Мара будто собралась сказать что-то, но в последний момент передумала и лишь улыбнулась:
– Помню.
Кейт захотелось обнять дочь, но она прекрасно понимала, что это не произведет желаемого эффекта. За последнее время она усвоила, что физический контакт – лучший способ оттолкнуть Мару.
– Кейтлин и Мара Райан?
Обернувшись, Кейт увидела на пороге красивую молодую женщину с планшетом для записей в руках.
– Мы готовы начинать.
Кейт протянула руку, а Мара была слишком взволнована, чтобы отказаться ее принять. Женщина отвела их в зеленую комнату, где им полагалось ждать своего выхода.
– В холодильнике есть вода, в корзине – закуски, – сказала она, вручая Кейт петличный микрофон и блок питания, который нужно было закрепить на поясе. – Таллула сказала, что вы умеете с этим обращаться?
– Умела когда-то давно, думаю, справлюсь. И Маре покажу. Спасибо.
– Отлично. Я вернусь за вами, когда время придет. Как вы знаете, у нас сегодня прямой эфир, но об этом не переживайте. Просто будьте собой.
И с этими словами она удалилась.
Все это на самом деле происходит. Как же много значил для Кейт такой шанс восстановить утраченную близость с дочерью.
Мгновение спустя раздался стук в дверь.
– Ваш выход, Кейтлин, – сказала женщина. – Мара, ты пока остаешься. За тобой вернемся через минуту.
Кейт направилась к двери.
– Мам! – воскликнула Мара резко, будто внезапно вспомнила о чем-то важном. – Мне нужно тебе кое-что сказать.
Кейт с улыбкой обернулась:
– Не переживай, милая, все будет отлично.
Вслед за сопровождающей она вышла в коридор, где туда-сюда сновали люди. Сквозь стены до нее долетали аплодисменты и даже редкие смешки.
У самого края сцены провожатая Кейт остановилась.
– Выходите, как только услышите свое имя.
Дыши.
Живот втяни. Спину выпрями.
На сцене раздался голос Талли:
– А теперь давайте поприветствуем мою подругу Кейтлин Райан.
Кейт неуклюже вывалилась из-за кулис прямо в зарево прожекторов. Растерявшись под этим ярким светом, она медленно осознавала окружающую действительность.
Вот Талли улыбается ей, стоя посреди сцены.
А вот позади нее доктор Тиллман, психиатр, специалист по семейному консультированию.
Талли, преодолев расстояние между ними, взяла ее под руку. Под грохот аплодисментов она прошептала:
– Мы в прямом эфире, Кейти, вливайся потихоньку.
Обернувшись, Кейт увидела на экране позади себя фотографию двух женщин, орущих друг на друга. Затем она взглянула в зал.
В первом ряду сидели Джонни и ее родители.
Талли повернулась к зрителям:
– Сегодня мы с вами поговорим о гиперопеке, из-за которой девочки-подростки порой ненавидят своих матерей. Наша цель – наладить диалог, разобрать завалы на месте отношений, рухнувших с приходом подросткового возраста, и сделать так, чтобы мать и дочь снова научились понимать друг друга.
У Кейт кровь отхлынула от лица.
– Что?
Доктор Тиллман выступил из тени и направился к своему креслу.
– Порой матери, в особенности контролирующие и доминирующие, собственноручно разрушают хрупкую психику своих детей, даже не осознавая этого. Такие дети напоминают растения, которым не хватает свободного пространства, чтобы по-настоящему расцвести. Им нужно вырваться на свободу, набить собственные шишки. А мы им только мешаем, когда оплетаем их сетью правил и жестких запретов, притворяясь, будто в этой сети они в безопасности.
Кейт вдруг совершенно отчетливо осознала, что именно здесь происходит.
Ее обвиняют в том, что она плохая мать, – на федеральном телевидении, на глазах у ее семьи.
Она вырвалась, отступила от Талли:
– Что ты вытворяешь?
– Тебе нужна помощь, – произнесла Талли спокойно, с ноткой грусти в голосе. – И тебе, и Маре. Я боюсь за вас. Твой муж боится за вас. Он умолял меня помочь. Мара давно хотела поговорить с тобой об этом, но не решалась.
На сцене, широко улыбаясь, появилась Мара.
Кейт почувствовала, как на глазах выступают слезы, и собственная очевидная уязвимость лишь подогрела ее гнев.
– Поверить не могу, что ты так со мной поступила.
К ним подошел доктор Тиллман:
– Не сердитесь, Кейтлин, Талли лишь по-дружески пытается вам помочь. Вы топчете ранимую душу дочери. И Талли надеется, что вы сможете пересмотреть свои воспитательные практики…
– Она, значит, поможет мне стать хорошей матерью? – Кейт повернулась к Талли: – Ты? – Она посмотрела на зрителей: – Хорошенькие советы можно получить от женщины, которая понятия не имеет, что такое любовь, что такое семья, на какие жертвы женщинам приходится ради этого идти. Талли Харт сроду никого не любила, кроме себя самой.
– Кейти, – в голосе Талли звякнуло предостережение, – мы в прямом эфире.
– Это единственное, что тебя волнует, да? Твои сраные рейтинги? Ну что сказать, надеюсь, они тебе подадут стакан воды, когда состаришься, потому что никого и ничего другого у тебя не останется. Да что ты понимаешь в любви и в материнстве? – Глядя на нее, Кейт чувствовала, как в горле поднимается тошнота. – Тебя даже твоя собственная мать не любила. Ты же душу готова продать ради славы. Хотя погоди, уже продала. – Она повернулась к аудитории: – Вот она, ваша звезда, ребята. Такая охренительно нежная и заботливая, что ни единого раза в жизни ни одному человеку не сказала, что любит его.
Кейт сорвала с себя микрофон и аккумуляторы, швырнула их на пол и, схватив Мару за руку, пулей вынеслась со сцены.
За кулисами к ней бросился Джонни, обнял ее, прижал к себе, но даже тепло его тела неспособно было согреть ее. Следом подбежали ее родители и близнецы, все они столпились вокруг Кейт и Мары.
– Прости, милая, – сказал Джонни. – Я понятия не имел…
– Не могу поверить, что Талли так поступила, – сказала мама. – Она, наверное, думала…
– Не надо, – резко оборвала ее Кейт, утирая слезы. – Плевать мне, что она там думала, хотела, планировала. Теперь уже плевать.
Талли выбежала в коридор, но Кейт уже и след простыл.
Простояв там непозволительно долго, она развернулась и опять вышла на сцену, затерялась взглядом в море незнакомых лиц. Попыталась улыбнуться, изо всех сил попыталась, но впервые в жизни ее железная воля дала слабину. По залу носились тихие возгласы сочувствия. Позади нее доктор Тиллман открывал рот, заполняя пустоту словами, которых она не могла ни услышать, ни осознать. Только теперь она поняла, что, пока ее не было, Тиллман продолжал вести программу, ведь по-прежнему шла прямая трансляция.
– Я просто хотела помочь, – перебив его, сказала Талли залу и уселась на край сцены. – Что я сделала не так?
Аплодисменты долго не смолкали, одобрение зрителей было столь же неоспоримым и безусловным, как их присутствие. Обычно это помогало, заполняло пустоты в душе – для этого и были нужны аплодисменты, – но сегодня они гремели напрасно.
Каким-то чудом она дожила до конца эфира.
Постепенно студия опустела. Зрителей вывели, члены съемочной группы разбежались по домам, оставив ее наедине со своим одиночеством. Никто из них не решился даже заговорить с ней перед уходом. Тоже, значит, злятся на нее за то, как она обошлась с Джонни.
Будто бы откуда-то издалека до нее долетел звук шагов. Кто-то приближался.
Она медленно подняла голову.
Джонни.
– Как ты могла? Она тебе верила. Мы тебе верили.
– Я просто хотела помочь. Ты же сам говорил, что она не справляется. Доктор Тиллман мне сказал, что в критической ситуации нужно предпринимать радикальные меры. Риск самоубийства…
– Я увольняюсь, – перебил ее Джонни.
– Но… Скажи ей, пусть позвонит мне. Я все объясню.
– Я бы на это не рассчитывал.
– В каком смысле? Мы тридцать лет дружим.
Она невольно вздрогнула, встретив ледяной взгляд Джонни.
– Похоже, сегодня вашей дружбе пришел конец.
Бледный утренний свет, лившийся в окна, яркими пятнами оседал на белых подоконниках. В небе с криками носились чайки, волны с силой шлепались о берег – значит, где-то рядом плыл паром.
Обычно эти звуки радовали Кейт. Прожив много лет на побережье, она до сих пор любила смотреть на проползавшие мимо паромы, особенно по ночам, когда они светились совсем как плавучие шкатулки с драгоценностями.
Сегодня она даже не улыбнулась. Сидя в постели, она держала в руках книгу – только для того, чтобы муж оставил ее в покое. Буквы расплывались перед глазами, черными точками плясали на кремовой бумаге. Вчерашняя катастрофа снова и снова разыгрывалась у нее в голове с десятков различных ракурсов. Этот заголовок: «Гиперопека. Почему девочки-подростки ненавидят своих матерей».
Ненавидят.
Топчете ранимую душу дочери…
Вот доктор Тиллман подходит, рассказывает, какая Кейт ужасная мать; ее мама в первом ряду начинает плакать; Джонни вскакивает с места, что-то кричит оператору, но слов не разобрать.
Она все еще не оправилась от шока, толком не чувствовала ничего, кроме оцепенения. Но под этим оцепенением бурлила ярость, чудовищная, звериная ярость, какой ей не приходилось испытывать никогда в жизни. Она так редко злилась по-настоящему, что сама боялась этого чувства. Казалось, начни она кричать, никогда уже не остановится. Поэтому она сидела тихо, заперев на ключ ящик со своими чувствами.
И все смотрела на телефон, ожидая звонка от Талли.
«Повешу трубку», – сказала она себе. Именно так она и собиралась поступить. Даже не без удовольствия предвкушала этот момент. Все годы их дружбы Талли выкидывала такие вот номера (впрочем, нет, таких номеров даже она прежде не выкидывала), а Кейт приходилось извиняться, и неважно, ее была вина или нет. Талли сроду не извинялась, просто сидела и ждала, пока Кейт придет и все уладит.
Не в этот раз.
Теперь Кейт плевать хотела, что станет с их дружбой, слишком она была зла, слишком обижена. Если Талли желает остаться ее подругой, пусть сама помучается.