Я-то его молчание и серьезный вид по-своему понимал. Все же несколько слов он сказал на прощание:
— Знаю, парень, отца у тебя нет. Так что ты давай сам за собой следи. Не впутайся, гляди, в какую-нибудь историю! — и ушел.
А я остался со своими рухнувшими надеждами. На первый успех рассчитывал — пришлось отложить. И не на день, не на два, а на неопределенное время.
Вышел я за проходную и сразу же угодил в людской водоворот.
2
После работы побродил по улицам. Домой добрался только поздно вечером. В демонстрации я не участвовал, плыл просто так вместе с толпой, по течению. А потом вообще остановились все трамваи, все автобусы. Домой пришлось пешком добираться. Часов в девять только заявился. Смотрю: мать у стола на кухне сидит, плачет.
Мама у нас тихая, забитая, тоненькая, как тростинка. А плакать начнет — у меня сердце разрывается. Обнял я ее, глажу по голове. А она подняла на меня глаза, полные отчаяния, и пуще прежнего в слезы.
— На улице бог знает что творится. Люди по углам всякое шепчут. Я сегодня с работы рано ушла. Голова разболелась. А вы все где-то слоняетесь. Ни Хенни, ни Агнешки нет до сих пор. А больше всего я за тебя волновалась. Ты-то ведь у меня всегда с работы вовремя приходишь!
— Сейчас и они вернутся, — принялся успокаивать я ее. — Транспорт весь не работает, вот они и опаздывают. Не переживай!
Но мама, видно, так переволновалась, что даже ужин забыла приготовить. Я себе хороший ломоть хлеба отрезал и смальцем его потолще намазал. Тут к нам заглянула соседка, тетя Паткаи. Тоже в слезах: мужа ее до сих пор все нет с работы. Теперь они вдвоем с матерью принялись у меня допытываться: что да как там, на улице? А я так устал, что и говорить не было сил.
Тут кто-то в дверь позвонил. Мы все выскочили: думали, сестры пришли. Но оказывается, это Тушек. Старый холостяк, другой наш сосед по лестнице. Он к нам частенько захаживает, беседы по целым вечерам с матерью ведет. А если точнее: он говорит и говорит, а мать сидит, слушает его.
Тушек заметил, видно, огорчение у нас на лицах и даже не присел. А тетушка Паткаи снова принялась меня мучить: расскажи да расскажи, что там, на улице, творится. Неохота мне было, но что делать?
— Студенты вели себя прилично. Шли честь честью. А потом вдруг началась кутерьма. Слишком много народу собралось, все кричат, ничего не разберешь. У здания парламента Имре Надь хотел было речь сказать, но все ему мешали, орали, выкрикивали. А потом уличные фонари отключили. Темно стало на площади…
Мама была настолько озабочена отсутствием девчонок, что толком и не слушала, о чем там болтал сосед. Я попытался успокоить маму:
— Мама, давай я схожу поищу сестер? Я примерно представляю, куда они могли пойти. Наверное, к Дому радио. Многие шли туда. А может, в городской парк направились.
— Ты сиди, — испуганно замахала на меня руками мама. — Не хватало, чтобы еще ты потерялся. Нет, нет, сиди со мной!
Позднее мы пошли к Бергерам, у которых был самый лучший в доме радиоприемник: может, что узнаем поточнее?
У Бергеров царило уныние. Тетушка Паткаи пыталась поймать заграницу. А хозяйка Бергер то и дело повторяла: «Вот увидите, что бы там ни случилось, а нам, евреям, опять достанется».
Тушек сочувственно покивал головой.
Мне вдруг стали почему-то противны и толстая Бергерша, и этот Тушек, и эта соседка Паткаи, беспрестанно крутящая ручки радиоприемника. Даже мама с ее испуганно-растерянным взглядом раздражала меня. И зачем было нам сюда приходить? Лучше бы мы пошли к Олам. Старший Ола, когда я с ним встречаюсь на лестнице, обязательно заговорит со мной, спросит о работе. Не свысока, как многие взрослые с детьми, а с истинным интересом. И сын его Фери. Совсем не чета усатому Ферко! Учится в Советском Союзе на инженера, государственный стипендиат. Всегда приветливый, прямой, с ним я люблю побеседовать. Он как раз дома, на каникулах. Он — не Тушек. Он-то уж не скажет, что, мол, я — маленький человек, мое дело сторона. Мол, я — не из первых рядов. И его сестренка Жужа не скажет. Между прочим, она мне немножко нравится, эта Жужа, смуглая, с косым разрезом глаз, слегка смахивающая на кореянку. А тут сиди у этих Бергеров, слушай, как они все ноют. Вскоре мне так надоело их нытье, что я, улучив подходящую минуту, выскользнул незаметненько за дверь бергеровского рая. «Пусть, — думаю, — пока мама сидит здесь, радио слушает, с соседями беседует, я лучше сестер поищу. Может, даже домой их приведу».
По правде говоря, я и сам не знал, где я их буду искать. Просто такое тщеславное желание у меня было, ну и еще мысль одна все в голове вертелась: все же я мужчина в доме, надо что-то делать, не сидеть же сложа руки?
А на Большом Кольцевом проспекте жизнь кипела ключом. Если сравнивать с человеческой температурой — градусов на сорок с лишним. Сбивались в кучки, что-то обсуждали, спорили, толпились у воззваний на стенах. Продавцы газет выкрикивали со всех сторон: «Иродалми уйшаг»![5]Экстренный выпуск!»
Но прохожие большей частью не понимали, что происходит, и выжидали, что же будет дальше. На проспекте Ракоци молодые ребята вроде меня слушали громкоголосых ораторов, окружив их тесным кольцом. Я подошел к одной кучке, прислушался, что там выкрикивал выступавший. Это был слегка лысеющий мужчина лет сорока — среднего роста, но плечистый, в клетчатой рубашке, сером пиджаке и хромовых кавалерийских сапогах. Говорить он, видно, умел: слушали его внимательно, густо облепив со всех сторон, словно мухи кусок меда.
— Вы имеете право требовать, — часто повторял он, и его резко выступавшая вперед нижняя челюсть как бы отщелкивала фразу за фразой.
И снова, будто припев к песне, повторяющиеся слова: «Вы имеете право на то… вы имеете право на это…» Снова щелкает его челюсть, как почтовый штемпель, гасящий марки на письмах, выбрасывает одну и ту же фразу: «Вы имеете право…» Но у его слов какой-то опьяняющий захватывающий ритм, и вот уже загораются глаза у стоящего рядом мальчишки, другой разевает рот от удивления. И я, Андриш Йовольт, узкоплечий парнишка с прической «под ежа», вдруг чувствую, как я поднимаюсь над самим собой…
Правильно говорит этот плечистый дядя в клетчатой рубашке: разве порядок, когда в цеху мною все только командуют! А старик, дядя Шандор, он уже сколько раз ругал меня за всякую испорченную деталишку. Ругал меня, у которого, оказывается, вон сколько разных прав!
Я слушал, упиваясь его словами, а в голове моей уже шумело и кружилось, как после стакана вина.
«Значит, зря я считал себя до сих пор сопливым мальчишкой, — думал я. — Никем и ничем! А кто в этом виноват?»
Вокруг меня галдели, выкрикивали каждый свое.
Вдруг по толпе будто вихрь пронесся. По Большому Кольцевому проспекту промчалась машина «скорой помощи». В толпе заговорили: «У Дома радио стреляют». Я почему-то подумал, что сестры мои тоже там, и кинулся к радиостудии. Чтобы пробиться сквозь толпу, мне то и дело приходилось пускать в ход локти. Но перед глазами у меня неотступно стояло печальное лицо матери. Нет, не могу я вернуться домой без Хенни и Агнеш.
Каким-то чудом мне удалось пробраться в узкий переулок и там, извиваясь, я все же проталкивался вперед. И теперь я уже понимал, что все мои попытки найти сестер напрасны: тут же яблоку негде упасть. И вообще все это людское скопище — настоящий ревущий, кричащий ад. Да еще где-то время от времени возобновлялась стрельба. Я уже рад бы выбраться назад, но было поздно: людская масса тащила меня вперед, за собой.
Толпа здесь состояла не из молодых ребят, а из таких же типов, что на площади Ракоци разъясняли нам наши права. Откуда же у них оружие?
Я уже был недалеко от Дома радио, когда меня чуть не ранило. Пуля прошила штанину и, как мне сразу показалось, впилась в ногу. Я от страха чуть сознание не потерял. Не знаю уж как, но я вдруг очутился на какой-то сравнительно тихой улочке. Там я, едва держась на ногах, попробовал выбраться из толпы. По лицу, по шее и спине у меня ручьями лился холодный пот. Здорово я перепугался. Все, что творилось на улице, доходило до моего сознания через какую-то пелену, а сам я уже больше не думал ни о маме, ни о сестренках и вообще ни о чем и ни о ком.
«Как бы поскорее добраться до дому», — стучало в голове.
Шатаясь, плелся я домой. Мне было теперь не до того, чтобы глазеть по сторонам. Но даже издали я увидел, как кое-кто из толпы грозил кулаками.
Меня от одного их вида мутить начало. Я почему-то вспомнил своего отца, красногвардейца девятнадцатого года.
«Что бы сказал он обо всем творящемся сейчас?» — спросил я себя.
Уже близилась полночь, когда я наконец добрался до дому. К счастью, Агнеш к тому времени тоже вернулась. Но мама все равно сидела на кровати вся заплаканная, потому что о Хенни не было по-прежнему ни слуху ни духу. До двух часов ночи прождали мы ее и, так и не дождавшись, стали укладываться спать. Но я был так возбужден, что сразу уснуть все равно не смог. Подойдя к Агиной кровати, я шепотом спросил сестренку:
— Как ты думаешь, что теперь будет?
— Будет лучше.
Я стоял, прислонившись к стене, и пробовал привести в порядок свои мысли.
— Вот уж не знал, что тебе до сих пор плохо было! — сказал я.
— Будущее мое — совершенно неясное. Еще неизвестно, примут ли меня в университет. У меня не пролетарское происхождение. Ведь наш с тобой отец был учителем! Интеллигентом!
— Да, — повторил я, — да, наш отец…
У меня снова заныло сердце, и я пристально посмотрел на круглолицую Аги, на ее курчавые волосы, карие глаза. Потому что говорили, что она изо всех нас больше других лицом походила на отца.
— Как ты думаешь, что сказал бы он сейчас, будь жив? — нерешительно произнес я. — Как ты думаешь?
Аги ответила не сразу, а я, не дожидаясь ее ответа, выпалил полные тревоги и отчаяния слова:
— Думаешь, он сейчас сидел бы у приемника и ловил «Голос Америки»? Чтобы узнать от них, как нам поступить? Или посоветовал бы нам взяться за оружие и разрушить, сжечь в огне все, что мы сами, своими руками, построили? Думаешь, он назвал бы своими друзьями тех, кто еще вчера были нашими врагами, а вчерашние друзья сегодня стали бы его врагами? Думаю, ему повезло: не довелось ему дожить до этого позорного дня!