ши руки.
Командир протянул руку. И руки ребят, как голуби, доверчиво опустились на его широкую раскрытую большую ладонь. Прихватив в неё сразу все три сунутые ему руки, командир крепко сжал их и долго не отпускал. Потом он опять посветил фонарём в лица ребят и сказал:
— Только вот что, орлы: я через полчаса проверить пришлю, легли ли вы. И если у вас хоть какая свечечка там гореть будет, — конечно: никуда ни одного не возьму. Смотрите у меня!
Он отпустил их руки, и ребята, прыгая от восторга, хлопая друг друга по спине, бросились к своему штреку. У поворота Володя оглянулся. Командир, высокий, в расстёгнутой на широкой груди стёганке, под которой была видна тельняшка, стоял у входа в штаб и, подняв над головой фонарь, заслонив другой рукой глаза от света, смотрел вслед мальчикам.
Володя как командир группы приказал своим разведчикам лечь к стенке на каменной лежанке, а сам пристроился с краю. Он решил на всякий случай быть начеку: загасил фонарь и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к каждому шороху. В каменоломнях всё стихло. Лишь где-то в далёкой галерее по-прежнему раздавался металлический стук, иногда слышались шаги и голоса в штабе. Только сейчас Володя почувствовал, как он устал за день. Лёгкий, приятный звон плыл по всему телу и отдавался в ушах. В глазах стали роиться бронзовые жучки. Быстро завертелись оранжевые, искрящиеся колёса, как в фейерверке, а подушка под головой провалилась куда-то. И вдруг всё тело стало лёгким, отделилось от сенника и начало плавно парить над бездной, полной бегающих светлячков. И Володя стал опускаться в этот покой, тёплые волны которого заливали его с головой. Они ласково мазнули по глазам, ресницы прилипли к ресницам, и стало необыкновенно хорошо.
«Ну и хитрый этот наш командир!» — громко проговорил Володя.
Но ему только показалось, что он произнёс эти слова. На самом деле губы его даже не двинулись.
Он спал.
Глава IX. Камень на сердце
Время не шло. Его вообще как будто не было.
Володя вскочил оттого, что ему показалось, словно он проспал что-то очень важное — такое, что никогда уже не повторится. Сев на своей лежанке, он прислушался. Рядом ровно дышали Ваня и Толик. Гулко, будто отдаваясь где-то в темноте, стучало собственное, непонятно чем всполошённое сердце. Тревожный ропот доносился из соседних галерей подземной крепости. Что-то случилось…
Володя не знал, сколько времени прошло с той минуты, когда он нечаянно заснул. Трудно было определить время под землёй, где всегда было одинаково темно, где люди отвоевали себе у камня узкие пространства, доверху налитые постоянной тьмой, а у этого мрака, у чёрного пустынного безмолвия отстаивали небольшие оазисы света, возникавшие там, где зажигались фонари или лампочки-шахтёрки.
Там, наверху, так легко было определить время, движение которого здесь как будто совсем отсутствовало. Дома ночью били часы на кухне. С рассветом можно было посмотреть на отцовский хронометр, тот самый, что однажды испортил и сам починил Володя. Сестра Валя, всегда боявшаяся проспать, заводила будильник, который имел отвратительное обыкновение назойливо трезвонить тогда, когда больше всего хотелось спать и не было ни малейшего желания вылезать из-под одеяла. По утрам, точно в положенный час, слышался густой бас гудка на заводе имени Войкова, по ту сторону бухты. Он как бы давал тон, и сейчас же в разных концах города хором подхватывали его голос заводские гудки других предприятий. Если было тепло и спали при открытых окнах, а ветер дул с моря, то слышно было, как бьют на кораблях склянки. В полдень раскатывался пушечный выстрел из Старой крепости. Летом в семь часов вечера начинала играть музыка в сквере. Словом, наверху у каждого часа было своё особое, приметное звучание, своё освещение, свои тени: утром длинные, днем короткие, к вечеру снова вытягивавшиеся. Здесь же, под землёй, всегда было черно и тихо.
«Неужели проспал, а командир обманул, не разбудил? Вот смеяться над нами будут! Провели, как маленьких!»
От этой мысли Володе стало сразу так жарко, что зачесалось всё тело. Он поёрзал плечами, спустил ноги с лежанки и услышал голоса в темноте. Доносились лишь отдельные слова, но Володя узнал низкий, глуховатый голос комиссара. Иван Захарович говорил кому-то:
— Товарищи, вы расходились бы по своим местам! Толпиться здесь нечего. Это делу не поможет.
Послышался взволнованный говор многих людей, слова сливались. Слышно было только, что говорят несколько человек сразу, словно перебивая друг друга, но при этом стараются говорить очень тихо.
Опять донёсся голос комиссара:
— Хорошие мои, я ж понимаю сам… Но состояние у него безнадёжное… Что? Нет, вряд ли в чувство придёт… Это только с таким могучим организмом можно было на ногах удержаться. Ведь весь череп разбит…
— Когда несли мы его сверху, мне уже всё стало ясно… — сказал кто-то, и Володя узнал голос Корнилова. — Как ни тяжело, надо глядеть правде в глаза: командира потеряли…
Володя растолкал спавших мальчиков, схватил их за рубашки, подтащил к себе, стал трясти. Непослушными стали сразу словно запёкшиеся губы:
— Слышь?! Дядю Сашу… Зябрева… Э-эх, ты! Насмерть ранили. А я тут проспал с вами… Ну вас!..
Он оттолкнул от себя ребят, кинулся бегом на голоса в темноту проходной галереи, увидел свет фонарей, налетел на кого-то в полумраке и почувствовал, как большая, обхватившая всю макушку рука легла ему на голову.
— Вот, Дубинин, дела какие у нас, — услышал Володя голос комиссара над собой.
— Что же вы нас не разбудили, товарищ комиссар… Ведь обещались же…
— Эх, друг, что уж тут… Ты ещё своё пободрствуешь, а вот командира нашего уже вовек не разбудить. Красавец человек был…
Володю уже тянули за локоть незаметно подошедшие сзади Толик и Ваня. Подошли другие партизаны. Никто не спал, несмотря на ранний утренний час. Все говорили тихо, словно боясь разбудить кого-то. Но из разговоров мальчики узнали, что произошло на поверхности, пока они крепко спали в своём уголке.
А случилось вот что.
Как было задумано командованием отряда, партизаны сделали ночную вылазку на поверхность каменоломен: следовало оттянуть на себя часть вражеских сил, наступавших на Керчь. Кроме того, важно было уничтожить немецкий штаб, обосновавшийся так близко от партизанской подземной крепости. Ясно было, что фашисты готовятся атаковать партизан. И вот ночью ударная группа партизан в тридцать человек поднялась на поверхность через неизвестный врагу лаз, по которому ходили разведчики. Группой командовал сам Зябрев. С ним были также Лазарев, Корнилов, Жученков, Сергеев с десятком комсомольцев — самые надёжные и отборные люди.
Иван Захарович Гриценко пулемётом своим, установленным у входа, прикрывал группу.
Фашисты обнаружили отряд, и среди них поднялась невероятная паника.
Гитлеровцы открыли беспорядочную стрельбу. Партизанам удалось в темноте уложить немало фашистов. Домик, где помещался штаб, был разгромлен и взорван гранатами. Партизаны успели нарушить связь с командованием других германских частей. По всей округе Старого Карантина поднялась лихорадочная пальба, взвились осветительные ракеты. Части, подготовленные к отправке в Керчь, где продолжались ещё бои за город, бросились на подмогу разгромленному батальону. Ясно было, что они теперь задержатся в Старом Карантине и Камыш-Буруне, а это, конечно, облегчало положение защитников Керчи.
Но дорого обошлась партизанскому отряду эта смелая вылазка. Пулемётная очередь, выпущенная наугад в темноте одним из гитлеровцев, огненным бичом хлестнула шедшего впереди отряда Зябрева. С простреленной головой, с несколькими пулями в плече, он удержался на ногах. Он продолжал подавать команду, руководил действиями отряда и лишь в последнюю секунду, чувствуя, что силы и сознание покидают его, приказал партизанам отходить назад, в свою подземную крепость, и передал командование начальнику штаба Лазареву.
Гриценко точным отсечным огнём своего пулемёта не давал фашистам окружить отряд. То слева, то справа возле группы партизан вставала невидимая, но для врага непроходимая стена пулемётных очередей Гриценко.
Отбиваясь от наседавших со всех сторон гитлеровцев, отряд вернулся в каменоломни, неся на руках впавшего в беспамятство командира и пострадавших в схватке бойцов Рябенко, Кужельного и Павленко.
Тихо пробираясь среди партизан, столпившихся в проходной галерее, мальчики подошли к помещению санчасти. Туда никого не пускали. Из-под простыни, закрывавшей вход, доносились хриплые, клокочущие тяжёлые вздохи, перемежающиеся с глухими стонами. На минуту из-за простыни высунулась военфельдшер, или, как звали её, докторица Марина.
— Скажите там, чтоб сюда скорее комиссара и начальника штаба… — торопливо проговорила она и опять скрылась за простынёй.
Через минуту в санчасть мимо расступившихся партизан прошли Котло и Лазарев. Наступила тяжёлая тишина; потом освещённая изнутри простыня заколебалась, по ней прошла грузная тень комиссара, и он вышел к партизанам. Он постоял минутку, молча снял с головы ушанку. Партизаны, поняв его без слов, обнажили склонённые головы; и Володе показалось, что каменные стены вокруг чуточку сдвинулись и своды опустились на самые головы людей. «Красавец человек», — вспомнил он слова комиссара и шёпотом сказал Ване:
— А он вчера меня сам за руку поблагодарил… за разведку.
Вечером партизаны хоронили Зябрева. В одном из тупиков узкого штрека, где было много нарезанных плит ракушечника, сложили подобие каменного гроба. В него был опущен командир. Тело было накрыто плащ-палаткой. Надя Шульгина и Нина Ковалёва, заплаканные, опухшие, опустившись на колени, положили у изголовья павшего самодельные, вырезанные из бумаги цветы.
Горели свечи, поставленные у гроба. Володя вглядывался в красивое, но цветом своим теперь походившее на серый известняк, крупное лицо Зябрева. Его душили слёзы, но он только гулко глотал что-то время от времени да всё смотрел и смотрел на померкшее, окаменелое лицо Зябрева. Ему пока не приходилось так близко сталкиваться со смертью. Дико и страшно было думать, что вчера ещё так внимательно и ласково расспрашивавший его командир, сильно и уверенно нёсший своё прекрасное тело в теснинах подземелья, отныне останется здесь, среди серых камней, сам неподвижный