«Не выпустят тебя больше на улицу», — подумал я, но говорить ему ничего не стал, только похлопал по плечу.
— Иди и больше не реви!
Он ушел, шмыгая носом, раза три обернулся на ходу, посмотрел на меня благодарным взглядом и скрылся за поворотом лестницы.
Теперь ноги сами несут меня к дому, где жил Дюла. Мне нужно поговорить с его мамой, рассказать, как все произошло. Это сейчас самое важное для меня дело.
И вот я уже на их улице, уже возле его дома. Но у самых ворот я вдруг останавливаюсь. Это тяжелее, чем лезть по стене. Тяжелее, чем проползти от слухового окна до балкона. Это тяжелее всего на свете. Я вижу перед собой его маму, красивую русоволосую женщину, такую, какой я представлял себе по его рассказам. Теперь она, наверное, уже не русая: в волосах появилось много седины.
Я вдруг круто поворачиваюсь и иду назад. Ноги тяжелые, будто свинцом налиты. Лучше я в другой раз, когда-нибудь еще, когда наберусь смелости.
Я не иду, а плетусь — медленно и устало, с тяжелой ношей на плечах. Уже совсем рассвело. Вот ты и пришел, мой четверг. Да, пришел. Самое трудное утро моей жизни.
9
Ровно две недели, как я ушел из дому. Две недели назад, в четверг, ушел, вместо того чтобы стоять в очереди за жирами. Но сейчас у меня было такое ощущение, будто я не был дома целый год. Вверх по лестнице я поднимался медленно-медленно; когда же пошел по галерее, у меня заколотилось сердце. Ну, а возле кухонной двери меня вообще охватил страх: кого-то я найду дома и что скажет мама? У меня даже в ногах началась дрожь. Я стоял у двери и не решался постучать. Но тут мама сама подошла к двери, словно почувствовала, что я пришел, и впустила меня.
Греется утюг на газовой плите; на столе — ворох выстиранного белья. Варится суп в знакомой красной кастрюле. Как замечательно он пахнет! Кастрюля не накрыта, и от нее поднимается вверх теплый пар.
— Мама, — говорю я. — Родная! — И мне хочется добавить: «Я так хочу есть!»
Мама не обнимает меня и только вдруг бледнеет. С минуту она стоит передо мной, потом опускается на табуретку, уронив на колени руки. У нее ужасно усталый вид. Она тяжело, очень тяжело вздыхает. И закрывает на миг глаза. А потом открывает их и с укоризной смотрит на меня.
— Пришел?
Только и всего.
Но на лице ее — ни удивления, ни гнева. Как будто не две недели, а целый год не было меня. Странный, пристальный у нее взгляд и горькие морщины у рта. Да, мать, ты у меня постарела!
Я моюсь под краном, подолгу лью на себя воду, докрасна тру кожу махровым полотенцем. Потом сажусь на табуретку, а мама наливает мне супу. Я долго держу полную ложку у рта: боюсь есть, вдруг стошнит. Рука моя дрожит. Мама смотрит на меня и кивает головой, словно ей все-все известно.
— Ну, теперь доволен? — спрашивает она. — Успокоил душеньку? Вдоволь нагулялся?
Я отрицательно качаю головой и молчу. Мама тоже. Молча глотаю суп. Потом тишину снова нарушает она:
— Когда уйдешь опять?
— Больше не уйду.
Мама машет рукой.
— Не верю я тебе. — Голос ее усталый, безнадежный.
Мне стыдно, и я говорю шепотом:
— Не сердись на меня.
— Чего уж. Сама виновата, распустила вас.
Она берет мою тарелку и наливает еще супу. Потом, когда тарелка снова пустеет, еще. Суп нравится мне все больше, я уже не ем, а просто вливаю его в себя.
Когда я поднимаюсь, мне кажется, что у меня в животе груда тяжеленных камней. В этот момент на кухню из комнаты входит Хенни и замирает на пороге.
— Ты дома? — вскрикиваем и я и она в один голос.
И Хенни, холодная гордячка, вдруг сама бросается ко мне, обнимает и начинает реветь:
— Андришка, милый! Где же ты так долго был? Что делал все это время?
Она засыпала меня вопросами, нет, она учинила мне настоящий допрос — не то что мама, которая, как видно, боялась услышать правду о том, что я успел за это время натворить.
Я вывертывался как мог, лепетал что-то невнятное, отвечал вопросом на вопрос.
— А ты сама-то когда объявилась? — спросил я ее. Оказалось, в тот самый день, когда сбежал я.
Они — несколько человек — собрались на квартире одного парня из «Кружка имени Петёфи» и торчали там. Строили всякие планы, в конце концов испугались и разошлись. Некоторые связались с вожаками мятежа. Писали и расклеивали листовки. А Хенни вообще ни в чем не принимала участия. Позавчера Фери — ее жених — уехал. Не простившись. Просто передал через своих дружков, что на родине он больше оставаться не сможет. Бежал в Австрию, бросив все и ее, свою дорогую Хенни.
— А ты? — спросила меня сестра, закончив рассказ.
Как переменились роли! Я как-то сразу вдруг почувствовал себя старшим и теперь уже считаю ее глупенькой, а не она меня, как прежде.
Мама же не смотрит на нас вообще; она стоит у стола и гладит белье.
«Вот с ней мне как раз и нужно поговорить, — думаю я, — только с ней».
Агнешка лежит в комнате на диване и читает. Увидев меня, она захлопывает книжку, притягивает к себе, усаживает рядом. Глаза ее — милые карие глаза — так и сверкают. Хенни тоже присаживается рядом, и теперь они уже вдвоем принимаются упрашивать меня, чтобы я рассказал. Теперь я для них — герой. Это я-то, который всегда с такой завистью взирал на них. А сейчас я глядел на них и думал: «Глупенькие вы еще девчонки!»
Досталась им работка: клещами приходилось вытягивать из меня каждое слово. Если уж чем не хотел я хвастать, так это своими «подвигами». Я даже посчитал бы справедливым, если бы мама хорошенько отхлестала меня по щекам. Ведь то, что довелось мне испытать, — ужасно. А тот, кто втянул, заманил меня, — подлец. Так как же после всего этого я могу считать свои действия правильными? Я всякого насмотрелся за эти дни! Почему это случилось? Потому лишь, что такие, как Ферко, считали, что мы «плохие венгры»? Но почему плохие? И кто мешал нам быть хорошими? Кстати, где теперь он сам, этот «великий венгр» Ферко? Чего же он испугался, если ничего дурного не сделал? Почему он тогда сбежал? Во всяком случае с Хенни он поступил по-свински: сбежал и даже не сказал ей «до свидания». А эта дуреха все равно влюблена в него по уши, как и прежде.
— Я поеду к нему, — говорит она, отводя взгляд куда-то в сторону.
— Ты рехнулась? — Я удивленно смотрю на нее.
Но тут обе сестры набрасываются на меня и начинают горячо доказывать ее правоту. Оказывается, нас с распростертыми объятиями ждут во всем мире: в Вене, Лондоне, Амстердаме. Встречают с букетами цветов.
Агнешка, словно угадав мои мысли, начинает рассказывать о делах в нашем доме:
— Наши соседи, Бергеры, уехали. Побоялись, что начнется фашистский разгул, как в сорок четвертом, еврейские погромы, геноцид. Бросили трехкомнатную квартиру и укатили. Паткаи тоже. С собой забрали только самое ценное.
— Мятежники никого в доме не тронули? — спросил я.
Агнешка вздрогнула.
— Я только про свой этаж знаю. Люди не очень откровенничают. Слышала, будто забрали Фери Олу. Хотели отца арестовать за то, что работал в Министерстве внутренних дел. Но отца дома не оказалось, так они избили сына и с собой увезли. Домой парень больше не вернулся, говорят, убили. Между прочим, единственная «вина» парня была в том, что он учился в Советском Союзе. Теперь в доме будет много новых жильцов, — вставая с дивана, сказала Агнешка. — Многие уезжают за рубеж. Граница открыта, за билет платить не надо. Поезжай куда хочешь. Хоть в Коломбо, хоть на Таити. Ты, Андриш, тоже об этом подумай.
Во мне закипал гнев. Он уже катился комком вверх, к горлу.
— Ну и уезжайте в свои Таити! — ору я исступленно. — Катитесь! Там всегда голубое небо и светит солнышко. Будете целыми днями петь и танцевать…
Аги тоже взрывается, лицо ее багровеет.
— Да, голубое!
— Словом, вы уехали бы? Хотите уехать?
— Да! Только вот мама! Она и слышать об этом не хочет. По крайней мере, пока не было тебя. А теперь ты вернулся и должен поговорить с ней. Раньше она с нами соглашалась, а тут вдруг на дыбы встала.
— А я и не подумаю с ней об этом говорить.
— Между тем у тебя-то как раз есть все причины опасаться. Думаешь, если дознаются, они будут с тобой церемониться? — Хенни, строго сдвинув брови, смотрит на меня. — Подумай об этом. И о нас подумай. Из-за тебя и нас могут к ответу притянуть.
— Хорошо, — махнул я головой. — Не бойся, вас не подведу. Подумаю, как мне быть. Только не сейчас. Сейчас у меня и так голова, как барабан, гудит. Пойду к себе высплюсь сперва. И не будите меня. Если только что то очень важное. Просплю до завтра, до утра.
Я забрался в свою кровать, в маленькой комнатушке. Старая, скрипучая — далеко не царское ложе. За границей, вот там, наверное, у меня была бы царская постель. Там ведь все удивительное! Нет, пусть дураки таким байкам верят. А девчонки явно свихнулись.
Я проснулся. С трудом открыл глаза. В комнате светло, у постели стоит Хенни и трясет меня за плечо.
— Андриш, вставай и, пожалуйста, не стони так ужасно!
Я с укором посмотрел на нее.
— Я же просил не будить меня до утра.
— Да какое утро? Уже обед. Я решила, что ты заболел и не можешь прийти в себя. Мечешься в постели, стонешь. А вообще тут к тебе пришли. Молодой человек. Говорит, вы с ним на одном заводе работаете. Хочет поговорить с тобой. Потому и разбудила.
Я поднялся, пошатываясь вышел из комнаты и вижу: передо мной — Денеш.
Выспавшийся, отмывшийся, причесанный, свеженький. Прислонившись к притолоке, он тихо, почти шепотом, поясняет, с чем пришел:
— Андриш, я не хотел исчезнуть, не попрощавшись. Встретился с ребятами, и мы уже обо всем договорились: послезавтра исчезнем. Я не хочу ждать, пока меня к ответу притянут. Давай, брат, удирать. Если, конечно, хочешь с нами…
В это время вышла из своей комнаты мама. Подошла к нам, ждет, пока я ей представлю Денеша. Потом взяла стул, села невдалеке, всем видом давая понять, что тоже желает слышать наш разговор.