Так, значит, это она. Кристина. Господи боже, да что же там с ней случилось? Я не хотел про это думать, но все равно думал, не мог не думать.
Что они с ней сделали? Она умерла? Неужели все так плохо, неужели самое худшее? Я вспоминал, как держался сегодня Рик, что он говорил, каким тоном, — и не находил никаких ключей. Я пытался пробудить в себе надежду, что это что-нибудь поменьше, не такое страшное, но и тут у меня ничего не получалось. Забеременела и родила мертвого ребенка, или пострадала при несчастном случае, или… мое воображение попросту отказывало.
Все то, что я придумывал, либо не было настолько трагичным, чтобы объяснить поведение Рика, либо должно было бы прямо вызвать его на разговор о Кристине — ну, скажем, если бы ее сильно искалечило, он непременно сказал бы что-нибудь насчет того, чтобы я ее навестил или послал ей что-нибудь. Нет, я не мог придумать, что бы это могло быть… Тюрьма? Я схватился за эту мысль, как утопающий. Ее повинтили в Штатах за наркотики, в каком-нибудь штате с этими ихними бредовыми законами, повинтили и бросили на пару лет за решетку… но и тогда он наверняка сказал бы что-нибудь насчет навестить ее, написать ей… Господи, да что же это такое…
— Дэн? Ты как там, в порядке? — Никогда еще на моей памяти Рик Тамбер не выглядел настолько озабоченным. Я шмыгнул носом, кивнул и промямлил:
— Я… э-э-э… извини. Я думал о Кристине.
— А-а. — Рик отвел глаза, медленно смахнул со стола какие-то крошки. — Понимаю.
Все это было ужасно, но даже теперь, даже теперь я пытался лукавить, пытался не выказать, как мало я знал, даже теперь я делал вид, что что-то там знаю, когда в действительности не знал ничего.
— А что… что там в точности произошло? Рик вскинул брови, словно осуждал меня за мое неведение. Я растерянно пожал плечами:
— Я же… я же только в общем слышал. Без подробностей. Ты не мог бы мне рассказать?
Тамбер прочистил горло, прерывисто вздохнул, взглянул на свою правую руку, гасившую в пепельнице окурок толстой сигары.
— Ну, похоже… этот парень, он был… какой-то там фанатик, «моральное большинство» [64]… не знаю точно. Фундаменталист или просто помешанный… Я не знаю, к какой там церкви… или секте, или как там… — Тамбер покачал головой и продолжил, все так же обращаясь к своей руке, крутившей и крутившей сигарный окурок. — Он только что поселился в гостинице, в Кливленде, приехал субботним скорым. Из Алабамы, видимо — специально. Ну и… в общем, если бы это было на юге, они усилили бы охрану, они всегда усиливали, когда там выступали, из-за всех этих пикетирований и угрожающих писем, но в Кливленде, я думаю, они считали, что уж там-то ничего особо опасного. В общем, он поджидал в холле, и когда она вышла из лифта, он… он начал стрелять. Ее телохранителя, его он тоже застрелил, вышиб парню мозги. Ранил Кристину в бок и в голову, она еще успела выскочить наружу, на тротуар, кричала, звала на помощь, но этот парень бросился следом и всадил в нее еще две пули, а потом гостиничный охранник подстрелил его самого, ранил… Крис умерла по дороге в больницу. Суд над этим парнем будет не раньше лета. Они там все не могут решить, сумасшедший он или нет, обычная история. Говорит, что действовал по Господнему велению, из-за… ну, этого, ты знаешь, представления вначале, гитара и все такое… Господи, Дэн, — голос Рика резко изменился, стал почти обиженным, — я никак не думал… я ни за что не взялся бы все это тебе рассказывать, ни за что. Мне очень больно, и за нее, и что вот ты… Я не могу передать, как мне больно. И я не знаю, что еще сказать.
— Да… Извини, пожалуйста, я отойду на минуту.
— Да, конечно.
Я пошел в уборную плакать.
Рик вытащил меня оттуда минут через двадцать, когда персонал начал уже беспокоиться, не случилось ли со мной чего. Говорят, сперва за мною послали официанта, но я ничего такого не помню. Я просто сидел в кабинке и ничего не слышал, пока Риков голос не вывел меня из оцепенения. Странно, но я даже не плакал. Я встал из-за стола с мокрыми глазами, но по пути в уборную слезы бесследно высохли, их словно засосала жуткая, огромная пустота, разверзшаяся внутри меня за время Рикова монолога.
Меня вывели из уборной под локоток, как лунатика. Рик хотел вызвать врача, но я сказал: не надо, ни к чему.
Он вызвался проводить меня до церкви.
— Слушай, Дэн, ты точно уже в норме?
— Да, не беспокойся. Ничего со мной не случится. Просто я раньше не знал. Спасибо, что рассказал.
— Да за что тут спасибо. Слушай, а давай вернемся в гостиницу, снимем тебе номер. Чего хорошего спать одному в этой кошмарной громадине?
— Мне там привычнее. Полежу, и все будет в порядке.
— Ты уверен?
— Да, совершенно.
— Ладно, встретимся завтра в гостинице, хорошо? Ты обещал. В одиннадцать я уезжаю, а до того в гостинице. Так, значит, завтра, хорошо? Около девяти.
— Да. В девять.
— Значит, договорились. Так ты точно в порядке?
— Да. В полном. Утром увидимся.
— Увидимся. Спокойной ночи, Дэн.
— Спокойной ночи.
Глава 12
Да, это похоже на секс. Выступление на сцене, живое исполнение.
Мы и сначала работали прилично, а потом так и очень хорошо. Мне всегда казалось, что я слабое звено, стою себе, веду невиртуозную басовую партию да притопываю иногда ногой, однако, по мнению некоторых, я тоже играл свою роль, я был фундаментом, на котором строили остальные члены группы, скалой, основой. Так, во всяком случае, говорили. А вообще все это ерунда, и нет никакого смысла тратить силы и время на никому не нужный анализ, мы были популярны, вот и весь тебе сказ.
И это очень похоже на секс. Конечно же. Перед залом или стадионом, где сидят и стоят люди, спаянные на время общим теплом, потом и запахом, общей одержимостью и напряженным, с минуты на минуту нарастающим предвкушением. И вы входите в эту атмосферу, становитесь ее неотделимой частью; в суете и мандраже последних минут перед выходом, укрытые от зала в артистической уборной, вы почти всегда его слышите и всегда, абсолютно всегда ощущаете.
А затем мы неожиданно появляемся, в дыме и сполохах света, под грохот аккордов, или просто заходим (мы сделали такое однажды), притворяясь рабочими сцены, возимся с аппаратурой и мало-помалу начинаем играть — один, потом другой, третий, так что публика не сразу понимает происходящее, а звуки все нарастают, заполняют зал, и прорезается четкий, захватывающий ритм. И большой, главенствующий ритм, светотень быстрых песен и медленных песен, и ритм разговорных интермедий, когда Дейви и Кристина вообще прекращают играть и слушают других, и бормочут или кричат, или визжат, или просто нормально разговаривают, отпускают шутки, что уж там под настроение, что уж там соответствует нашему никогда не формулируемому, но все равно существующему плану действий, ритм, который гонит нас дальше и дальше.
К апогею, развязке, финалу, к топоту, крикам и скандированию, к номерам на бис, когда поет уже весь зал, потому что мы — наконец-то — играем старые, проверенные временем песни. Пот льется с нас ручьями, сцена гаснет, но публика не расходится, и тогда, при свете нескольких софитов, — тихий, умиротворяющий, чаще всего — акустический финал, как последняя нежность исчерпавших всю свою энергию любовников, теплое, прощальное объятие каждому из зрителей, прежде чем они, удовлетворенные и опустошенные, вытекут из зала в темноту улиц.
Иногда начинало казаться, что мы можем играть так без конца, нам хотелось играть без конца, а иногда — раз в десять реже — мы не въезжали в нужное настроение и делали вроде бы все то же самое, чисто и профессионально, но механически, как зазубренный урок, хотя не слишком чувствительный слушатель мог и не заметить особой разницы.
Но в тех случаях, когда казалось, что мы можем играть без конца, вечно, со временем происходили странные вещи, оно словно останавливалось или бесконечно растягивалось, хотя потом, когда все уже было позади и ты возвращался в нормальный мир, весь этот промежуток невыразимо иного времени сливался в точку, в один огромный, теснящийся событиями момент. Иногда такое происходило с целыми турами, и тогда казалось, что все там бывшее было не с тобой, а с кем-то другим, что ты только слышал об этом из вторых рук, из третьих, из десятых.
Ты играл и был частью всего этого, в той же степени, как оно — тебя, и ты оставался при этом собой самим, без малейшего ущерба, более того, ты чувствовал себя более живым, более острым и способным и… логически осмысленным — но в то же самое время, хотя ты постоянно осознавал свою отдельность, ты с тем же постоянством был вовлечен, причастная часть, не слагаемое в сумме, но сомножитель в произведении.
Это был по сути экстаз — рвущееся, пульсирующее переживание общей радости, восторг, равно ощущаемый как мозгом, так и кожей, сердцем, всеми внутренностями, потрохами.
И пусть бы это не кончалось, думал ты, пусть бы удалось зацепиться за этот уровень, удержаться на нем навсегда… Но так, конечно же, не бывает. И снова начиналась чересполосица света и тени, резкий контраст обыденного и сказочного, серое, тусклое бремя бесконечных, трудом заполненных будней, а затем ослепительная вспышка, словно на нас пятерых, стоящих на сцене перед тысячами, десятками тысяч слушателей, сошлось в точку, сфокусировалось все лучшее, все самое увлекательное; великолепное, самое живое из всего множества их заурядных жизней.
Я так никогда и не смог разобраться, кто тут брал энергию, а кто отдавал, кто кого эксплуатировал, кто был, грубо говоря, сверху. Ну да, они нам платили, так что можно назвать это действо проституцией, но с другой стороны, мы, как и большинство групп, в лучшем случае оправдывали расходы по организации турне, а то и оставались в минусе. Выступая вживую, мы полностью, с лихвой отрабатывали их деньги; источником наших доходов были пластинки, но никак не гастроли. Вы выкладываете свои фунты, доллары или там иены за определенную структуру извилистой спиральной бороздки, выдавленной на виниле, или за некую перегруппировку магнитных частичек на тонкой пластиковой ленточке, с чего мы, собственно, и живем, спасибо за покупку. А мне достается больше всех, хотя мы и заключили соглашение, по которому остальные получают от пяти до десяти процентов авторского вознаграждения (а что, собственно, это только справедливо).