Я очень сочувствовал Балигачу. Мне он нравился. Мы с ним теперь частенько разговаривали. Это он, между прочим, шепнул мне по секрету, что старик очень расстроен. Другого он от меня ожидал, не думал, что засосет меня эта пучина. На таких дурачках, как я, говорил ему старик, и пытаются въехать в рай всякие негодяи, которые нашей кровью торгуют. А сами «наездники» собственную шкуру всегда успевают спасти. Они все уже давно стрекача задали и думать забыли о своих «лошадках».
Я видел, что дядя Шандор хорошо, по-отечески, ко мне относится, жалеет меня, но все же не так, как прежде. Не доверяет, что ли? А мне очень обидно. Между прочим, от Балигача я узнал, что старик, в то время как я его дома искал, находился в отряде рабочей гвардии, во внутренних войсках.
«Отличный дядька!» — часто повторял гигант.
А вообще дядя Шандор мало изменился. Остался, каким был: немногословным, серьезным, ловким в работе. Если я что напорчу в работе — отругает. Но после смены подзовет к себе, вместе со мной домой идет. До сих пор не могу простить себе: и как это я мог подумать, что он за границу сбежал?
По дороге домой он иногда рассказывал нам о себе, о своем детстве. Жил он тогда на окраине, в большом, черном от копоти доме. Жили тут особенно бедно: целый день гвалт стоял, пьяных полно, крик, ссоры. В детстве любил он, бывало, по лесу летом бродить, деревьями любоваться, птах по голосам узнавать. А вот зимой тяжелая пора наступала: одежонки, обуви не было, а школа — далеко…
Слушали мы его рассказы — дивились. Какое, оказывается, у людей детство трудное было. В семнадцатом в русском плену побывал, революцию увидел, боевого духа хлебнул…
О минувших событиях в Будапеште мы хоть и редко, но иногда вспоминали. Дядя Шандор этих разговоров никогда не заводил. Но и самим хотелось бы разобраться во многих непонятных нам вещах. Объяснял он немногословно, зато доходчиво. Что в октябре на площади перед парламентом огонь открыли с крыш домов по демонстрантам провокаторы вроде нашего Жабы. И достигли своей цели: подбили кое-кого «мстить за погибших товарищей». Точно такую же провокацию учинили эти молодчики и возле Дома радио. А теперь, когда пришло время ответ держать, истинные преступники, спровоцировавшие мятеж, первыми открывшие стрельбу, уже давно сбежали на Запад.
Дядя Шандор объяснял, а перед глазами у меня вставала картина того первого дня: колонна, идущая от парламента, паренек с повязкой на голове, за которым я шел будто загипнотизированный.
— Обманули ребят, — говорил дядя Шандор. — Гнусно обманули. Эх, скольким из них это стоило жизни!
Я покраснел: ведь это и обо мне он говорил, меня имел в виду.
С теплыми ветрами пришел март.
Готовясь к празднованию Дня пятнадцатого марта, город нарядился в торжественное убранство.
Однажды, возвращаясь с завода, я повстречался на площади Мате Залки с Жужей Ола. Она тоже шла домой из школы. Подошел к ней, вижу: она вся в слезах. Но, заметив меня, она быстро вытерла глаза, гордо вскинула потупленную голову.
— Что случилось? — спросил я. — Кто-нибудь обидел?
Жужа покачала головой: нет. На шее у нее был красный галстук. Да, многие отдали жизнь за красное знамя. В том числе и ее брат…
Некоторое время мы шли молча.
Я, право, не знал, приятно ли ей мое общество. Я решил спросить:
— Тебе что-нибудь обо мне рассказывали?
— Хорошего — мало, — честно призналась она. — Бакалейщица Котас тогда всем уши прожужжала: «Андришем Йовольтом гордиться надо!»
Снова помолчали, шагая рядом.
— Теперь это трудно объяснить, как все получилось, — покраснев, начал я. — Меня и не было среди тех, кто твоему брату зло причинил. Да и не сделал бы я ему зла никогда. Никогда!
Жужа посмотрела на меня своими жгучими глазами с косым татарским разрезом.
— Понимаю, — кивнула она. — Отец мне это все объяснил. Многие ребята просто не понимали, в какую гадкую историю их втягивают. Он сказал, что когда-нибудь, может быть через сто лет, напишут, каким трудным путем шло человечество к социализму. Через множество препятствий, рвов и ухабов. Бывало и так, напишут, что люди против своих же собственных интересов выступали. Например, во время событий в октябре пятьдесят шестого года в Венгрии… Я эти папины слова хорошо запомнила…
И я тоже их хорошо запомнил. И ни на минуту не сомневаюсь в их справедливости.
— Между прочим, если тебя кто хоть одним словом заденет, мне скажи. Ясно? Я с ним потолкую!
Я был счастлив, что иду рядом с ней. Наверное, и ей было хорошо со мной. Мы шли, разглядывали витрины магазинов, разговаривали, купили карамелек, потом букет подснежников.
— Ты на меня не сердишься? — спросил я ее уже в парадном.
— В детстве мы ведь дружили. А теперь я тебя мало знаю, — сказала она.
— Узнаешь, — пообещал я. — Я хотел бы, чтобы ты все знала обо мне. Приходи посмотреть на наши мастерские. Познакомлю тебя с Балигачем, с дядей Шандором. Потом Мохнач — такая ласковая собака. Приходи: наши мастерские ведь совсем рядом с твоей школой. Будешь мимо проходить и загляни. Вместе домой пойдем…
Она засмеялась, а я весь вспыхнул от радости. Какие у нее красивые белые зубы и ямочки на щеках, когда она смеется!
Но она не пришла. Ни на следующий день, ни на третий. Я уж подумал: «Чудак я какой-то, про Мохнача зачем-то начал ей говорить». Но ведь в мастерских я действительно чувствовал себя как дома, очень уж мне там нравилось.
С приходом весны работы прибавилось. Вместо лысого Бенкё в мастерскую пришел новый подмастерье. Говорили, что нам еще добавят людей. Заказов привалило столько, что домой я возвращался только поздно вечером. Так незаметно подкатило и лето.
Вот тогда-то в один из июньских вечеров возле кинотеатра «Бастион» я и повстречал Денеша. От моего дружка, прежнего Денеша, которого я когда-то действительно любил, не осталось ничего.
Теперь передо мной стоял здоровенный верзила и все же какой-то пустой, будто воздушный шарик. Я говорил с ним и с каждым его словом ощущал, как он уходит от меня все дальше. Дальше, чем когда-то увезли его от меня поезд, пароход.
Да он и сам это чувствовал. Он, правда, приглашал меня к себе, в школу танцев. Но, прощаясь, мы уже оба знали, что больше никогда не встретимся.
Нет, я не завидовал Денешу. Он сказал, что хочет быть сам себе хозяин. А стал сорванным с дерева листом, который несет, швыряет из стороны в сторону шальной ветер. И стоит мне только о нем вспомнить, как тут же в памяти встает бедняга Йошка, его полный укора взгляд. Под этим взглядом Денеш сразу бледнеет, будто съеживается. А в моем воображении остается один Йошка. Может, я еще узнаю что-нибудь о нем? Попрошу дядю Шандора помочь мне разыскать его.
Старик пообещал и уже справлялся в сотне мест. Денеша я потерял, это точно, но, может быть, однажды все же отыщу Йошку?
Лето. Сверкает на солнце гладь Дуная, зеленеют леса на Будайских горах. Вчера я подумал, что понемногу все приходит в порядок. Вот уже и у всех моих домашних рождаются какие-то планы. Каждый ведь чего-то хочет: ради того мы и трудимся, чтобы исполнялись наши желания.
Мама готовится поменять квартиру, и кажется, в следующем месяце это ей уже удастся сделать. Агнешка вообще наверху блаженства: получила аттестат зрелости и завоевала серебряную медаль на городском первенстве по настольному теннису. Надеется попасть в сборную страны.
Хенни долго тосковала по своему Ферко; он прислал ей всего два письма из Европы, а третье — уже из-за океана. Целую неделю сестра изучала карту Канады, расспрашивала всех об этой стране, куда укатил ее дружок и теперь вкалывал где-то на лесоповале.
— Жаль, не успел он тут окончить институт. Теперь ему никогда не стать инженером, — печалилась Хенни и слала ему одно за другим письма.
Но Ферко не отвечал на них, и в конце концов Хенни тоже перестала писать. И она сделала вид, что ее ничуть и не огорчает такая потеря. Больше мы не слышали от нее даже упоминания о Ферко.
А может, она действительно переболела этой любовью. Теперь она встречается с другим парнем. Он уже заканчивает институт. Спокойный, тихий молодой человек, носит роговые очки и трезво взирает на окружающий мир. Говорят, способный физик, и ему уже предлагают место в научно-исследовательском институте.
А сама Хенни сейчас что-то там переводит с иностранного и хорошо зарабатывает. В общем, у них дело идет к женитьбе. Как видно, сестрица пришла к выводу, что и у себя на родине она может «устроить свою жизнь» и «достичь, чего хочет». Еще лучше, чем в далекой Канаде, возле Ферко, которому теперь уж никогда не стать инженером.
Мои собственные планы? Есть таковые и у меня. Жду, пока старик снова начнет верить в меня, как когда-то. Хорошо, если бы он однажды подмигнул мне, как бывало, и по-приятельски приветливо сказал: «Ну, Андриш, как? Сразимся?»
Не в шахматах, конечно, теперь дело. Важен сам факт: доверие.
«Знаю, Андриш, что теперь ты все понял, продумал и станешь отныне совершать только честные поступки. И будешь на этом стоять всегда, до последнего вздоха, до последнего патрона, если придется».
Этого мига я жду.
И может быть, однажды летом, в один прекрасный день, все же придет к нам в мастерские Жужа Ола. Или, может, осенью, когда снова начнутся занятия в школе.
В золотистом воздухе сентября в это время плывет смолистый запах стружки, а солнце красит в разные цвета листву. Жужа придет, потреплет рукой лохматую шубу Мохнача, заглянет в наш цех, а потом мы вместе с ней пойдем домой. И я отдам ей эти свои записки об осенних днях прошлого года.
Она же хотела получше узнать меня. Пусть узнает и поймет, как нелегко мне все это досталось. Трудная была осень. Трудная, это уж точно.
По утрам, когда я иду на завод, над городом стоит густой туман. Потом сквозь его пелену неторопливо и постепенно начинают проступать дома, сверкающие освещенными окнами, вершины гор и блестящая гладь реки. Это самые красивые минуты наступающего утра, и тогда я думаю, что однажды так вот, из туманного сумрака, навстречу мне выйдет мое будущее — путь, по которому предстоит мне идти.