых конях в Старокрымские леса. Примут ли их партизаны? Не отправят ли домой с позором?
Володе частенько вспоминался один пренеприятный случай, который произошёл с ним и Ваней Гриценко несколько лет назад. Они ловили тогда бычков в запретной зоне близ Старой крепости. И в Керчи, и в Камыш-Буруне, и в Старом Карантине все хорошо знали, что купаться и рыбачить в районе крепости запрещено. Но так заманчивы были рвы, башни и старые стены старой турецкой крепости, о которой среди черноморских мальчишек ходило столько легенд!.. И они с Ваней пошли ловить бычков туда, куда ходить не полагалось. А кончилось дело тем, что обоих забрал патруль. Мальчиков привели на пограничную береговую заставу, которая, как оказалось, и находилась в Старой крепости. И командир сказал, что обоих как штрафников пошлют на трое суток чистить картошку. Правда, в конце концов всё обошлось хорошо. Моряки-пограничники посмеялись над «штрафниками», угостили их пирожками и отпустили домой. Но на прощание, когда Володя, уже осмелев, попросил показать ему пушки, командир строго сказал:
«Никаких тут пушек нет! Запомни. И вообще мой совет тебе: никому о сегодняшнем чрезвычайном происшествии не рассказывай. Ты пионер?.. Ну и отлично! Значит, должен уметь хранить военную тайну. А теперь — марш домой!..»
Чего доброго, и в Старокрымских лесах его и Ваню встретят командой: «Марш домой!»
И, чистя самодельной скребницей Орлика, Володя заглядывал в добрые, таившие какую-то ласковую и усталую печаль глаза коня:
— Ух ты, Орлик мой, конь ты, лошадь!.. Эх, и поскачем мы с тобой! А потом — шашки к бою, в атаку — марш! Как Чапаев!.. И погоним вон фашистов из Крыма! Тпру, Орлик! Стой, стой, не толкайся… Потерпи, Орлик, уже скоро…
В потайном уголке сарая ничего не подозревавшего Ивана Захаровича Гриценко были припрятаны перемётные сумы, ловко скроенные из старой мешковины умелыми руками Володи. Они были набиты сухарями, и в каждой имелось ещё по небольшому кулёчку с гречкой.
Всё было готово для ухода в Старокрымские леса к партизанам. И надо было спешить: сводки с фронта с каждым днём становились тревожнее. Фашисты рвались в глубь Крыма. Они приближались к Симферополю. Опасно было откладывать отъезд хотя бы на один день. И Володя примчался в Старый Карантин, чтобы твёрдо договориться с Ваней об уходе к партизанам на другую же ночь.
Но Ваня встретил его на этот раз чем-то странно озабоченный. Трудно было представить себе, что это тот самый уравновешенный, неспешный и обычно легко уступавший приятелю Ваня, с которым вчера ещё Володя договаривался о последних приготовлениях к побегу. Когда Володя сделал ему в комнате знак, чтобы вместе выйти во двор и поговорить возле сарая, Ваня нехотя поднялся, как-то необычно пожал плечами и только потом двинулся за товарищем. Во дворе между друзьями произошёл разговор, который совершенно ошеломил Володю.
— Ты слышал? — начал Володя, когда они подошли к сараю. — Уже у Симферополя бой…
— Ну, слыхал, — негромко откликнулся Ваня.
— Значит, ждать больше нечего. Завтра же ночью давай уходить: у нас ведь всё с тобой готово. Кони выдержат. А я прощусь утром с мамой и Валентиной — конечно, ничего не скажу, только записку им оставлю на столе, чтобы после не беспокоились. Ночевать буду у тёти Маруси. А ты в полночь подойдёшь — я лошадей выведу. Ну, а дальше, как мы договаривались…
— Ничего из этого не выйдет, — тихо проговорил Ваня.
— Что? Как это не выйдет?
— Не выйдет.
— Добрый день, здравствуйте! Видели его? Ты что?
— Ничего у нас с тобой не получится, — повторил Ваня тихо и раздельно.
— Да ты что? Раздумал? Или больной? Как это по получится, когда всё готово — и кони и продукты!
— Не поеду я, Вова, — совсем уже твёрдо, хотя по-прежнему тихо сказал Ваня. — Да и тебе не советую.
— Ты что же? От слова своего отступаешься? Договаривались, готовились, а ты?.. Это знаешь как называется? Главное, ещё крутит! Брось, Иван! Я же вижу — перетрусил мальчик… Так прямо и говори.
Ваня взглянул на него:
— Я говорю то, что есть. Не поеду я. Не могу.
— Всё время мог, а сейчас вдруг занемог! Эх ты, друг-товарищ! Где же ты раньше был? Зря я с тобой всё это затеял. Только время потерял. Давно бы уже там был без тебя… — Володя чуть не плакал от обиды и огорчения. — Ведь это как назвать стоит? Я прямо даже не знаю… Говори прямо: струсил, да?
— Если хочешь, можешь считать, что струсил, — сказал Ваня, и его спокойствие совсем сразило Володю.
— Нет, Ваня, ты всё-таки подумай… Может, поедем всё-таки, Ваня?
— Не могу я, Вова.
— Да что это за «не могу» такое у тебя вдруг выскочило?
— Выскочило.
— Так скажи толком.
— Не могу.
— Заладил! Чего не можешь?
— Сказать не могу.
— Тьфу тогда на тебя и на твоё «не могу!» — закричал в отчаянии Володя и, сжав кулаки, подошёл почти вплотную к Ване. — Трус ты — вот кто! Трус! Молчишь?
Ваня отвернулся и молчал.
— Ну и молчи! И запомни моё слово, последнее: я ещё день обожду, а ты решай. Может, твоё «не могу» из тебя выскочит. Тогда и видно будет, кто ты: Соколик сам или стал клячей, хуже старого Фильки.
Володе очень хотелось сказать своему товарищу что-нибудь ещё более обидное и хлёсткое. Он привык к тому, что Ваня обычно уступал, признавая его главарём. Но было сегодня в Ване нечто такое, что заставило вспыльчивого и обычно резкого на слово Володю замолчать. Он только посмотрел ещё раз внимательно на Ваню Гриценко и внутренне подивился странной, почти таинственной перемене, которая произошла со вчерашнего дня в товарище.