ю толстой косой голову в сгиб остренького локтя, и уткнулась в кухонную стенку.
Никогда ещё Володя не видел председательницу штаба отряда в таком состоянии. Он беспомощно поглядывал то на Юлию Львовну, то на вздрагивающий Светланин затылок со светлым, золотистым пушком под разобранными надвое косами. Эх, если бы знала Светлана, куда он собирается «эвакуироваться», к какой бабушке он едет!.. До чего же ему хотелось сейчас сказать ей про каменоломни, про партизан, про всё, что он узнал вчера! Но говорить об этом он не имел права никому, ни за что!..
— Перестань, Светлана, перестань сейчас же! — Юлия Львовна подошла к дочке и обняла её. — Что ты за плакса стала в последнее время! И нечего тут реветь. Ну, чего ты? Можешь мне объяснить? Что ты так расстроилась, дурашка?
Светлана молчала, вытирая глаза тыльной стороной руки. Она и сама не могла бы объяснить, что её так расстроило; просто ей стало вдруг страшно за всех и за себя и сделалось обидно, что Володя Дубинин, всегда такой храбрый, ничего не боявшийся Володя Дубинин, которого она считала способным на настоящий подвиг, вдруг, как самый обыкновенный мальчик, похожий на сотни других, послушно уезжает с мамой подальше от опасности. Но, конечно, мать права: Дубининым надо уехать отсюда.
Она успокоилась, поправила косы, повернулась к Володе и увидела, что он неловко держит в руках что-то обёрнутое газетной бумагой.
— Что это у тебя? — полюбопытствовала она, моргая длинными, слипшимися от слёз ресницами.
Володя быстро развернул свёрток, скомкал бумагу и, поискав, куда бросить её, засунул к себе в карман. На ладони у него оказался прелестный маленький грот из морских ракушек и камешков. Вход в гротик был закрыт вырезанной из плотной золотой бумаги решётчатой дверцей. Сквозь неё проглядывала укромная, крохотная пещерка.
— Это Пушкинский грот называется, — пояснял Володя, — я в Артеке сам его сделал. С натуры. Там такой есть грот, называется грот Пушкина.
— Неужели сам сделал?.. Смотри, мама, вот прелесть-то!
Володя поставил гротик на стол, а сам отошёл чуточку в сторону.
— Это я вам, — сказал он вдруг почему-то очень грубым голосом, — на память вам. Вот… Там внутри лампочка зажигается. Надо только в штепсель вставить.
И, вытянув издалека руку, не приближаясь к гроту, чтобы показать, что он уже ему больше не принадлежит, Володя вставил вилку провода в штепсель. Внутри грота вспыхнул красный свет.
— Чудо какая славная вещица! — заметила Юлия Львовна. — Ах, Дубинин, бить тебя надо, да некому! Как бы ты мог учиться, первым бы отличником был…
— Юлия Львовна, я в последнее время как будто…
— Я ничего не говорю, Володя, но ты бы мог ещё лучше успевать.
— Юлия Львовна, как война кончится, я вам тогда докажу.
— Ну ладно, подожду, Володя. А гротик этот мы со Светланой возьмём пока что на хранение. Ведь ты столько потрудился тут.
— Нет, нет! Не на хранение, а совсем. Это вам на память от меня.
— Ну спасибо тебе, Дубинин… Светлана, что же ты не благодаришь?
— Спасибо, Володя, — проговорила рассеянно Светлана. — А я сейчас подумала: ведь совсем недавно ты приходил прощаться, когда в Артек уезжал. Помнишь? После «Аленького цветочка»? Неужели это недавно было? И спектакль, и Первое мая… Кажется, как будто уж сто лет с тех пор прошло…
И Володя тоже подумал, как далеко ушли в прошлое Артек, яркие ракеты над морем, безмятежные лагерные дни.
— Ну, мне идти пора, — сказал он. — До свиданья, Юлия Львовна, счастливо вам оставаться. И тебе, Светлана, тоже…
Неловко, не глядя, он сунул руку Светлане.
Юлия Львовна подозвала его в себе:
— Подойди сюда… Вот так. Будь здоров! Ты всё-таки себя побереги немножко. Думай о матери. Да и меня иногда вспоминай. А кое-когда заглядывай в учебник, чтобы не отстать. Помнишь, как… да нет, ты этого помнить не можешь. Так на старых детских книжках было написано: «Бойтесь, дети, лени, как дурной привычки, и читайте в сутки вы хоть по страничке». Ну, ты хоть по полстранички повторяй. Хорошо? Ну, смотри, а то получишь у меня после войны «плохо»! — Она сделала попытку улыбнуться. — И дай-ка я тебя, Дубинин, поцелую.
Володя неуклюже качнулся вперёд, и учительница, взяв длинными пальцами за виски буйную головушку своего питомца, крепко поцеловала его в лоб, а потом легонько толкнула ладонью также в лоб, как бы дав направление — в дорогу…
Володя, откашливая что-то царапавшее у него в горле, выбежал из квартиры учительницы. Юлия Львовна, прислушиваясь к его удалявшимся быстрым шагам, сказала Светлане:
— Нет, очень хорошо, что его укроют подальше. Если они придут, такому тут несдобровать. Ах, отчаянная голова! Сколько у меня с ним хлопот было, а вот люблю его, галчонка большеглазого.
— И совсем он уже не так похож на галчонка, мама, — впервые заступилась за Володю Светлана.
— Ну, извини. Сами же вы прозвали Дубинина за его глаза Вовчик-птенчик…
А Володя шёл по Приморскому бульвару: ему хотелось в последний раз посмотреть на море с родного берега. День стоял пасмурный, холодный. Берег Тамани был скрыт мглою. На бульваре валялись осколки разбитых вазонов. Большой каменный лев над балюстрадой был почти обезглавлен. Осколком бомбы у него снесло добрую половину морды. В глубине деревянной раковины для оркестра сбились перевёрнутые мокрые скамьи.
Володя спустился к самой воде. Казалось, что море узнаёт его: небольшие волны прыгали навстречу, стараясь лизнуть солёным языком Володю в лицо, подползали к его ногам, ластились. Совсем как Бобик…
И Володя, вздохнув, вспомнил про своего верного пёсика. Несколько дней назад Бобик увязался на берегу за военными моряками, и они сманили собаку к себе на сторожевой катер.
Побыв немного наедине с морем, Володя пошёл в город. Он прошёл ещё раз мимо того места, где сидел птицелов Кирилюк, прошагал по всей улице Ленина, дошёл до угла Крестьянской, поднялся по знакомой лестнице купеческого сына Константинова, постоял на Пироговской, у обезображенного здания, где была раньше школа, и отправился домой: надо было собираться.
Глава V. Прощай, белый свет!
Большая грузовая машина неслась по шоссе из Керчи в Старый Карантин. В кабине рядом с водителем сидел Володя и, гордый доверием, которое ему было оказано, по знаку шофёра то и дело брался за медный шпенёк на щитке и тянул на себя, давая «подсос» мотору. А в кузове поверх груза, тщательно накрытого брезентом, среди узлов, сундуков и всякого домашнего добра, сидели Евдокия Тимофеевна, Валя и дядя Гриценко.
— Нет, Дуся, ты решайся, — говорил дядя Гриценко. — Вовку, в случае чего, я с собой заберу в каменоломни. Я уж с командиром отряда нашего толковал. Разрешает. Он Никифора знает. И Ванька мой там тоже будет заодно. А я уж за ними обоими пригляжу. Ты не сомневайся на этот счёт.
— Да ведь Вовочка-то у нас ещё глупый, — сокрушалась Евдокия Тимофеевна. — Как он там один будет? И какая от него польза вам?
— Насчёт пользы нам — это разговор потом уж пойдёт. На сегодняшний день не о том речь. О нём самом забочусь. Как такого наверху оставлять, если немцы придут? Ты что, характера его не раскусила? Мало тебе с ним хлопот было в мирное время?
— Так-то оно всё так… Да как-то боязно… Как же он там без меня?
— Ты сама без него тут держись, а за него не бойся.
— Ох, страшно мне, Иван Захарович, боязно мне всё-таки!
— Тут за малого тебе ещё страшнее будет. А так без него дурной час переживёте и Нюше моей дом сберечь поможете. Ей одной не справиться. Хворая она у нас… Да к тому же, в положении она: к весне прибавления ожидаем. Где ж тут! И под землю её брать нельзя: не сдюжит здоровьем. А то бы я вас всех вниз позабирал…
В первых числах ноября в домике дяди Гриценко, где теперь жили Дубинины, дрогнули стёкла, звякнула посуда. Тяжёлые удары, глухие и как будто вязкие, донеслись со стороны Камыш-Буруна.
Дядя Гриценко вернулся к ночи из каменоломен бледный, озабоченный. Он долго выковыривал из ушей известковые крошки. Потом тихо подозвал к себе Ваню и Володю:
— Ну, хлопцы, будьте наизготовке. Немец к Камыш-Буруну подходит, не сегодня-завтра вниз подаёмся. Так чтоб всё было у вас в полной исправности. Чтоб как будет приказ, так раз — и там. И никуда без моего на то разрешения не отлучаться.
Володя и Ваня, которых сейчас ещё не пускали в каменоломни, целые дни проводили на шахтном дворе, помогая взрослым: выгружали продовольствие, ящики с патронами, мешки с мукой, тащили в клеть матрацы, подкатывали бочки. Мальчикам нравилось, что дело обставляется так хозяйственно. Чего только не спускали под землю через боковые штольни! Чьи-то сундуки, баян в чехле, одеяла, связанные кипами, шкафы… Но больше всего, конечно, ребята были довольны, когда, отогнав их подальше от главного ствола, шахтёры-камнерезы опускали вниз какие-то тяжёлые, тщательно прикрытые брезентом или плащ-палатками предметы, в которых разве только совсем ничего не смыслящий в военном деле человек не угадал бы пулемётов.
Иногда из недр каменоломен поднимался наверх Зябрев. Мальчики, ещё издали узнавая его большую и ладную фигуру, бросались навстречу, и командир на ходу подмигивал им своим весёлым чёрным глазом из-под круто взлетавшей длинной брови:
— Гей, пионеры! Действуете?
— Товарищ командир, — тихонько спрашивал у него Володя, — мы скоро вниз полезем?
— Не лезь поперед батьки в пекло, — отшучивался командир. — Ещё насидимся внизу, и наверх попросишься.
— Ни за что в жизни не попрошусь!
— Ну и глупо сделаешь. Я лично там всю жизнь сидеть не собираюсь.
И командир шёл к маленькой зелёной «эмке», издали крича шофёру:
— Емелин, давай в город скатаем! В горком меня забрось, к товарищу Сироте.
С моря стали наползать холодные, плотные, как мокрый войлок, туманы. Они заплывали в долины, скрывали окрестные возвышенности, и казалось, что пространство, оставшееся для жизни, с каждым днём становилось всё теснее, всё