ния, вглядывается в другую сторону. Володя тоже стал смотреть в этом направлении.
Он увидел, что возле одинокого домика, стоявшего немного поодаль от посёлка, движутся фигуры в таких же зелёных шинелях. Сворачивая с шоссе, к домику то и дело подъезжали пятнистые неуклюжие автомашины с брезентовыми горбами над кузовом. От дома к новому столбу, которого здесь раньше не было, тянулись провода. По мокрому, отсвечивающему холодным серым блеском шоссе в сторону Керчи мчались грузовики, на которых сидели солдаты в зелёных шинелях.
— Примечаешь? — шепнул Шустов. — Только носа наверх не кажи — лежи тут, не высовывайся. Ну, доложи, что ты приметил?
— Вон к тому домику все машины подъезжают, и народ там толчётся.
— То не народ, а фашисты, — строго поправил Шустов. — Ты слова подбирай аккуратнее. Ну, докладывай ещё.
— И провода там протянуты, а их раньше не было.
— За это молодец! Глаз у тебя хваткий. Ну, и что с того, раз ты это заметил?
— Ну, значит, верно, у них там контора, что ли, учреждение какое-нибудь…
— Вот то-то… Штаб у них там, возможное дело. Вот это и возьмём на заметку. А внизу-то, гляди, дела какие…
Внизу, под холмом, на околицу посёлка выходили с узелками люди, выгнанные врагами с насиженных мест. Солдаты в зелёных шинелях подгоняли их, что-то крича. Видно было, как они тыкали прикладами в спины людей, вёзших тележки со скарбом, ворошили штыками узлы, что-то вышвыривали из них на землю.
Со стороны Камыш-Буруна к небу поднимались клубы багрово-чёрного дыма. Длинные языки пламени вились над тем местом, где был Камыш-Бурунский завод, которым так гордились все в округе. А по шоссе всё катили по направлению к Керчи грузовики и шли, отражаясь в лужах, грязно-зелёные солдаты. Со стороны Керчи доносилась непрерывная стрельба. В небе набухали облака разрывов. Где-то близко, совсем над головой, сотрясая землю, била артиллерия. При каждом залпе в подземный ход осыпались мелкие камешки. И страшно было из-под земли, через узкую скважину меж камней, наблюдать за этим оглушённым и как бы насильно отчуждённым миром, который вчера ещё был вместилищем такой понятной, знакомой и, казалось, единственно возможной жизни.
Вдруг Шустов толкнул Володю локтем.
Володя увидел, как из домика с проводами вышел немец в высокой фуражке — должно быть, офицер. Он подошёл к стоявшим возле домика солдатам, сказал им что-то и зашагал по направлению к взорванному главному входу каменоломен.
Из домика вытащили два пулемёта и поставили их так, чтоб дула были направлены к бывшему шахтному двору, теперь уже разрушенному.
Вдруг что-то шумно и быстро пронеслось, как сперва показалось разведчикам, у них над самой головой. Шустов и Володя разом отпрянули от лазейки, а потом осторожно припали к ней снова.
Они увидели поспешно спускавшегося с горы немецкого солдата. Прыгая с камня на камень, он подскочил к офицеру, откозырял, доложил, должно быть, о чём-то, указывая пальцем в сторону главного входа каменоломен, и потом пошёл вслед за офицером к домику.
— Да, у них, видать, тут штаб какой-нибудь либо командный пункт, — решил Шустов.
Опять послышался совсем рядом какой-то странный, срывающийся шорох. Казалось, будто кто-то неверными и медленными шагами ступает немного ниже и левее отверстия лаза.
— Гляди-ка — Лыска! — зашептал подлезший к лазу Толя Ковалёв. — Ей-богу же, Лыска.
Три головы, стукаясь одна о другую, втиснулись в отверстие лаза. Действительно, по склону холма, недалеко от разведчиков, ковыляла тощая гнедая лошадь.
Едва глянув на неё, Володя узнал:
— Это Орлик наш!
— Какой ещё Орлик… Лыска это, — упорствовал Толя.
— Для тебя, возможно, и Лыска, а нам с Ваней… — начал было Володя, но смолк: не рассказывать же, в самом деле, сейчас историю с конями!
Между тем Лыска-Орлик, припадая на переднюю ногу, конвульсивно подкидывая худой круп, брёл вниз, вздрагивая при каждом близком залпе артиллерии, спотыкаясь и понуро оглядываясь по сторонам. Худорёбрый, покалеченный, с соломой и сучьями в свалявшемся хвосте, ковылял по холму мирный шахтёрский конь, непонятно как попавший в это пространство, полное грома и суровой нелепицы войны.
— Дядя Шустов, честное слово же, нам сейчас лучше всего выйти, — решительно предложил Володя. — Как только тот немец — вон там, что у входа главного, — повернётся и пойдёт в ту сторону, мы сейчас с Толей вывалимся отсюда и пойдём прямо к Лыске, будто хотим его домой отвести. Он меня узнает, пойдёт… А пока будем его вести, так по дороге всё разглядим и вызнаем, что вы нам наказывали. Идёт?
Шустов молчал. Ему было известно, что немцы хватают каждого, кто появится в районе каменоломен. Правда, до сих пор арестовывали только мужчин. Но кто знает — может быть, и ребята покажутся им подозрительными.
Немецкий солдат, ходивший близ главного входа в каменоломни с ружьём, вскинутым на руку, в эту минуту повернулся спиной к лазу и зашагал в обратную сторону. Шустов покусал ус и, с тяжёлым сердцем взглянув ещё раз на ребят, сделал им знак рукой.
— Пошли, Толя! — бросил Володя и легко выкатился наружу.
Толя не отставал от него. Оба мальчика исчезли за краем отверстия. Шустов осторожно выглянул — разведчиков уже не было видно: они, должно быть, притаились в выемке, которая темнела пониже лаза. Через минуту оба мальчика, ползком подобравшись к Лыске, присели на корточки возле него. Шустов видел, как они озабоченно разглядывают покалеченную ногу лошади. Издали казалось, что только раненая лошадь интересует этих двух мальчуганов. Если бы Шустов мог подползти к ним ближе, он бы услышал такой разговор:
— Знаешь, Толик, что я тебе сейчас скажу?
— Что, Володя?
— Ты посиди тут возле Орлика, будто ногу его разглядываешь, а я тем временем живенько туда сбегаю, к домику. Ближе-то я лучше разгляжу, что у них там такое.
— Тебя ж погонят.
— Я с подходом. Будто помочь прошу. Скажу: лошадь мучается… А сам всё высмотрю пока что… А ты тем часом попробуй-ка Орлика наверх погнать. Надо вызнать, что у них там, наверху…
— А ты скоро обернёшься?
— Я вмиг… Ну, что глядишь? Сказано раз — исполняй! Слышал, кажется, что меня командиром группы назначили, значит, делай, что тебе говорят! — сердито добавил Володя и решительно зашагал в сторону домика.
Он шёл и нещадно тёр глаза рукавами пальтишка, но глаза, как на грех, уже привыкли к свету и сейчас ни за что не слезились. Тогда, громко хныча и продолжая кулаками и рукавом водить по глазам, Володя приблизился к солдату, стоявшему на карауле возле домика. Тот насторожился, взял наизготовку свой автомат, крикнул:
— Эй-эй! Цурюк! — и помахал рукой, как бы сгоняя Володю прочь с тропинки, по которой он спускался.
Но Володя очень естественно хныкал, тем более что ему в эти минуты действительно было очень страшно. Он чувствовал себя без заботливого дядьки Шустова и товарищей ужасно беспомощным и одиноким. И в конце концов немец заинтересовался. Он крикнул что-то непонятное. Володя, не зная, с чего начать, чуть не сказал: «Дядя»… Но тут же решил, что уж больно противно даже ради дела назвать фашиста таким хорошим словом. И он заканючил:
— Жалко Лыску… Ой, как жалко! Наш! Мой! Мейн пферд.
Солдат, конечно, ничего не понял. Он с брезгливым недоумением смотрел на плакавшего русского мальчика. Володя показал сперва на автомат, потом на свою ногу и опять заговорил что-то, показывая теперь уже в сторону Орлика. Солдат посмотрел вдаль, на лошадь, потом уставился на Володю, усмехнулся большим, губастым ртом, в котором тускло блеснули два ряда стальных зубов, и вдруг, сняв с себя автомат, наставил его на Володину ногу. Володя неплохо разыграл испуг и снова сделал вид, будто горько плачет, бормоча: «Ой, жалко Лыску, мучается». И он опять ткнул пальцем в сторону Орлика, которого в это время Толя тянул за чёлку, стараясь заставить лошадь идти вверх.
Пока Володя объяснялся с караульным, из домика с проводами вышли унтер-офицер и солдат. Унтер тотчас же окликнул караульного, быстро подошёл к Володе и, замахнувшись на него прикладом автомата, крикнул: «Вэг!» — и показал рукой, чтоб Володя убирался прочь. Мальчик медленно отошёл и направился к Толе. Он уже успел высмотреть всё, что ему было нужно. Пока он вертелся возле караульного, входная дверь дома несколько раз открывалась и снова захлопывалась. Цепкий взгляд маленького разведчика успел приметить находившихся внутри домика офицеров, солдат. Через окно можно было рассмотреть телефониста, склонившегося над полевым аппаратом. Кроме того, с места, где стоял караульный, Володя разглядел, где расположены пулемёты и охрана штаба.
Возвращаясь к Толе, который уже подтянул Лыску к вершине холма, Володя нарочно выбрал лощинку, в которой его не мог заметить автоматчик, ходивший у главного входа каменоломен. Отсюда хорошо были видны миномётные гнёзда немцев и батарея полевых орудий на дальнем холме. Из хоботов содрогавшихся пушек бесшумно выпыхивало пламя: сперва — из одного, спустя миг — из второго, потом — из следующего. И через секунду запоздалые тяжёлые, глушащие удары, как кувалдой, били по ушам мальчиков. Тугой воздух отворачивал полы пальтишек.
Фашисты вели огонь по Керчи.
— Запомнил, Толик? Гляди не спутай чего-нибудь. А я всё, что в домике, разглядел. Определённо штаб. Можно нам теперь домой, а то Шустов там беспокоится. Ты тяни Орлика вниз. Если фашисты спросят, чего мы здесь болтаемся, будем валить на Лыску: скажем, что хотим спасти нашу лошадь.
Мальчики, не спуская глаз с немцев, копошившихся у главного входа, ласково поглаживали измученную лошадь. Она дрожала, шаталась, на перебитой ноге проступила опять и запеклась кровь. Ребята совали Лыске свои сухари, но бедный коняга оставался равнодушным и отворачивал длинную унылую голову с белой пролысиной. Из больших мутных глаз лошади медленно выползали тягучие слёзы. У обоих разведчиков заныло сердце, когда Орлик, с трудом подняв голову, взглянул на них и легонько, ласково заржал, приподняв верхнюю шершавую губу. Володя и Толя были так растроганы, ч