Слева от Женьки семенит Генка Юровец, справа — напролом, по-медвежьи, сопя и отдуваясь, лезет Мишка-толстый. Позади, то отставая, то догоняя впереди идущих, порхает легкая, как бабочка, Оля Румянцева. Женька Орлов, оглядываясь, недовольно косится на Олю-учетчицу: нарядилась… Гнев у Женьки вызывают куцые косички учетчицы с красивыми бантами.
У Генки Юровца на груди бинокль, сбоку охотничий нож в чехле. На голове, как, впрочем, и у всех других, зеленая пилотка со значком — дубовым листиком, — символом лесного пионерского хозяйства. У Мишки-толстого в руках магнитофон. Закончат дела, притаятся и будут записывать птиц.
— Муравейник! — кричит Женька Орлов.
— По счету — семь, — отвечает Оля-учетчица, сверяясь с записями.
— Барсучья нора.
— Первая и единственная, — грустно вздыхает Оля-учетчица.
На все пионерское лесничество один барсук. Да и того они еще ни разу не видели. Слышали только, как он там пыхтит, под землей.
— Птичья столовая…
— Пятнадцатая…
— Тише! — Мишка-толстый прикладывает палец к губам. — Слышите?
Женька Орлов усмехается: глухой услышит, дятел долбит. Неужели Мишка-толстый дятла собирается записывать? Ну и дурак. Дятла в лесу всегда услышишь. А вот чижа у них нет. Сколько раз слышали, а записать не могли. Женька прислушался. Нет, не дурак Мишка, не дятла он услышал, то есть не только дятла, а и еще кого-то. Дятел раз долбанет, а тот, другой: «Ох, ох, ох!..» Как будто дерево от боли стонет. Но не дерево же? Нет, конечно, филин! Дятел филина разбудил, вот он спросонок и охает. А кажется, дерево. Молодец Мишка, что услышал. Это надо обязательно записать.
Останавливаются и записывают. Потом дальше идут, ведя учет сеянцам и саженцам, сухостою, обреченному на вырубку, и деревьям-патриархам с табличками, на которых написано: «Охраняется ЮДС» (таблички — Женькина выдумка, ЮДС — «Юные друзья леса»).
Вдруг вдалеке запел охотничий рожок. Женька Орлов, Генка Юровец, Мишка-толстый и Оля-учетчица замерли. Лица всех отразили одно и то же — тревогу. Охотничий рожок («робин-гуд», как окрестили его ребята) мог кричать только в одном случае: если владельцу рожка или обитателям леса грозила беда.
— За мной! — крикнул Женька и побежал.
Скорей, скорей, скорей… Мягкая, как резиновая, пружинит под ногами тропинка. Когтистые, как у бабы-яги, руки-сучья хватают бегущих, рвут что могут: с Мишки-толстого пилотку, с Оли-учетчицы бант… Скорей, скорей, скорей… Стоп! У входа в лосиный загон стоит Лялька и, запрокинув голову, трубит в «робин-гуд». Ничего не видит, ничего не слышит, как глухарь на току, трубит и трубит…
— Что… случилось? — Женька налетел, вырвал рожок у Ляльки изо рта. — А?
— Лось ушел.
— Сам?
Вопрос не напрасный. Обшивали загон прочно, в три жерди: не проскочишь и не перескочишь.
— Не знаю, — сказала Лялька хмурясь. — Нет, и все.
Женька Орлов свистнул. Изгородь цела, а лося нет. На вертолете его, что ли, вывезли? Пошел вдоль, пробуя прочность жердей. В одном месте жердь поддалась его усилиям и отвалилась: держалась на честном слове. Нет, не на одном слове. Еще на лыке, которым была привязана к дереву. Плохо привязана. Тот, кто выпустил лося, не хотел привязывать крепче. Так привязал, для отвода глаз. Кто же выпустил лося?
Впрочем, это не трудно будет узнать. Женька Орлов поманил ребят и повел по лосиному следу: вон он, широкий — рожками вперед, — незрячий увидит.
Шли тихо, по-лесному, жарко дышали в затылок друг другу.
Женька Орлов остановился и поднял руку. Замерли, прислушиваясь. Впереди, за ореховыми кустами, кто-то басом нежничал с лосем: называл по имени и командовал «встань», «ляг». Женька сразу узнал этот голос. Оглянулся на Ляльку и глазами приказал: посмотри. Лялька скрылась в кустах и вернулась сияющая.
— Там твой папа лося фотографирует. Сохатый за ним как собачонка ходит.
Сказала и нахмурилась, ревнуя лося к Женькиному отцу. За ней сохатый тоже как собачонка ходит. Зачем же еще за кем-то?
— А кто позволил?.. — вспылил было Мишка-толстый, но, вспомнив, что отец-то Женькин, а Женька как-никак начальство, замолчал.
— Ладно, — пообещал Женька, — я ему… — и осекся, измеряя свои возможности, — я ему скажу, чтобы, когда надо, спрашивал…
Затрещали кусты. Ребята попрятались. На тропинку вышел лось и стал тревожно принюхиваться. Женька догадался: почуял Ляльку. Но тут в зеленом тоннеле, пробитом сохатым, показался Илья Борисович и поманил лося за собой: повел к загону.
Ребята осуждающе смотрели на Женьку. Он понял, осуждают за то, что при них не поговорил с папой. Вот люди. Их бы на его место, чтобы поняли, как это непросто против отца сыну…
Глаза ребят ждали ответа.
— Дома скажу, — буркнул Женька, — пошли.
Глагол прошедшего времени
Прошла в лесных и школьных хлопотах осень. Наступила зима, да такая, что по утрам из-за снега дом дома не видел. Дед Матвей, долгожитель, признал: даже в его время ничего подобного не было. Чтобы дед Матвей такое признал? Сроду не случалось. Малышня ликовала: хоть по снегу их время превзошло дедово. Ребята в лесу лесную сторожку сделали. Пусть не все сами, парни с вагоноремонтного помогали, но зато что за дом! Что за лежанка в доме! Сама варит, сама парит, сама обувь сушит! А под домом — погреб, да что там погреб, кладовая подземная. Все, что на пришкольном участке вырастят, — туда: картошку, капусту, морковку, лук, огурцы, яблоки… Себе хватает, и лесной народ не в обиде. Дежурные подкармливают птиц и зверей, когда в лесу голодно. Рядом с домом силосные ямы. Одна с кормом для лося, другая пока пустая. Для одного лося одной ямы хватит. Прибьются еще сохатые — вторую засыпят…
Завтра воскресенье. С утра всей зоной в лес — спасать зверье. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому, кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Попирует лесной народ…
Орлов-старший принимает гостя. Гость — большой, грузный, в дверь вошел боком — больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать. Интересно, что такое сон? Ученые, наверное, знают, а он, Женька, еще нет. Потом узнает…
За стеной чокнулись рюмками. Слух у Женьки обострился, и он уловил такое, отчего сон совсем пропал.
— За вашего лося, — сказал папа.
Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.
Женька вскочил и сел. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость, свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел. А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А, ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать.
Вот он какой, его папа. Как был, так и остался «на побегушках». Лося к себе приручил. Лось за ним как собачонка бегает. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить. Гость, видно, из области. Тот самый, кому папа звонил.
Злость борется в Женьке с жалостью. Ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостя по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел…»
Но вот злость уступает место жалости: «Папа, ну зачем ты… эх!»
Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует, входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отзвенели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. За другой стеной заворочался папа, заворочалась мама. Опять все стихло.
Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь…
Двое идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку коричневые — свой цвет, с другого — белые, от снега. Это ветер намалярничал. Птиц не слышно. Заячий следок: завился веревочкой и пропал.
Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка, все как у летнего. А дунь — и рассыплется…
Двое идут по лесу. Не идут, крадутся. Один толстый с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Другой тощий, без ружья. Впереди просвет, полянка.
— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Туточки, стоп!.. Где он, окаянный? Всегда сюда жрать является. В самое это время.
Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из ясель в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.
Неожиданная и оттого пугающая, гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой, откуда? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.
Подошли. Милиционер отдал честь и спросил у толстого:
— Документики, гражданин!
Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой.
— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища из области лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Извините, товарищ, счастливой охоты.
Он снова отдал честь, на этот раз персонально толстому, и по всем правилам круто повернул и пошел.
— Дядя Ваня… — окликнул его Долгий.
Милиционер зло обернулся.
— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.
— Пусть так. Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет. — И Долгий исчез.
— Товарищ Орлов!
— Я, — отозвался Илья Борисович.