вался Вова Лазарев, который пропустил два дня чтений, так как у него болела голова от сырости.
— Ну, сокровища всякие.
— А это что — сокровища?
— Золото, значит.
— Часы.
— Ну, почему обязательно тебе часы? Золотые деньги могут быть, кольца, вообще всякие драгоценности.
Видно было, что Вова Лазарев не прочь бы спросить, как это понимать: «драгоценности», но он с опаской посмотрел на Володю и сказал:
— А они ему для чего были?
— Ну, он хотел на них жить богато, поехать куда-нибудь, путешествие сделать…
— В экскурсию? — спросил Жора Емелин.
А Вова Лазарев мечтательно произнёс:
— А мы, когда ещё войны не было, тоже путешествовали! Меня мама к тёте в Ростов возила. А в этом году мы хотели на Кавказ путешествовать. Только вот война стала…
— И мы поехали в деревню, — раздалось из-под стола, и оттуда вылезла четырёхлетняя Оля Лазарева.
Так как перед уходом отряда под землю Лазаревы для сохранения тайны говорили всем, будто они эвакуируются к родным в деревню, то Оля до сих пор была уверена, что каменоломни и есть та самая обещанная ей деревня.
— Молчи уж ты! — пригрозил ей брат. — Если пустили тебя сюда, так помалкивай, а то отведу сейчас к матери на второй горизонт!
— А почему в деревне всегда как вечер? — не унималась Оля.
— Слушай, Олька, будешь много спрашивать, я тебя отсюда сейчас…
Оля сделала губы толстыми, вывернула их и приготовилась зареветь. Володя поспешно подхватил её и посадил к себе на колени:
— Что ты её гонишь? Пусть сидит слушает, развивается. Пригодится ей в жизни.
Володя отодрал уголок газеты, согнул его раз, другой, третий, повернул, сложил, вывернул, и перед Олей оказался бумажный кораблик.
— А почему всегда в деревне целый день вечер, — опять спросила Оля, — и окошков нет?
— Потому что затемнение у нас тут, — нашёлся Володя.
— А мы всегда тут будем?
И все ребята взглянули на своего вожака, — как он ответит. Володя заметил, с какой тревогой ждали от него ответа.
— Зачем всегда? Вот скоро фашистов сверху… то есть, я хотел сказать, из посёлка… выкинут, и мы из деревни домой поедем.
— Дома хорошо! Там столько окошков, и всё видно, — почему-то шёпотом, как о чём-то самом сокровенном, сказала маленькая Оля.
И все замолчали. Всем вдруг так захотелось посмотреть в окошко и увидеть солнце и море и жить снова так, чтобы были не только вечер и ночь, но чтобы и утро было каждый день.
Потом опять заговорили о кладе, который искал Том Сойер.
— Конечно, как свечка у него сгорела, — сказал Толя Ковалёв, — так он подумал, что без света ему совсем уж не вылезти.
— Да ещё неопытный он был, — объяснил Ваня Гриценко. — Вам с непривычки тоже целый день тут не очень-то весело показалось?
— А что, если бы мы клад нашли? — сказал Жора.
— Какой такой клад? — спросил Володя. — У нас это называется раскопки. Нам учитель Ефим Леонтьевич по истории объяснял, и мы в музей с ним ходили, в лапидарий… Ну, если б нашли такой клад, тоже бы отдали в музей.
— Ясно, отдали бы, — подтвердил Ваня Гриценко. — Что ж, себе бы забрали, что ли?
— А себе ничего совсем не оставили бы? — поинтересовался Жора Емелин.
Володя строго пояснил:
— Сперва бы всё отдали, а потом бы уж за это нам благодарность объявили или школу нам восстановили.
— А денег бы совсем не дали за это? — спросил Жора.
— Ну, наверное, премировали бы — не в том счастье, — решил Володя. — Меня вон премировали за авиамодели, и я в Артек ездил. Так не за то ж работал!
Жора заявил:
— Я бы только фотоаппарат себе выпросил.
— А я бы ещё попросил, чтобы мороженого дали целый ящик! — размечтался Вова Лазарев.
— А то ты мороженого никогда в жизни не ел! — упрекнул его Толя Ковалёв. — Живот бы от жадности лопнул.
— А я б сразу всё не ел. Я бы порций десять съел сразу, а остальное на погреб бы снёс.
Стали думать, на что бы мог ещё пригодиться клад. Устроить для всех пионеров праздник? Всё равно лучше, чем Первое мая, не выйдет. Ходить каждый день в кино по три раза? А когда же уроки учить? Жить, ничего не делая? Ну что делать тогда? Купить в магазине на Кировской выставленный в окне корабль? Так почти такие Володя без всякого клада сам умел строить.
— Нам и без клада до войны хорошо было, — сказал Жора. — Жили себе — лучше не надо! Мне уж папа фотоаппарат обещал…
— Конечно, — сказал Вова Лазарев, — это у них за границей, в Америке, нужны всякие эти сокровицы.
— Как, как ты сказал?
— Ну, сокровицы…
— Не сокровицы, а сокровища, — поправил его Ваня Гриценко. — Нет, я считаю, сам этот Том Сойер — парень, в общем-то, был хороший, смелый. Только целоваться любил чуть что… А так он потом этот клад со своим товарищем честно пополам разделил в конце книги. А тот был совсем бедный, почти беспризорник. Ему и учиться было не на что. Ведь у них там, за границей, без денег и учиться нельзя.
— Ясно. У них же капиталисты, — солидно заметил Толя Ковалёв. — У них там как? — продолжал он убеждённо. — У них там — я читал в одной книжке, название только забыл — каждый хочет для себя побольше набрать и друг у дружки отнимают. А у нас же самое главное — это всё общее.
— Потому что у нас скоро будет уже совсем коммунизм.
Это сказал Володя, и все повернулись к нему. А Вова Лазарев сперва повторил тихонько про себя: «Коммунизм», — а потом решился спросить:
— А вот как это, Володя, будет, что — коммунизм?
Володя, подумав, твёрдо ответил:
— Коммунизм когда станет, так всё у всех будет.
«Всё у всех!» — повторили про себя младшие пионеры.
— Да, — продолжал Володя, — это значит: каждый будет работать как может, на что он способный, а ему всего дадут, сколько ему нужно. Отказа ни в чём не будет. Всего будет достаточно, потому что техника везде пойдёт! И люди станут все развиваться, сделаются могучими и всю природу покорят! Только тут ещё дела хватит, папа говорит. Так сразу, легко, конечно, не выйдет. Тут надо ещё всем будет потрудиться. И следить, чтоб не разорял никто!.. Я про это книжку читал…
— Володя, а скоро будет коммунизм?
— Да он бы уж, наверное, у нас совсем скоро стал, только война вот… фашисты против. Неохота им, чтоб у нас коммунизм был.
— Я тогда знаю, на что бы клад отдал! — воскликнул вдруг Толя. — В фонд обороны СССР! Чтобы на тот клад танк сделали и назвали от нашего имени «Юный партизан».
И все замолчали, задумавшись. Где-то далеко, должно быть в крайней штольне верхнего горизонта, заглушённо зарокотал обвал.
— Это в секторе «Киев», — прислушавшись, уверенно пояснил Володя и почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.
Он поднял голову — к нему склонился Корнилов. Политрук уже давно стоял тут, неслышно подойдя по мягкой пыли ракушечника, никем не замеченный в тени. Он слышал конец разговора, но не хотел вмешиваться. Глаза у него странно блестели, и, посмотрев на политрука, Володя понял, он всё слышал.
— Ничего, пионеры, — сказал Корнилов, — всё будет хорошо. Самый дорогой на свете клад, самое драгоценное сокровище мы ещё вместе с самим товарищем Лениным Владимиром Ильичом в 1917 году отвоевали. Это наша свобода, та жизнь, к которой мы с вами уже привыкли. Мы этот клад сейчас с собой под землю укрыли, чтоб фашисту не отдать, и этот клад в верных руках: его с нами по ленинскому завету партия бережёт. — А потом Корнилов негромко сказал: — Володя Дубинин, Ваня Гриценко, пройдите в штаб. Вас командир вызывает.
Уже два дня командование отряда изыскивало всякие способы, чтобы установить связь с поверхностью. В посёлке Старый Карантин жил один человек, который должен был сообщать подземным партизанам о действиях вражеских войск, о продвижении их к Керчи и о мерах, которые принимаются фашистами против партизан. То был Михаил Евграфович Ланкин, болезненный, тихий человек, работавший прежде комендантом каменоломен. По заданию командования партизан и крымского подпольного партийного центра он остался в посёлке. «Куда уж мне, со здоровьишком моим, с места на место мыкаться», — объяснял он удивлявшимся соседям. И при этом покашливал и сам себя стукал сзади кулаком по сутулой, почти горбатой спине.
В Крым он перебрался из амурского города Благовещенска ещё совсем молодым — доктора посоветовали. Несколько лет он был смотрителем Павловского маяка — того, что высится между керченской крепостью и Старым Карантином. Здесь он долго жил бобылём, лишь в редких случаях появляясь в городе, и, может быть, привычка к одиночеству сделала его малоразговорчивым, нелюдимым. Когда Ланкин стал комендантом, он перебрался в крохотный домишко на поверхности каменоломен, в посёлок, который носил со времен гражданской войны название «Краснопартизанский». Домик Ланкина приютился в выемке горы, откуда вырезали с поверхности камень-ракушечник.
Жученков и Лазарев давно знали Ланкина как человека щепетильно честного, исполнительного, верного своему слову и преданного делу. Ещё задолго до ухода партизан под землю они доверили Ланкину тайну отряда. Комендант каменоломен помогал отряду готовиться к подземной жизни. Вместе с Жученковым он подвозил и укрывал в каменоломнях подрывные материалы. Целые дни и ночи он вместе с рабочими механического цеха заряжал гранаты или приспосабливал подземные пещеры для жилья. Покойный Зябрев, который до войны был секретарём партийной организации Камыш-Бурунской электростанции и хорошо разбирался в людях, тоже знал Ланкина. Он полагал, что немногословному коменданту можно довериться во всём. Ланкин был беспартийным и, значит, оставаясь на поверхности после ухода отряда, вызывал бы меньше подозрений со стороны фашистов. Зябрев согласовал вопрос о Ланкине там, где полагается. И вот этот тихий, незаметный, согбенный человек с готовностью принял на себя смертельно опасное задание Зябрева: он остался на поверхности связным между подземными партизанами и подпольным большевистским центром.
Незадолго до войны Ланкин женился. Как только началась организация отряда Зябрева, комендант отослал жену к своей сестре в Старый Карантин, а сам остался в своём домишке, врезанном в гору над каменоломнями. Никто не знал, что в маленьком погребке под домиком коменданта спрятан телефон, провод которого уходил под землю, где на далёком его конце находился другой походный аппарат, — тот, что стоял на командирском столе в штабе партизанской крепости. И ни один человек, который вошёл бы в домик Ланкина, даже при тщательном осмотре не смог бы догадаться, что од