— Не зверей, Длинный!
А что, неплохо вот так разок! Всей ватагой неслись они прямо на прохожих. Тележка вдруг накренилась, корзинка все-таки слетела, и ветер погнал ее по мостовой. Ничего, когда будет полной, не свалится!
Прошло немало времени, пока они наполнили тележку разными железяками, а корзинку — старыми газетами и оберточной бумагой. За это время они успели обойти три больших дома и два магазина и здорово устали, но настроение у всех было хорошее. Теперь они двигались медленно и не галдели. Тележка скрипела, железо на ней дребезжало. Коренником был по-прежнему Длинный. Одна кастрюля вдруг упала, Длинный обернулся.
— Вы что, не можете повнимательней? Пошевеливайтесь, я стоять долго не собираюсь.
Рядом с тележкой, засунув руки в карманы, стоял Герцог и спокойно смотрел на свалившуюся кастрюлю.
— Ну что ты бесишься? Сейчас кто-нибудь поднимет. Чонт или Гизи. Да ты и сам можешь поднять, — не торопясь проговорил он.
— И ты, между прочим, тоже! — заорал вконец обозленный Длинный.
— Вот еще, он же Герцог, — засмеялась Гизи и откинула назад прядь черных волос. — Он боится испачкать свои великолепные джинсы!
— Оставьте в покое мои джинсы! Что плохого, если я не люблю ходить грязным?
Длинный даже покраснел от гнева.
— Не мели языком! Поднимай живее кастрюлю!
Герцог внимательно рассматривал свои ногти.
— Ну вот, так и знал. Ноготь на среднем пальце сломался…
— Перевязать? — И Длинный с угрозой двинулся в его сторону.
Панни торопливо подняла кастрюлю. Не хватало еще драки! Водрузив ее поверх металлического хлама, отчего загремела вся куча, Панни сказала:
— Можем трогаться!
Но никто не шелохнулся. Никто.
— Ничего, — проговорил Герцог, — успеем. Давайте передохнем. Я здорово устал.
Гизи неожиданно поддержала его:
— А что, мы и так достаточно поработали! Лазар вон сидит себе на курсах.
Она сказала таким тоном, будто это только сейчас пришло ей в голову, и уселась на перила, отгораживающие тротуар от мостовой.
— Мог бы и на другой день перенести, — заявил Чонт, — или пропустить. Я тоже три раза в неделю хожу в секцию, а все-таки пришел.
— Ему каждый день надо что-нибудь учить, — вступилась за Лазара Панни, хотя и была зла на него. — Он там загружен по горло. Потому и не пришел.
Чонт потянулся, разминая уставшие ноги.
— А Кочиш? Почему он не пришел?
Наступила тишина. Длинный, усмехнувшись, объяснил:
— Он обиделся. На меня и на Гизи. Может, еще на кого-нибудь. Это его дело. Я из-за него сегодня единицу по истории схватил, так он мне подсказывал.
— И он же еще и обиделся?
— Да. А с нами решил не знаться, собирает в одиночку.
Длинный тоже пристроился на перилах.
— Ха-ха-ха, — сказал насмешливо Герцог, — дайте мне платочек поплакать! — Он присел на край тележки.
Андраш Чонт прислонился к афишной тумбе и, сняв ботинки, вытряхивал из них песок.
— Кочиш и на меня зол, — вставил он, — потому что на днях я ему пару раз врезал.
— Ничего удивительного, — размышлял вслух Длинный. — Тони первый полез. Он вечно лезет на рожон.
Герцог сосал больной палец.
— Тони всегда лезет в драку, — пробормотал он, — и всегда получает. Так ему и надо. Лопоухий воображала…
Гизи засмеялась.
— Лопоухий?
— Да, лопоухий. — Герцог устроился поудобнее.
— Твои уши, конечно, бесподобны! — Панни не на шутку рассердилась. — Все-таки это безобразие: Тони каждый день возвращается домой с синяками. И о чем только думают его родители?
Длинный пожал плечами.
— О чем думают? Да ни о чем. Матери у него нет, а отец все время за границей. Он с теткой живет, а она, по-моему, совсем древняя.
— Все равно безобразие, — сказала Панни.
Длинный пренебрежительно махнул рукой.
— Был я у них. Там своих забот хватает. Им вместе приблизительно двести сорок лет…
— Что ты болтаешь? Как это двести сорок лет?
Длинный вытянул ноги. Он был таким долговязым, что казалось, состоял из одних рук и ног. Задумчиво запрокинув голову, он проговорил:
— Возможно, даже больше, кто знает. У тетки Кочиша вечно сидят в гостях еще две старухи. Смехота. Три старые девы. Пьют чай и языки чешут. А Кочиш что хочет, то и делает. Они на него ноль внимания.
Герцог вытащил изо рта больной палец.
— Пьют чай, — произнес он задумчиво, — это хорошо. Чай с ромом, хлеб с маслом…
Все почувствовали, что проголодались и основательно замерзли. Ветер утих, но заметно похолодало. Стало темно. Панни посмотрела на часы.
— Понеслись, — сказала она, — а то приемный пункт закроется, прежде чем мы добежим!
Длинный спрыгнул с ограды, поплевал на ладони и впрягся в тележку. Андраш Чонт стал подталкивать сзади.
— Включай мотор, зажигание, четвертая скорость — 120 километров! «Ягуар», «форд», «мустанг»!.. — закричал Герцог.
— Ты, нахал, сейчас схлопочешь!
Они снова кричали, смеялись, ржавые железки дребезжали на катящейся со скрипом тележке. Их вопли слышались издалека, и грохот, который они создавали, еще долго висел в воздухе после того, как они скрылись из виду. Потом слышался только свист Длинного, наконец исчез и он. Стало тихо, на узенькие улочки опустился вечер.
3
Со стены изящной дугой свисали канделябры: над сдвоенными, зеленого цвета, витыми свечами возвышалась еще одна, маленькая, а над каждой из них, как крохотная шляпка, — абажур из тонкого шелка. Под шляпками — электрические лампочки. Мягкий свет падает на стол, в чашках золотится чай.
— Еще чашечку, Милика?
— Благодарю… если можно, совсем немного. Аромат у твоего чая просто великолепен, больше никто так не умеет заваривать.
Тетя Мили — маленькая, толстенькая и очень добрая. Она с признательностью смотрит на руку тети Вали, держащую чайник. Тетя Вали, вероятно, когда-то была красивой. У нее тонкие черты лица, изогнутые брови, седые волосы. Сейчас, при электрическом свете, они совсем серебряные.
— Еще чашечку, Вирика?
— Пожалуй, можно. Но последнюю, потому что мне пора идти. Мерседес вот уже несколько часов сидит дома одна!
У тети Вири хриплый голос, который часто срывается, строгое выражение лица. Возможно, это впечатление создается из-за того, что подбородок у нее выдается вперед, а губы узкие.
— Но Мерседес такая умница, — успокаивает ее тетя Мили, — она всегда хорошо себя ведет.
Когда речь заходит о кошке, которую зовут Мерседес, тетя Вири сразу же смягчается. Она очень любит, когда Мерседес хвалят.
— Умная-то, умная. И не гуляка. — Но тут ее скверный характер дает себя знать, голос срывается: — Не то что Тони!
Тетя Мили в ужасе: Вири опять за свое. А уж если она начнет, ее не остановить. Хотя как сказать, иногда она бывает права. Но стоит ли говорить об этом сейчас? И Вали наверняка огорчится. Поэтому тетя Мили решительно вмешивается:
— Ах, оставь его в покое, дорогая!
Но этим только подливает масла в огонь.
— Почему я должна его оставить? Это самый простой выход — оставить. Так мы ничего не добьемся. Ребенок никогда не бывает дома после обеда. Он никогда не занимается. А почему он не занимается? Потому что ему неинтересно. Ему, видите ли, все неинтересно! Нет, толку из него не будет, это точно!
— Ну, пожалуйста, моя дорогая, перестань!
Напрасно, теперь Вири не скоро остановится. Она хочет только хорошего и будет говорить до тех пор, пока Вали не расплачется. Тетя Вали держится, но голос ее уже дрожит. Она все принимает очень близко к сердцу.
— Я знаю, что недостаточно строга с Тони, — признается она, — но на то есть своя причина, в самом деле, есть причина.
Когда она подвигает чашку, заметно, как трясутся у нее руки.
Однако тетя Вири неумолима. Она отпивает несколько глотков, а потом, поставив на стол чашку, высказывается со всей определенностью:
— Ты с ним недостаточно последовательна! Вот я с Мерседес…
— Ах, — вздыхает тетя Мили, — оставь в покое Мерседес, дорогая!
— Почему я должна ее оставить? Еще дольку лимона передай, пожалуйста. И немного рому можно тоже. Права я или нет? Тони недостает системы в воспитании. И в этом виновата ты, Вали.
— Мне жалко, — произносит та.
— Что ты жалеешь, можешь мне сказать?
— Не что, а его. Если бы ты знала, какой усталый Тони возвращается домой. Он такой худой и слабенький, что любой пятиклассник сильнее его. А ведь он уже в седьмом. И я должна его журить, заставлять делать уроки?
Тетя Мили в знак одобрения и полного согласия ударяет обеими ладошками по столу, проявив таким образом свое волнение.
— И не думай сразу заставлять! Пусть отдохнет, поест. Он действительно тощий.
Тетя Вали вздохнула.
— Он всегда в синяках и ссадинах. То сам упадет, то на него кто-нибудь нечаянно налетит.
Тетя Вири насмешливо хихикнула:
— Сам упадет или на него кто-нибудь налетит! Это кто же тебе такое сказал?
— Тони.
— И ты веришь?
— А почему я должна не верить?
Тетя Мили повторяет за ней, словно эхо:
— А почему она не должна верить?
Тетя Вири только саркастически усмехнулась. Она допила чай, проглотила несколько ломтиков пирога, а затем заявила, что мальчишка грубиян и что он наверняка дерется. И ему, разумеется, тоже достается. Потому-то он и ходит в синяках.
— Понятно? — спросила она. И сама себе ответила: — Абсолютно!
И хотя то, что она сказала, выглядело вполне правдоподобно, собеседницы с ней не согласились. Она прямо-таки обидела их. Это Тони-то достается? Чушь какая! Во-первых, Тони ни от кого не может достаться; во-вторых, он не грубиян. Бывает, конечно, что он не поздоровается, а только что-то пробормочет, когда входит в комнату. Иногда и вовсе молча бросит портфель в угол, но это еще ничего не значит. Он очень устает, вот и все.
Спор разгорался. Казалось, в нем принимают участие даже портреты на стенах. Как видно, оттого, что тетя Вали осталась одна, она любила видеть вокруг себя портреты родственников, близких и дальних. Среди них выделялся портрет дяди Оскара, который сейчас выглядел особенно обиженным. Он смотрел прямо на тетю Вири, и весь вид его говорил, что он не согласен с ней. Свет настольной лампы выделял его строгий профиль, уши торчком и мощные бицепсы. Дядя Оскар был боксером, у него не только кулак, но и взгляд стальной. И этот взгляд словно ободрил тетю Вали.