— Хорошо ли он бреет, если дешево берет? — спросил дядя.
— Очень хорошо. Только тем и держится. Он еврей, а не мусульманин: его прогнали бы сразу, чуть что.
— Почему он подпоясан веревкой? — спросил Талиб.
— Чтобы все видели, что он неверный, — ответил Талибу не Зарифходжа, а дядя Юсуп. — В Бухаре закон строг. Евреям запрещено подпоясываться платком, ездить верхом на лошади, входить в мечеть и многое еще…
Парикмахер поклонился клиентам и, взмахнув полотенцем, будто обметал табуретку, стоявшую перед тонким, потускневшим и облезлым зеркалом без рамы, привычным жестом пригласил дядю Юсупа сесть. Тот подтолкнул прежде своего племянника, и Талиб уселся на высокий деревянный табурет о трех ножках.
Парикмахер окунул руки в медный таз с мыльной водой, затем хорошенько смочил и крепко растер коротко стриженную голову Талиба. И вдруг в его правой руке, словно из воздуха, возникла, появилась широкая и непомерно большая бритва. Талиб заметил, что она не похожа на обычную бритву не только размером и шириной лезвия: сталь бритвы была почти черной, вернее, отливала чернотой и золотом. На ней виднелись волнистые светлые полосы такого же рисунка, как на отцовской сабле и сабле генерала Бекасова.
— Ты похож на наследника престола, такой у тебя сердитый вид, — едва заметно улыбнувшись одними глазами, сказал парикмахер. Он несколько раз с небрежной лихостью провел бритвой по ремню и занес ее над головой Талиба.
Брить голову на базаре не очень-то приятно. Каждый мальчишка старается избежать этого. Иногда ведь попадешь к такому цирюльнику, что, пока тебя побреют, наплачешься. Вся голова потом в порезах, и капельки крови на ней, как божьи коровки на арбузе.
Талиб зажмурился. Но бритва шла легко и мягко. Парикмахер провел от лба к затылку первую полосу, полюбовался своей работой и запел, вернее, замурлыкал про себя какую-то песню.
Закончив бритье, он вытер голову Талиба полотенцем и опять сказал:
— Ты случайно не родственник эмира?
— Молчи, еврей, — бросил ему Зарифходжа. — Он узбек, и хотя бы поэтому он в тысячу раз ближе нашему эмиру, чем ты.
Парикмахер и бровью не повел, он привычным жестом пригласил к облезлому зеркалу дядю Юсупа. Дядя занял место на табуретке, а Талиб, присев на корточки возле двери парикмахерской, грелся на солнышке и глядел на пеструю базарную толпу.
Вдруг из-за базарных рядов на небольшую пустую площадку выбежал человек в халате, будто нарочно сшитом из самых немыслимых лоскутков, в остроконечной шапке, отороченной черным, вроде бы собачьим мехом, с посохом в руке и пятью маленькими выдолбленными тыковками у пояса.
«Дервиш», — понял Талиб. Таких дервишей он видел в Ташкенте. Полумонахи-полубродяги, они ходили по городам и селениям, проповедовали, нищенствовали. Некоторые из них считались «дивана», то есть сумасшедшими. Впрочем, Талиб знал, что многие просто притворялись.
Дервиш подпрыгнул на месте и закричал тонким, почти женским голосом. Слова разобрать было невозможно, только изредка в их потоке угадывались имена пророка Мухаммеда и святых халифов. Худоба дервиша бросалась в глаза, лицо его было слегка перекошено, и один глаз казался меньше другого.
На крик собрался народ. Зарифходжа пошел посмотреть и послушать дервиша. Талиб встал на глиняное возвышение — суфу — возле парикмахерской, чтобы лучше видеть. А дервиш все кричал и прыгал на месте. Потом, когда народу стало больше, дервиш бросил свой посох на землю, приложил ладони к щекам и, кружась, стал призывать всех правоверных мусульман послушать его.
— Рабы божьи, рабы божьи! — кричал дервиш. — Все, кто хочет попасть в рай, все, кто хочет милости всевышнего, идите сюда!
Когда народу собралось достаточно много, дервиш обратился к присутствующим:
— Пусть все правоверные, кто хочет в рай, возденут руки к небу… Не опускайте руки, не опускайте руки! — предупредил дервиш и стал обходить толпу по кругу.
Он подходил к тем, кто был одет побогаче, и говорил, заглядывая в лицо выбранной им жертвы.
— Ты богатый человек, опусти руки в карманы и дай мне то, чего тебе не жалко. Ты богатый!
Люди опускали руки в карманы и давали деньги. Это были серебряные монеты бухарской чеканки и русские монеты по десять, пятнадцать и двадцать копеек. Собрав деньги, дервиш объявил, что все, кто пожертвовал на его молитвы, молитвы угодного богу дервиша, могут опустить руки.
— Эти люди спасутся, они будут в раю! — закричал дервиш, стоя в центре круга. — Но неужели справедливо, что одни из вас спасутся, а другие нет? Кто на земле богаче, тот и на том свете будет жить лучше? Разве это справедливо?
Талиб подумал, что дервиш совершенно прав. Очевидно, так же подумали и собравшиеся вокруг него люди. А дервиш тут же сказал:
— Пусть все бедные, кто хочет попасть в рай, тоже дадут свои деньги. Пусть будет справедливо! — и стал обходить круг, протягивая каждому одну из своих тыквочек.
На этот раз деньги сыпались в тыквочку дождем. Это были всякие мелкие монеты, и серебро, и пятаки, и копейки.
Талиб очень удивился такому быстрому и простому торжеству справедливости. А в это время дядя Юсуп, окончив бритье, расплатился с парикмахером и стал рядом с Талибом.
— Пойдем поближе, — предложил дядя.
— Вы идите, я постою, — ответил Талиб. — Отсюда лучше видно.
Дядя Юсуп, однако, тоже не пошел, а остался у парикмахерской.
Между тем дервиш продолжал свое. Он вытащил из-за пазухи кипу сложенных треугольниками бумажек — талисманов, туморов, на которых пишут чудотворные молитвы.
— О правоверные! — воскликнул дервиш. — На этих святых бумагах написаны самые сильные молитвы, но пусть все мошенники, все воры, все, кто родился не от своего отца, кто опозорил свой род, — отвернутся.
— Эге, какой умный, — послышался тихий голос парикмахера, который стоял в своей обычной позе, облокотясь на косяк. — Кто же сознается, что он вор, мошенник и опозорил свой род.
«И правда, — подумал Талиб. — Кто же сознается при людях, что он мошенник?»
А дервиш зорко поглядел вокруг и, будто услышав слова парикмахера, крикнул опять:
— Пусть все неверные, все цыгане, индийцы, евреи, не смотрят на святые эти молитвы!
Парикмахер сразу же отошел от двери. Юсуп вздохнул и сказал Талибу:
— Надо обязательно купить талисман. В чужом городе, среди чужих людей надо быть, как все. Я и так прогневил аллаха…
Продав свои бумажные треугольнички, дервиш деловито зашагал в сторону мечети с четырьмя минаретами, видневшейся неподалеку. Толпа стала расходиться.
— Я покажу вам караван-сарай, где можно недорого снять комнатушку, — сказал Зарифходжа. — Потом пойдем в мечеть, но скажите: чем вы торгуете?
— Мы торгуем бумагой и тетрадками, карандашами и перьями, — сказал дядя Юсуп. Скрывать это теперь не было никакой надобности. Из случайного попутчика Зарифходжа превратился вроде бы в старого знакомого.
— Неплохой товар, — искоса взглянув на дядю Юсупа, сказал тот. — Я слышал, в Ташкенте закрываются бумажные фабрики. Теперь бумага вздорожает. Только я вам не помощник. Я не люблю эти новые школы, которые у вас будут покупать бумагу и карандаши. Я их не люблю.
Дядя Юсуп ничего не ответил, и они пошли молча.
— Подождите меня, — вдруг сказал Талиб. — Подождите, я быстро! — Он повернулся и, придерживая полы халата, побежал к парикмахерской.
Длиннолицый парикмахер брил эмирского солдата в новеньком мундире. Увидев Талиба, он одними глазами спросил, что ему надо.
— Скажите, пожалуйста, — сказал Талиб, — скажите, откуда у вас эта бритва?
— Ты знаешь толк в стали? — удивился парикмахер. — Эта бритва принадлежала моему отцу, до него — моему деду, до него — деду моего деда. И все они были замечательными парикмахерами. Как я.
— Спасибо, — разочарованно сказал Талиб и побежал догонять дядю.
Караван-сарай, куда их привел Зарифходжа, оказался просторным двором, вокруг которого теснились мазанки — побольше и поменьше, — пристроенные одна к другой. Дальний угол был занят конюшнями и навесами, где, лениво жуя что-то, стояли верблюды. Они изредка переступали задними ногами и помахивали длинными хвостами.
Хозяин караван-сарая молча выслушал Зарифходжу, взял у дяди Юсупа плату вперед и повел их к одной из мазанок. Он открыл ее большим деревянным ключом и, вручив ключ новым постояльцам, молча удалился.
Небольшая комната без окон была чистой, на софе лежал старенький, вытертый коврик, на полу — камышовые циновки. Весь этот день ушел на устройство в новом жилище, на перевозку товара и знакомство с обитателями караван-сарая. Обедали они у Зиядуллы. Обед был сытный и вкусный. Шурпа, плов из жирной баранины и с айвой и крепкий ароматный чай. В середине обеда пришел старший брат Ширинбай. Он быстро поел шурпу, плов и еще яичницу из трех яиц. Яичницу он, вопреки законам гостеприимства, ел один, не предложив никому ни кусочка. Никто этому не удивился, кроме Талиба. Потом он узнал, что скупость Ширинбая известна всей Бухаре. Будучи миллионером, он экономил на еде, частенько обедал у брата, чтобы самому не тратиться, а яичницу съел один потому, что три курицы, ходившие по их общему с братом двору, были куплены Ширинбаем.
В конце обеда Зиядулла сказал, что завтра с утра он поведет дядю Юсупа в новую школу, открывшуюся недавно в их квартале, познакомит с учителем Насыром, который несомненно заинтересуется ташкентскими тетрадками и карандашами.
Глава шестая.Новая школа
К началу нового, 1918 года в Ташкенте закрылись частные фабрики школьных принадлежностей, в том числе и «Картонтоль», фабрика, изготовлявшая грифельные доски.
На складах еще оставались кое-какие запасы, но спрос был велик и цены поднялись.
В Бухаре, где в это время особенно много говорили о России, о революции, о просвещении и необходимости учить детей по новым методам, торговля дяди Юсупа шла очень хорошо.
Стояли холодные, но ясные дни. По утрам бывали сильные заморозки, но зима, настоящая зима, все медлила с приходом, когда вдруг, в одно утро, Талиб, собравшийся пойти за водой для утреннего омовения, распахнув дверь каморки, увидел, что двор караван-сарая, крыши мазанок и навес для верблюдов покрыты пушистым голубоватым снегом. Небо было уже чистым, облака рассеялись к утру, и низкое солнце совсем не грело. Постояльцы караван-сарая не ходили, а бегали по двору, стараясь поско