– Пообещай мне, что не погибнешь.
Он забрался в кровать, прижал ее к себе, но она, прижимаясь к нему в ответ, уже не чувствовала себя в безопасности в его объятиях. Казалось, он уже не здесь, уже понемногу растворяется в воздухе, ускользает от нее.
– Обещаю, что не погибну.
От готовности, с которой он дал это пустое, невыполнимое обещание, стало только хуже.
Она вспомнила вдруг сегодняшнее утро, дурное предчувствие, которое весь день не давало ей покоя.
– Я серьезно, Джонни. Если ты там погибнешь, я тебя возненавижу навеки. Богом клянусь.
– Сама знаешь, что это неправда. Ты меня любишь и всегда будешь любить.
От того, как он сказал это – спокойно, с твердой уверенностью, – она едва не расплакалась снова. Лишь глубокой ночью, после того как они поужинали в номере, снова занялись любовью и много часов пролежали рядом, тесно прижимаясь друг к другу, она вдруг осознала всю тяжесть, всю чудовищность своих слов. Это была не просто угроза, это была перчатка, брошенная самому Богу.
Талли слезла с Гранта и, тяжело дыша, плюхнулась рядом с ним на кровать.
– Офигеть, – сказала она, закрывая глаза. – Это было круто.
– Не смею спорить.
– Я так рада, что ты оказался в городе. Мне это было нужно.
– Не только тебе, моя милая.
Она обожала слушать его акцент, чувствовать жар его обнаженного тела. За такие моменты надо держаться как можно крепче, не отпускать их как можно дольше, тем более что стоит Гранту уйти, и его место займет едва отступившая тревога. С ней Талли пыталась справиться с тех самых пор, как в последний раз говорила с Кейт. Ничто так не угнетало и не нервировало ее, как ссора с лучшей подругой.
Грант поднялся и сел на постели.
Она провела пальцами по его спине, подумала, не попросить ли его перенести свою встречу, остаться на ночь, но и сама понимала, что не те у них отношения. Они были просто друзьями, которые встречались на несколько часов, веселились, занимались сексом, а потом разбегались в разные стороны.
Зазвонил телефон. Грант потянулся к трубке.
– Не отвечай. Не хочу ни с кем разговаривать.
– Я на работе оставил этот номер.
Он поднял трубку:
– Алло. Это Грант. А вы кто? А, понятно. – Он на мгновение умолк, хмурясь, затем рассмеялся. – Это можно. – Прижав трубку к груди, сообщил: – Это твоя лучшая подруга навеки. Просит передать, цитирую, чтобы ты выволокла свою ленивую задницу из кровати и взяла чертову трубку. Говорит, что если в этот паршивый день еще и ты возьмешься ее бесить, то она тебя изобьет до полусмерти. – Он снова усмехнулся. – И по-моему, она это серьезно.
– Давай сюда, я с ней поговорю.
Грант передал ей трубку и отправился в ванную. Когда за ним закрылась дверь, Талли прижала телефон к уху.
– Кто говорит?
– Очень смешно.
– У меня раньше была лучшая подруга навеки, но она повела себя как полная свинья, так что я…
– Слушай, Талли, я понимаю, ты ждешь, что я тебя буду час уговаривать и ползать перед тобой на коленях, но у меня сегодня нет на это сил, ладно? Извини. Ты позвонила в неудачный момент, поэтому я так ответила. Ясно?
– Что-то случилось?
– Джонни случился. Завтра он улетает в Багдад.
Талли могла бы и сама догадаться. Весь канал стоял на ушах из-за войны в Персидском заливе. Все гадали, когда Буш начнет бомбардировки.
– Туда очень много журналистов едет, Кейти. Все будет в порядке.
– Мне страшно, Талли. А вдруг он…
– Даже не думай, – резко оборвала ее Талли. – И вслух об этом не говори. Я за ним буду присматривать. К нам все последние новости попадают моментально. Я тебе все буду передавать.
– И скажешь мне правду, что бы ни случилось?
Талли вздохнула. Знакомая фраза теперь не казалась ей такой воздушной и исполненной надежды, как прежде, она приобрела темный, зловещий оттенок, дурной морок, от которого пришлось отмахнуться.
– Что бы ни случилось. Ты, главное, не волнуйся, Кейти. Эта война скоро закончится. Мара еще ходить не начнет, а Джонни уже вернется домой.
– Буду Бога молить, чтобы ты оказалась права.
– Я всегда права, сама знаешь.
Талли повесила трубку, прислушалась к плеску воды в душе. Грант, как всегда, негромко напевал что-то, и обычно, услышав его пение, она невольно улыбалась, но сегодня все было иначе. Впервые за долгое время ей было по-настоящему страшно.
Джонни в Багдаде.
Весточка от Джонни пришла через два дня после отъезда. С того самого момента, как он вышел за порог, Кейт жила точно в тумане, бродила кругами по дому, стараясь не отходить слишком далеко от телефона, совмещенного с факсом, который они поставили на кухне. Ее ежедневная рутина осталась прежней: все так же надо было менять Маре подгузники, читать ей перед сном, с тревогой наблюдать, как она переползает от одного шаткого предмета мебели к другому, но в голове теперь неотвязно крутилась мысль: «Джонни, пожалуйста, дай мне знать, что с тобой все в порядке». Он сказал, что звонить можно будет только в случае острой необходимости (на что она, кажется, ответила: а моя необходимость чем не острая?), но вот посылать факсы вполне реально.
Так что приходилось ждать.
Телефон зазвонил в четыре утра, и она, торопливо скинув с себя одеяло, кубарем скатилась с дивана, бросилась на кухню и нетерпеливо уставилась на медленно выползающий из машины листок.
Она расплакалась, не успев даже начать читать. Едва увидев его размашистый почерк, вдруг ощутила со всей отчетливостью, как страшно, мучительно по нему скучает.
Милая Кейти,
Тут, конечно, полный хаос. Все с ума посходили. Мы и сами толком не понимаем, что происходит, пока остается только ждать. Журналистов поселили в центре столицы, в отеле «Аль-Рашид», так что сможем освещать конфликт с обеих сторон. Репортажи об этой войне изменят мир. Завтра впервые выезжаем из города. Не волнуйся, буду очень осторожен.
Надо бежать. Поцелуй за меня М.
Люблю тебя,
Д
Потом факсы стали приходить примерно раз в неделю. Слишком, слишком редко.
К,
Вчера ночью начались бомбардировки. Или правильнее сказать сегодня утром? Мы всё видели из отеля – это было чудовищно, невыносимо и ошеломляюще. В Багдаде стояла такая прекрасная, звездная ночь, а падающие бомбы превратили город в настоящий ад. Рядом с отелем взорвалось офисное здание, жарило как из печки.
Я очень осторожен.
Люблю,
Д
К,
Бомбят уже семнадцать часов и не думают прекращать. Когда надумают, от города ничего не останется. Мне пора.
К,
Прости, что долго не писал. Мы вечно куда-то ездим, так что времени совсем нет. Но все хорошо. Я дико устал. Больше чем просто устал. Силы кончаются. Вчера в плен попала военнослужащая США, такое случилось впервые, и, надо признать, нас всех это здорово подкосило. Надеюсь, когда-нибудь смогу тебе рассказать, каково это – видеть своими глазами, что тут творится, но сейчас я об этом и думать не могу, иначе спать перестану. Говорят, иракские военные собираются взорвать нефтяные скважины в Кувейте, так что мы туда едем. Целую Мару, а тебя еще больше.
Кейт держала в руках последний факс от Джонни. Он пришел 21 февраля 1991 года, почти неделю назад.
Она сидела в гостиной, смотрела по телевизору новости о войне. Эти последние шесть недель были самыми длинными, самыми трудными в ее жизни. Она каждую секунду ждала, что Джонни позвонит, скажет: «Я возвращаюсь домой», что в новостях объявят – война закончилась. Но пока говорили лишь, что вот-вот начнется финальное наступление союзников. Наземная операция. Это ее пугало больше всего, потому что она знала Джонни. Знала, что он непременно окажется прямо на поле боя, среди танков, и будет вести оттуда прямой репортаж, на который у других не хватило смелости.
Постоянное ожидание ее изматывало. Она похудела на семь килограммов и не спала нормально с той самой ночи в отеле.
Кейт сложила листок с последним факсом пополам и отправила в стопку других таких же листков. Ежедневно она обещала себе, что хотя бы сегодня не будет перебирать их, перечитывать каждое слово, – и ежедневно нарушала это обещание.
За день она успела начать и бросить, не закончив, несколько домашних дел. Ее внимание приковывали новости по телевизору, она просидела на диване в гостиной больше двух часов.
Мара стояла рядом, у журнального столика, ухватившись за край столешницы своими пухлыми розовыми ручонками, раскачиваясь, точно собиралась станцевать брейк-данс, и разговаривая неизвестно с кем на своем младенческом языке. Устав стоять, она плюхнулась на упакованную в подгузник попку и тут же поползла прочь от дивана.
– Чтобы мамочка тебя видела, – машинально бросила Кейт. На экране мелькали кадры с горящими нефтяными вышками, в воздухе над ними висело густое черное облако дыма.
Мара, успевшая уползти на другой конец комнаты, обнаружила что-то интересное. Это было ясно по внезапно наступившей тишине. Кейт вскочила с дивана и подошла к креслу у камина.
Креслу Джонни.
«Не думай об этом», – убеждала она себя. Скоро он вернется, снова будет сидеть в этом кресле по вечерам, читать свои газеты.
Она наклонилась, взяла Мару на руки, а та, уставив на нее внимательный взгляд огромных карих глаз, тут же завела беседу на младенческом. Кейт невольно улыбнулась упорству, с которым Мара пыталась ей что-то втолковать, и, глядя на ее довольное личико, почувствовала себя немного лучше.
– Кроха моя, что это ты тут нашла?
Она отнесла дочь обратно к дивану, по пути выключив телевизор. Хватит. Вместо этого она включила радио, ретроволну, слушая которую вечно качала головой: неужели семидесятые – это уже ретро? Из динамика раздались первые аккорды «Головореза»[106], старой песни Eagles.
Знакомая мелодия перенесла Кейт в давно ушедшие, простые времена. Прижимая к себе дочь, она кружилась по комнате и подпевала в голос. Мара, хихикая, подпрыгивала у нее на руках, и Кейт вдруг сама рассмеялась, впервые за много дней. Она поцеловала малышку в пухлую щечку, коснулась носом ее нежной, бархатной шеи, пощекотала – и Мара завизжала от восторга.