— Там не годится. Мне надо с глазу на глаз.
— Эге, понял я тебя, — добродушно сказал дядя Гриценко и, присев на ступени крыльца, стал сворачивать цигарку. — Это ты насчёт того, чтобы дома тебе не попало от матери? Ладно, добре. Возьму грех на себя, скажу — завёз.
— Да нет, дядя Ваня… Совсем не про то.
Володя огляделся. В посёлке сгущалась темнота. Кое-где в окнах появились огни, но сейчас же невидимые руки опускали чёрные шторы.
Посёлок затемнялся.
— Дядя Ваня… — зашептал Володя, — дядя Ваня, я всё знаю… Я знаю, к чему вы тут готовитесь… Дядя Ваня, ты должен мне помочь. Дядя Ваня, ты ведь сам обещал папе, что позаботишься обо мне. Вот и выполняй! Имей в виду: я тоже хочу быть в вашем партизанском отряде.
Бедный дядя Гриценко даже отшатнулся и разом встал с крыльца, замахав обеими руками на Володю.
— Що? — переспросил он, озираясь и, как всегда от волнения, начиная говорить с украинским произношением. — Який такий партизанский отряд? — Он опять махнул на Володю. — Да ты що! Ты с чего взял? Вот ещё сообразил! Выдумки какие…
— Никакие не выдумки. Бросьте, дядя! Я всё знаю. Немцы уже близко, вы уходите туда, вниз. И я хочу с вами, со всеми вместе. Я от тебя не отстану, дядя Ваня, всё равно. А если не возьмут меня в отряд, сам приду. Я ведь многие ходы там у вас знаю. Помнишь, мы с Ваней лазили, а ты меня ещё вытягивал оттуда? Мы ещё там вашу с папиной расписку на камне отыскали. Помнишь, мы тебя просили рассказать потом, как вы там с папой были в девятнадцатом году?
Трудно было говорить с дядей Гриценко: он больше отмалчивался, а если и отвечал, то крайне односложно.
— Ну, были там, — проговорил он, — воевали. А что в того? Не мы одни были. Народ…
— Ну и я хочу там, где народ. Люди воюют, а я что же — смотреть только должен? Нет уж, спасибо вам! Дядя Ваня, ну дядечка Ванечка, будь же человеком! Раз в жизни прошу — помоги!
— Да цыц ты, перестань ты болтать про отряд! Чтоб я слова такого не слышал! Узнал — забудь. Ясно?
— Ясно, я же понимаю, раз военная тайна.
— Именно, что тайна, а ты шумишь! И откуда только ты всё вызнал, чертёнок! А-а-а! Стой! Стой! Погоди! Понял я… Это тебе Ванька сказал. Ну, ладно же, будет ему от меня за то!
Дядя Гриценко затянулся, прикрывая раздувшийся огонёк ладонью, затем аккуратно потушил цигарку, притоптав на земле.
— Ну, добре, Вовка, поговорю насчёт тебя с командиром. Может, так и вернее будет, чтобы тебе с нами уходить. Пошли пока в хату, повечеряем, а то машина в город пойдёт. Пора тебе до дому.
Когда Володя, наспех поев, уже собирался уходить из домика Гриценко, хлопнула дверь, и из темноты двора вошёл в горницу, щуря блестящие чёрные глаза, огромный, необыкновенно красивый и на диво хорошо сложенный человек в сапогах, короткой куртке, перехваченной поясом, и фуражке, сбитой на затылок. Он был так высок, что, входя, наклонился, чтобы не зацепиться головой за притолоку. Блеснули чистые белые зубы, когда он заговорил:
— Вечер добрый, Иван Захарович! Не помешаю?.. Здравствуйте, хозяюшка! Как здоровьичко?.. Лучше?
— Присаживайтесь, милости прошу, Александр Фёдорович, — сказал дядя Гриценко, подставляя гостю крашеную табуретку. — Может, покушаете с нами?
Гость, широко шагнув, легко кинул под себя табурет и сел:
— Нет, спасибо, ел недавно, да и некогда. Я на полминуты. Завтра опять тебе в город придётся съездить. Там по распоряжению товарища Андрея… Понятно?.. — Он взглянул многозначительно на Гриценко. — Звонили, что орехов и стручков обещают. Понятно?.. Чей хлопец? — спросил он, кивнув в сторону Володи.
— Да с городу родственник, племяш вроде. Кореши они у меня с Ванькой моим. Дубинина Никифора — может, слышали? — сын.
— А-а… знаю. На флот который ушёл, — протянул гость и посмотрел на Володю, как показалось тому, внимательно и одобряюще.
— Пристал, чтобы тоже его к нам взяли, — искоса поглядывая на гостя, проворчал дядя Гриценко. — Ну до того пристал, прямо как татарник к собачьему хвосту, — не отцепишь!
Гость кинул быстрый, настороженный взгляд на Володю:
— А откуда знает? Ведь из Керчи сам?
— Да с машиной сегодня увязался, шутёнок, — смущённо пробормотал дядя Гриценко. — Оплошка моя. А уж тут разве скроешь от него? У него глаза приметливые, это ужас просто! Подо всё подбираются. Всё у него на заметку идёт.
— Мал уж больно, — проговорил высокий. — Так-то парень, вижу, ничего, да мал.
— Где ж я мал?! — Володя сразу взвился на скамейке. — Это я только ростом так задержался, а мне уж в августе месяце на пятнадцатый год перешло.
— Да ты на цыпки-то не становись, — сказал дядя Гриценко, заглядывая под стол на ноги Володи. — И так ты парень собой видный, что говорить.
Гость рассмеялся хорошо и раскатисто. Так блеснули его белые зубы, такую славную возню учинили смоляные искорки в глазах гостя, под тесно сведёнными прямыми бровями, что даже Володе самому сразу стало весело.
— Ну, доброй ночи вам, — промолвил гость, вставая. Он потянулся, хруст пошёл по его большому и сильному телу. Ударил фуражкой о ладонь, с размаху надел её на голову, попрощался и в дверях вдруг совсем по-мальчишески, озорно подмигнул Володе: — Ладно, поглядим. Мать-то отпустит?
И, наклонившись, не дожидаясь ответа, распахнул дверь, шагнул в чёрный провал ночи.
— Дядя, это кто был? — спросил Володя.
— Эх ты, не разобрался! — сказал Ваня, всё время смирно сидевший поодаль. — А тоже говорит, я всё знаю…
— Ну ты, цыц! — пригрозил ему отец. — Болтать больно стал! — Он помолчал, посмотрел на Володю, потом покачал головой: — Да ладно уж, скрывать тут нечего. — И он сказал с солдатским уважением: — То сам командир был наш. Зябрев Александр Фёдорович!
Вернувшись в город, Володя наутро пошёл проститься с Юлией Львовной и Светланой.
— Здравствуй! Мама дома? — спросил он у Светланы, входя в тёмную кухоньку учительской квартиры.
— Дома я, дома! — раздалось откуда-то из-под потолка, и Володя, взглянув наверх, увидел Юлию Львовну: она стояла на лесенке, прислонённой к стене. Володя, ещё не приглядевшись со света, не заметил её. — Электричество вот чиню, — объяснила Юлия Львовна сверху. — После той бомбы всё у нас разладилось. Отовсюду дует, двери не закрываются. И вот опять с пробками что-то… Полчаса уже бьюсь.
— Юлия Львовна, вы оттуда слезайте, — предложил Володя, — я вам это в два счёта…
— А умеешь? Мне помнится, ты больше занимался обратным: пережигал пробки, оставлял всех в темноте.
— Это когда ещё я неучёный был совсем.
— Ну, действуй, учёный, — сказала Юлия Львовна и легко спустилась с лесенки.
Володя мигом взлетел на верхнюю ступеньку. Пристроился удобнее. Пощупал пробки в предохранителе, вытащил из кармана, где у него хранилась всякая техническая мелочь, тоненькую проволоку, навертел на карандаше «жука». И вмиг вспыхнула, мигнула разок и засияла лампочка в коридоре, осветились комнаты, где до этого было темно — из-за фанеры, вставленной в окна вместо выбитых стёкол. Медленно налились огнём спиральки на электрической плитке, и Володя так величественно сошёл с лесенки, словно был оратором, спускавшимся с трибуны, либо статуей, сошедшей с пьедестала.
— Вот и весь разговор!
— Смотри, какой ты мастер, Дубинин! — похвалила Юлия Львовна. — Мастер — золотые руки.
— Ну, пустяк дело-то, — поскромничал Володя.
— Ну, как тебе сказать… Всё-таки это ещё одно лишнее доказательство, что учение — это свет, и даже электрический, а неучение — тьма, и во всей квартире, — пошутила Юлия Львовна. — Правда, Светлана?
— Я это тоже умею, — Светлана обидчиво повела плечом, — только ты мне никогда не даёшь доделать.
— Да я что-то не верю в твои технические таланты.
Володя, гордый тем, что его технический талант был по достоинству оценен, уже привинчивал оторванный шпингалет на окне. Потом он подстрогал ножом порог, и дверь стала закрываться, как прежде. Он законопатил щель в другом окне, исправил поломанный табурет, нашёл какие-то неполадки в отлично действовавшей плитке и вообще развил такую бурную деятельность, что Юлия Львовна вежливо взяла у него из рук электрическую плитку и сказала:
— Ну, захлопотался совсем! Спасибо тебе, Дубинин.
А Володя всё откладывал разговор, ради которого он, собственно, и пришёл сегодня к учительнице. Он топтался у стола, оглядывая потолок с треснувшей и кое-где отвалившейся после бомбёжки штукатуркой, искал, чем бы ещё можно было заняться тут. Ему хотелось оставить здесь добрый след…
Светлана заметила его замешательство:
— Что ты сегодня, Володя, такой?
— А что, какой? Самый обыкновенный.
— Ну брось, пожалуйста, я же вижу.
Володя спросил тихо:
— Света, а вы с мамой никуда не уезжаете?
— А куда ж нам ехать? На Тамань, говорят, уже опасно: пролив бомбят. Вчера шаланду с эвакуированными утопили. Нет, мы уж тут как-нибудь с мамой…
— А я с нашими сегодня в Старый Карантин перебираюсь, к дяде Гриценко, — с трудом, очень виноватым тоном сообщил Володя. — А потом я сам, может быть, должен буду уехать… к бабушке…
— Значит, всё-таки эвакуируешься? — спросила Светлана так, как будто у неё отнялся голос. Но тут же, с лёгким превосходством, закинув голову, подчёркивая нарочно, что она ростом выше Володи, взглянула на него как бы сверху. — А сколько разговоров было! Ну и эвакуируйся, пожалуйста… только не надо было разные громкие слова говорить: «Я тут! до конца! что бы ни было!..»
— Светлана, Светлана, — вмешалась в разговор Юлия Львовна, — что за тон? Кто дал тебе право так разговаривать? Конечно, им надо эвакуироваться. Если сюда придут фашисты, они же узнают, что Володин папа коммунист, в прошлом красный партизан, сейчас во флоте. Надо думать, что говоришь.
— Я думаю! — закричала Светлана. — Я думаю, что говорю! А вот он не думал, когда говорил раньше… Пускай, пускай… пускай уезжает!
И Светлана вдруг отвернулась, зажав свою маленькую, обмотанну